Шляпу с него сдувает как ветром, и он чувствует, что пуля пролетела в дюйме над головой, пошевелив волосы на макушке. Беготня, шум, а затем воцаряется тишина. Он видит, как кто-то бежит сквозь облако пепла. Стреляет в последний раз. И вот они уже идут по залитой испражнениями и прочими выделениями тел улице, где наступает кровосмешение, хлюпая сапогами по грязи и комкам оседающей и слипающейся пыли, и повсюду растекающаяся кровь оттенка коралловых рифов – и в ушах кареглазого стоит гулкий шум, подобный ропоту морского прибоя.
Горбоносый перешагнул через труп первого застреленного, повертелся так и сяк, похлопал по карманам, наклонившись над ним и, взяв кавалерийский драгун, втянул живот и приткнул оружие за пояс спереди.
Когда в голове перестало греметь, а сквозистая поволока порохового дыма постепенно рассеялась, кареглазый обнаружил себя стоящим в тусклом свете луны, вдыхая остывший воздух с сильным металлическим привкусом крови, навоза, гари, пота и мочи. Запыленный ветер носился над поляной, где лежали трупы застреленных людей – пыль застелила кровоточащие тела, заборы и дома. На ветру пружинили бельевые веревки и во дворах лаяли собаки.
Кареглазый разверст массивные веки, и зыбкие зрачки его, подобно первым людям, покинувшим темные пещеры его глаз, были наги и беззащитны перед светом, который не был солнечным. С пустой короткоствольной винтовкой в чужих трясущихся руках он возвышался над телом женщины, которую не помнил, как застрелил.
Горбоносый ногтем выковырнул дробинки из потрескавшейся стены, а затем сплюнул и направился к кареглазому.
Длиннолицый равнодушно перешагивал через тела застреленных темнокожих и лошадей, застывших в различных позах, проверяя, достаточно ли они мертвы.
Из убогого глинобитного жилища у дороги выбежал полуголый мужчина с ружьем, прокричав иноязычную тарабарщину и целясь в кареглазого, стоящего над трупом женщины. Кареглазый застыл как олень, но мужчина тут же сам получил пулю в шею от длиннолицего и рухнул, где стоял. Кареглазый вздрогнул.
Свинца по самое не хочу влепил ему, сказал длиннолицый и сплюнул.
Шурша на ветру и складываясь в новые узоры, по улице катились, блестя в свете ущербной луны, сухие листья среди почерневших неподвижных тел, чья кровь, словно корни, уходила глубоко в обезвоженную землю.
Кареглазый посмотрел под ноги. Убитая женщина, сжимающая в ладони окровавленные бусы, невидяще смотрела на него, сквозь него.
Ей-богу, негостеприимный тут народец, сплюнул длиннолицый.
Вот он, вскрикнул Холидей, я свидетель! Убийца, да, убийца женщин! И показал пальцем на кареглазого. Я на суде побожусь, что он убийца женщин… одну петлю делить будем!
Закрой рот, сказал горбоносый.
Убийца! убийца! Помогите мне, убивают! Кто-нибудь!
Заткнись! рявкнул горбоносый.
Подошел к кареглазому и выхватил у него оружие.
Известно тебе, что оно не гусиными перьями заряжено?
Что?
Отвечай на вопрос!
Да.
Да, сэр, говори.
Да, сэр, известно.
Плохо известно! Ты женщину убил.
Кареглазый не нашел, что ответить.
Ты же мне самолично божился, сучий сын, что крещеный.
Да, сэр, божился. Крещеный я.
Горбоносый хлопнул себя по лицу.
А что ж, как порохом по ветру потянуло, так у тебя мозги с ног на голову перевернулись?
Вовсе нет, сэр.
Сам дурак, зря я тебя подписал.
Они услышали крик. Боже мой, моя Персида! Моя милая, моя огненная, душа прерий моих.
Холидей стоял на коленях – он простер руки, как Христос, над раненной лошадью, словно надеясь ее исцелить.
Длиннолицый подошел к нему, переступил через голову лошади.
Вот же бедная тварь, сказал он и перекрестился. Египтяне только люди – а не Бог, кони их плоть – а не дух! Всегда будь милосерден к тварям меньшим.
Он выстрелил в лошадь, и в воздух выплеснулся фонтанчик черной крови. Тяжелые капли упали на пепельную землю.
Следующие полчаса они тыкали и выворачивали землю единственной лопатой, передавая ее из рук в руки, как бутылку, которую распивали. Женщину они погребли и поставили ей самодельный крест из куска веревки и двух палок.
Длиннолицый любовался тем, как опадает листва с деревьев.
Горбоносый глянул на кареглазого отстраненно, шагнул, сплюнул и, сняв шляпу, пробормотал, что они в этом мире ничто.
Да, ничто. Лишь гости, скитальцы, изгнанные проповедники собственного мировоззрения, которое отвергнуто и стало апокрифическим, мы никому не нужны, наши имена под запретом к произношению, жизнь наша напрасна и дела тщетны!
Он воздел руки над могилой. Все плюют на нас, мы движемся к забвению, нам суждено сделать то, что мы сделаем и пережить то, что должны пережить, но мы хозяева своему взгляду на мир. Мы как тени, отброшенные тенями, господи, сопроводи нас, чтобы мы никогда не встретились, ни в этой жизни, ни в следующей. Аминь. Теперь давайте уходить отсюда.
А где длиннолицый? спросил кареглазый.
Горбоносый посмотрел на Холидея.
Вон он, ответил Холидей.
Черная фигура в потрепанной шляпе на фиолетовом фоне мрачного леса. Длиннолицый бранился, восседая на своей неуклюжей, сухореброй и беспородной кобыле, обругивая то ее, то другого коня – воистину громадного, с оскаленной кудлатой мордой, напоминающего античные скульптуры коней, с длинными мощными ногами и неистовый характером, животное раздувало две несоразмерные ноздри, производя звук, который не был похож ни на что слышанное ими.
Обе лошади были привязаны друг к другу веревкой таким образом, что диковатый конь вынужденно приноравливался к своеобразному аллюру бесхвостой кобылы, который выработался в процессе многолетнего воспитания ее.
Это Миямин, что значит счастливый, осчастливленный богом, потому я и привязал его справа, сказал длиннолицый. Я пораскинул, что, может, нам понадобится еще пара копыт.
2
Полуночное небо раскололось на фрагменты. Белые рубашки облаков похожи на льдины. Холодные и далекие, скученные, отчужденные от этого мира. В пересохших руслах между провалившимися ребрами очерчивалась кустарниковая тень тюремной решетки. Бряцала амуниция, тяжело дышали лошади. Длиннолицый тихо свистел. Горбоносый невозмутимо дымил самокруткой. Кареглазый обескровленное лицо утирал шейным платком, лихорадочно и безуспешно, спустя мгновение оно покрывалось крохотными капельками пота, немедленно испаряющимися с его кожи как влага, попавшая на раскаленную печь.
Они, верхом на лошадях, кроме Холидея, двигались навстречу очередному рассвету – и их общий мерцающий силуэт постепенно растворялся в крепкой предрассветной дымке.
Из тенистых провалов в предрассветной лесостепи на них глядели блестящие бельма мелких оголодавших луговых койотов. Направление движения их в этом пустом пространстве совпадало с направлением движения солнца, ветра и еще бог знает каких неведомых движущих сил. По правую руку от них дымчатым одеялом протянулся смешанный лес с дремучими зарослями, а спустя несколько миль, словно они странствовали по линии соприкосновения всевозможных климатических зон, по левую руку безводным океаном тянулся из-за горизонта желтоватый лессовый плацдарм с извилистыми долинами пересохших рек и зеленоватыми тальковыми затвердевшими берегами, испещренными тысячей минералов цвета стертого опала.
Стражами стояли увечные слоистые останцы в меандрах. На дне высохшего русла суетились крохотные зверьки и черные ящерки без конечностей. Наметенные сухим горячим ветром лазурные змеевидные узоры на отдаленных воланах застывшего песка, темнеющего потными пятнами полыни, зыбились и переливались, как свет на складках шелковой ткани. Солнце полированным блюдцем ослепительно светилось в небе, будто отсвечивало, пригласив на ежедневную роль менее яркого двойника в сопровождении венценосного радужного гало. Совершенно чистое и безоблачное небо подобно драгоценному перлу творения, на шлифовку которого господь не экономил собственных сил. Полуденный жар раскалил каждую песчинку и зажарил каждую клетку пропаренных тел всадников, тщательно вызолотил бескрайние засушливые просторы на мили вокруг.
Серой вереницей вышагивали по уступам толсторогие бараны. Самцы и самки, и несколько безрогих барашков, похожих на белых шерстистых козлят, которые прыгали по зыбким формациям бесстрашно, как человеческие дети, не ведая смерти.
В жаре остывающего дня они пересекли очередную равнину, над которой плескались в синеве неба птицы, чьи тени, спроецированные черно-белыми копиями на землю, то становились неожиданно вычурными, то полуовальными и продолговатыми, то меняли форму, удлиняясь и укорачиваясь, беззвучно скользя в пожизненном, в бессрочном плену этого живописного пейзажа. И тени всадников и единственного измученного путника менялись подобным же образом по мере того, как долголетнее солнце описывало дугу с востока на запад, перемешивая атмосферные пары и выдерживая свой многовековой завещанный ему курс – как какой-то призрачный фрегат, обреченный вечно преследовать недостижимую цель, намеченную давным-давно скончавшимся капитаном.
Убийца, убийца! шептал Холидей. Волчец и терновник в твоей душе, она невозделанная земля, тронутая запустением!
Кареглазый отвернулся.
Ты одежки свои по каталогу почтовому заказывал, а, кожаный? Молчишь, дурак ты пустоголовый.
Закрой рот!
Горбоносый обернулся.
Тише, вы оба.
Холидей улыбнулся.
Нами играют, мы камешки на доске, и мы будем двигаться так, как выпадет на костях. Но кто их бросает, а главное – где?
Кареглазый стиснул челюсти.
Да, да… игральная доска этот мир, все предначертано, эти линии, клетки, они существуют еще с бронзового века! И те, кто играют, сменяются, и те, кем играют, сменяются тоже, но игра и поле остаются неизменными, и правила неизменны!
Ты дьявол, сказал кареглазый.
Я-то?
Ты, а кто еще?
Отнюдь, я не дьявол. Не дурнее твоего полковника буду.
Холидей помолчал, приглядываясь к кареглазому.
Минутку-минутку, а ведь я тебя вспомнил!
Вот еще, мне со всякой мерзопакостью водиться.
Да, я помню тебя, эти двое чужаки, но ты – нет! Сразу мне знакомой твоя физиономия показалась.
Кареглазый поморщился.
Не припомню только, откуда она мне знакома.
Вот я тебе глаз вышиблю, всякое желание на меня таращиться пропадет.
Да, а знаешь, я тебя вспомнил, вспомнил, Кифа! ты швырялся в нас камнями, в меня и дружков моих, когда мы с твоим одноруким отцом разговаривать приходили, пробормотал Холидей, потом посмотрел на кареглазого.
Не выдумывай, ты меня не знаешь.
Да, это ты, парень!
Кареглазый молчал.
Я помню, что подстрелил тебя с полмесяца назад! быстро ты оправился. Не пойму только, ради чего ты здесь? У тебя личное это, я правильно угадал? Надо было тебе, мальчик, с потерей примириться, но теперь уже поздно. И раз уж ты теперь сам убийца, то я тебе вот что скажу – мы с тобой одного теста, одной породы! и беззаконие, что выпало на долю семейства твоего, знакомо каждому на этой земле! да, и мне не хуже, чем тебе!
Кареглазый помотал головой.
Ты должен идти со мной, а не с ними! Мы с тобой одного стебля колоски, и потерпевший от беззакония терпит от закона!
Вот еще!
Ты и я, мы оба терпели, смиренномудро терпели, но кто творит беззаконие, если не закон? Одни приняты и творят, что им вздумается, а другие отсеяны – как рай и ад! Но это земля, а земля свята, нельзя ограничить одних, а другим дать ее дары, не по-божески, не по-человечески, мне запрещали существовать! Ваши законы! я только делал все, чтобы мне жить, а это не противно Богу, и в глазах его я не трус, я выше вас!
А он истину глаголет, кивнул длиннолицый.
Мой дед, сказал Холидей, царствие ему небесное! мой дед заклинал меня не осуждать человека и не предавать его суду неправедному, даже если он за столом богохульствует, кривые речи о других говорит или хуже. Убьет кого-нибудь. Старик мой, упокой господь душу его милосердную, взял с меня перед смертью клятву – чтобы я рассудительно и осторожно действовал в жизни. Потому что старик мой верил, будто человеком злые силы от рождения и до смерти управляют. Наши глаза очарованы ими, наше дыхание у них в руках! и души тоже. И мало тех – кто убережен от зла. Если убережен. И старик мой верил, что земные законы – вовсе не людьми писаны, а этими силами. Злые они или у себя на уме, поди пойми! И он утверждал, будто бы законы земные не людьми писаны, а был он в том – редкий мастак, у него и образование имелось. И дед мой знал, из чего он вышел – не как я. И верил он, что законы злыми силами писаны, что они противоречат природе. Еще в древнейшие времена человек ощущал присутствие злой силы и старался ей воспротивиться – тогда-то и зародился общественный строй с его порядками, правилами и ограничениями. С его табу. Да, господа присяжные. Древнеафинская гелиэя. Греческие архонты. Римские квесторы. Византийское шестикнижье. В самих названия уже заключалась некая внушающая страх, паралитическая сила – вроде эпилепсии или еще чего. И с тем, господа присяжные, чтобы еще сильнее повлиять на умы, человек намеренно использовал символы с древней родословной, чьи корни уходят еще в дохристианские, доадамские, добиблейские времена. Оттуда оно и началось. Это уподобление ритуалу. Внешность судьи, его регалии – и ореол почета, которым его фигура окружается, как Христос сиянием мандорлы. Атрибуты судейства его – молот, книги и кафедра, что твой постамент, его божественная мантия с широкими рукавами. Его речь, голос и манеры. Все должно отвечать его статусу!
Холидей сплюнул. Но это – только ложь безвластных марионеток и членовредителей! сопротивление злу невозможно, ибо мир сей выдуманный с рукописными законами его – есть зло! и кто одержим жаждой, тот уже во власти злой силы. Но возможно ли изгнать бесов бесами? это порочный круг! тот, кто идет путями этого мира – уже подталкиваем силами зла и придет обратно к тому, что сам и разрушал! По Христу на крест, господа присяжные, я говорю вам, это как закон божий – по Христу на крест! Мы сами для себя воздвигали кресты, но лезут на них другие? Это ли проявление веры или безверия? Как же, что мы поступками своими воздвигаем кресты для иных, но не для себя? а сколько еще крестов? Непочатый край! вот как я скажу вам! Бескрайнее кладбище за нашими плечами! кто в ответе за их воздвижение? Кто будет принимать свой крест? или же я здесь – козел отпущения?
Кареглазый стукнул его прикладом винчестера по уху. Заткнись уже!
Если вы закон, то осудите и его! прокричал Холидей, он, как и я – убийца! но я не убивал и не насиловал женщин, и пальцем не трогал их без согласия, что бы вы мне там не пытались пришить! Дайте мне пистолет с одной пулей, дайте шанс! пусть сам господь бог распорядится, кому из убийц будет отпущено, а кто будет наказан им! я требую дуэль – честь по чести, я клянусь своим местом в царствии небесном, что укокошу этого простофилю вот так на раз и два!
Я-то? На дуэль с тобой? спросил кареглазый.
Да, а что? Струхнул, сучий сын!
Я дурак, по-твоему?
У тебя кишок не хватает – только на безоружного подымаешь руку.
Ты меня сразу застрелишь.
Я требую, крикнул Холидей, вы мне остригли бороду и обрезали одежки, переносно выражаясь! Я требую…
В суде требовать будешь.
Трусливый щенок! протиральщик седел, срезатель изгородей! да и просто-напросто сучий сын! Ну, сявка желторотая! Прорычал он злым голосом. Петух слащавый! погоди у меня! а ну, сюда ползи, слизь сифонная! я же тебе голыми руками, вот этими вот руками, твою целку выломаю, мигом у меня раком встанешь!
Горбоносый пригрозил ему. Ну, что за речи.
Длиннолицый застопорил своих связанных лошадей.
А я – за. Пусть стреляются.
Никто не будет стреляться, сказал горбоносый.
А почему, собственно?
Верно, дайте мне оружие! Я употреблю пулю как надо!
С ума сошел? спросил кареглазый.
По-моему, это справедливо, ответил длиннолицый.
Да я за оружие взяться не успею!
Ну, женщину ты застрелил, не думая – как яйцо разбил.
Кареглазый орал, что никого не убил.