Первой ее жертвой стал отец. Конечно, упоминая о нем в разговорах, она не говорила, по какой причине эта постоянная, неизбывная жажда мучила ее.
Она всегда была избалована его вниманием – любимая дочка. Но со временем то доверие, то душевное единение, что сложилось между ними, стало вырождаться во что-то иное. Его внимание перестало быть отеческим. Она заметила это лет в тринадцать, когда вопросы пола встают особенно остро и болезненно, пока природа пытается превратить неуклюжее тело куколки в прекрасную бабочку. Когда ты наиболее уязвим и чувствуешь себя особенно гадким утенком. Сначала это были просто прикосновения, поцелуи в губы на ночь, все это она списывала на свое слишком буйное воображение. Это сейчас она знает, какую роль в этой вечной игре имеют прикосновения, взгляды, полутона голоса. Лишь повзрослев, она поняла, что так смущало ее в этих незатейливых проявлениях отеческой любви – запах его желания. Его нельзя скрыть, он пропитывает, обволакивает, заполняет, окрашивает каждый жест, каждый взгляд в совершенно особые тона. Он пропитывал их отношения, вызывая в ней отторжение и какие-то странное смятение.
Мила не понимала, как реагировать на это. Ей не с кем было поговорить. Да и о чем, собственно, говорить? Что, если она ошибается, и эта ошибка разрушит ее семью? Ведь, по большому счету, ей не в чем было его винить. Пока ей не исполнилось шестнадцать.
В то лето Мила, как обычно, приехала домой на каникулы. Она не видела родителей почти год. Если в прошлые года она приезжала домой после каждого триместра, то со временем эти побывки становились все реже. Но на лето остаться в школе она не могла, и приехать пришлось. После короткого пребывания дома Мила даже пожалела, что все это время упорно игнорировала семью. Было видно, что мама скучала. Оставшись с тираном-мужем один на один, она заметно сдала: похудела, и ее совсем еще молодое лицо изрезали преждевременные морщинки. За тот месяц, что они провели вместе, она посвежела, и даже их вечные взаимные придирки уступили место совершенно не свойственной их отношениям душевности. Пока не приехал отец.
Мать стала нервной, под глазами опять залегли глубокие тени, лицо осунулось, и вид у нее был совершенно несчастный, будто она постоянно плакала. Хотя вида она старалась не подавать.
В тот вечер он пришел пожелать ей спокойной ночи и, как обычно, впился длинным, совершенно не отеческим поцелуем в губы, а потом вдруг прижал ее всем телом к кровати:
«Моя Милен, красавица Милен…» – выдыхал он ей в губы, обхватив лицо нервными дрожащими руками.
От его напряженной фигуры, тяжело навалившейся сверху, исходил страх, он был весь пропитан этим постыдным страхом. Она видела, как в его глазах он стремительно сплетается с каким-то необузданным желанием. С каким нетерпением срывал он с себя маску благопристойного отца семейства, показывая свою истинную, животную жажду во всей ее низости и цинизме. Единственное, что она чувствовала в этот момент – оцепенение, от того, что не могла осознать происходящее. Казалось, это просто сон, кошмар. Она с силой стала толкаться, упираясь руками ему в грудь. И вдруг лицо его, раскрасневшееся, с горящими безумными глазами, вмиг исказилось гримасой бешенства. В глазах сверкала сталь, а губы гнулись в почти волчьем оскале. Не понятно, как ей удалось вырваться из его хватки, но, вырвавшись, она бежала, не останавливаясь.
Пришла в себя Мила на скамейке. Прохладный ветер успокаивал пылающее лицо, приводя ее в чувства. Она не понимала, где она, и что происходит. Чувствовала только саднящую боль в ногах, и только сейчас поняла, что выбежала из дома босая. Она еще долго сидела так, не зная, куда пойти. Мысль о том, чтобы вернуться домой – пугала.
Через несколько часов ее нашла мама. Она подошла к ней, сняла с себя халат и, накинув дочке на плечи, молча села рядом. Они долго сидели, просто глядя перед собой, пока горизонт не подернулся розовой полоской света, словно открывая тяжелые ото сна веки, чтобы пропустить в мир свет солнца.
– Мила, – начала она тихо, глядя на свои переплетенные пальцы, словно не могла поднять на нее глаза, – я должна сказать тебе… это сложно, но думаю настало время для этого разговора.
– Мам, – как бы извиняясь, перебила ее Милен, – не надо, ты не должна…
– Просто послушай, ладно, – она обхватила своими теплыми ладонями руки дочери и долго смотрела на них, словно не могла начать. – У нас с папой долго не было детей. Мы все перепробовали, но чуда не произошло. И тогда мы решили взять ребеночка из приюта. Мы долго все обдумывали, долго собирались с мыслями и силами, чтобы сделать это серьезный шаг. И вот, под Рождество в нашем доме появилась ты, – мама улыбнулась куда-то в пустоту перед собой. Воспоминания на мгновение расслабили морщинки на ее лице. Она не смотрела на Милен, которая, открыв рот, во все глаза таращилась на нее. – Ты всегда была и будешь светом нашей жизни. Ты – наша дочка. Не важно, кто тебя родил. Мы твои родители. Просто… – она, повернулась, наконец, к Милен, продолжая нервно сжимать ладони дочери в своих руках. Ее глаза отчаянно метались по растерянному лицу Милы, пытаясь поймать ее взгляд, но, встретившись с ним, она тут же отводила глаза, словно не могла смотреть на дочь. Не могла, потому что чувствовала свою вину. Милен только сейчас поняла, почему мама настояла, чтобы она поступила в закрытую частную школу. Тогда, в четырнадцать, ей казалось это предательством. А сейчас – милосердием.
Разрезав пламенеющий горизонт, им на встречу прорвался ослепительный солнечный луч, заставивший обеих прищуриться, прикрывая ладонями лицо, не в силах смотреть на огромный красный диск, выкатывающийся из-за края неба.
Милосердие. Тогда это казалось ей именно милосердием. Почему из всего, что могла тогда сказать ей мать, было именно это признание? Повзрослев, она стала понимать, это была лишь слабая попытка оправдаться. Ведь не Милу она тогда защищала, нет. Она защищала свой мир, тот образ идеальной семьи, который с таким трудом создавала все эти годы. В тех кругах, в которых они вращались, подобные сделки с совестью были почти нормой. Единственное, за что Милен была благодарна матери, кроме, конечно, крыши над головой и любви, в которой старалась воспитывать дочь, что этим признанием она разорвала кровные узы, связывающие ее по рукам и ногам. Как только призрак инцеста перестал маячить на горизонте, превратив отца из папы в мужчину, она сломала его первым. Больше ни разу он не посмел к ней прикоснуться. И уже не смел покинуть ее. Она выжигала его изнутри в собственной страсти, со стороны наблюдая его агонию. И это ощущение власти – упоительное, всеобъемлющее, – дарило ей наслаждение. Больше никогда и ничто не возбуждало ее сильнее.
Ей было всего шестнадцать, а ее сердце уже было отравлено обидой, незаслуженным стыдом, что ужасали ее совсем еще нетронутое юное сознание. Даже после его смерти Милен не смогла простить то недоверие к мужчинам и жажду мщения, что он разбудил в ней своим вероломством.
Эти воспоминания об отце, были лишь свидетельством того, что ее ненасытный демон не удовлетворится нелепыми доводами и уже не позволит ей отпустить намеченную жертву. Он – мужчина, а значит – виновен. И уже совсем скоро она докажет ему это.
Эта игра, эта жажда подчинения, стала для нее своеобразным аналогом любви – уродливым суррогатом, превратив ее из объекта любви в орудие возмездия.
Она лежала в постели и чувствовала, как знакомый жар разливается по телу, рискуя затопить сознание. Она рывком села на кровати и, поднеся к губам прохладный стакан, сделала пару глотков. После чего быстро залезла под одеяло и закрыла глаза, стараясь прогнать из головы все мысли до одной. Скоро ей это удалось, и она провалилась в сон.
* * *
Утром Милен совершенно не выспалась и пришла к столу самой последней.
– Доброе утро, – промямлила она сонным голосом и уселась на свое место.
– Плохо спала, моя дорогая? Ты выглядишь уставшей, – с тревогой в голосе спросила Тереза.
– Хотелось бы мне ответить, что причиной моего недосыпа является горошина, но… видимо, эта сказка не про меня, – вздохнув подытожила Мила. – Обычная бессонница: бессмысленная и беспощадная.
Она взяла из плетенной корзинки, стоящей в центре накрытого к завтраку стола, уже остывший тост и начала неспешно размазывать по нему масло.
– Я смотрю, мсье Бушеми не балует вас своим присутствием за столом. Или виной мои постоянные опоздания? – она подняла глаза на присутствующих.
– Он уехал рано утром. Важная встреча. Дела министерства, я давно привыкла, – улыбнулась Тереза.
Ее улыбка была, как остывший тост в руках Милы: сухой и безвкусной.
Мельком взглянув на Поля, она поймала его саркастическую ухмылку (мол, я же говорил).
– Просто я начала переживать, что дело в моей весьма сомнительной компании.
– Ну, что ты. Жан всегда был таким. Дела превыше всего.
– Знакомо. Мой отец тоже был из этой породы.
Милен, прибегнув к помощи вишневого конфитюра, все еще пытаясь придать мерзкому сухарю у себя в руках хоть какой-то вкус, тем не менее, слабо веря в успех.
– Мы увидели его дома только, когда он заболел, и уже не мог, сломя голову, бежать на свою любимую работу. Правда, продолжалось это не долго. Буквально через два месяца он умер.
– О, мне так жаль, дорогая, – с сочувствием сказала Тереза и, протянув руку, положила поверх ее ладони.
– Это было давно. Самое интересное то, что я помню о нем достаточно много и, как ни странно, только хорошее. Так что, наверное, это не так плохо –любимая работа. Она не позволяет мужчине совершить ошибки, которые он обязательно бы совершил, не будь у него уважительного повода в любой непонятной ситуации куда-то смыться.
Покончив с завтраком, все семейство потянулось на улицу. День выдался на редкость тихим и солнечным. Ответив на несколько нервных звонков босса и, сумев (правда не с первой попытки) убедить его в том, что ее отпуск никоем образом не помешает выставке открыться вовремя, Милен расслабилась и полностью отдалась в руки Терезы, которая оказалась прекрасным игроком в бадминтон, и на славу погоняла не привыкшую к таким нагрузкам, Милу. Обед перерос в послеобеденную сиесту, а после ужина вся троица увлеклась клюэдо. Игра оказалась настолько занимательной, что, только заползающие в гостиную поздние летние сумерки заставили игроков посмотреть на время и, наконец, остановиться. Наскоро перекусив, все разбрелись по комнатам, и дом погрузился во тьму.
Милен пыталась не думать о месье Бушеми, все еще наивно полагая, что ей просто нужно отвлечься, и это ее спонтанное увлечение само пройдет. Тем более, своим отъездом он давал ей такую возможность.
Следующий день прошел по тому же сценарию, что и предыдущий с той лишь разницей, что бадминтон сменил крикет, чтобы третий не становился лишним. И на следующий день мсье Бушеми не приехал, что, честно говоря, волновало лишь Милен. Тереза с Полем чувствовали себя вполне комфортно, и за эти три дня никто даже словом не упомянул о нем.
На четвертый день раздался телефонный звонок, и Тереза объявила семейству, что вечерним самолетом возвращается отец. Крикет сменила домашняя суета по случаю возвращения главы семейства. Весь день Тереза с умным видом ходила с садовником по саду, проверяя, аккуратно ли подстрижены газоны и кусты, везде ли убран мусор. С горничными она проверяла чистоту в доме, давала указания по поводу ужина, проверяла наличие свежих цветов в каждой жилой комнате. Милен отстала от нее еще в обед и, лениво расположившись с книжкой на диване, со стороны наблюдала всю эту бурю в стакане воды. Поль сразу ретировался, уехав в город на встречу с каким-то школьным приятелем. Милен переживала по другому поводу и с таким же волнением ждала ужина.
Глава семейства не изменял себе даже в таком тонком деле, как своевременное возвращение, прибыв точно по расписанию. Препроводив нашу «королеву» к праздничному столу и усадив на почетное место, торжество наконец началось, открыв Милен свою неутешительную истину: он действительно был, как английская королева – символом чего-то монументального, но уже давно лишенного своего реального назначения. Дежурные фразы ловко сменяли друг друга, создавая словно по мановению волшебной палочки королевский двор с его чопорным этикетом, оставляя на языке мерзкий вкус дешевого вина. Милен вдруг поняла, что смущало ее в общении семейства – его наигранность. Она старалась выглядеть не заинтересованной, но внутри у нее все горело. Горело ожиданием ночи, когда ее демон, освободив ее от условностей дня, позволит быть собой, как бы это ее не пугало. За весь ужин она произнесла не более того, что задумала мадам Бушеми, оправдав ее ожидания и внося трепетной отрешенностью свою лепту в их, кажущуюся идеальной, жизнь.
* * *
Вернувшись в свою комнату, Милен ждала полуночи. Ее ждала каждая клеточка ее тела. Его серьезный взгляд, совершенно не акцентированная меланхоличная отчужденность. Наверное, он был прав, именно он был приемным сыном в его собственной семье. Все эти мысли словно маскировали ее волнение и жажду. Не в силах больше ждать, она, гонимая собственными демонами, выскользнула в слабо освещенный коридор и, преодолев этот невероятно длинный сегодня отрезок пути, оказалась, наконец, в теплом объеме кухни. Она села на высокий стул возле окна, стараясь не думать о нем. Тем не менее, именно им было занято все ее существо. Именно им она сейчас дышала, его имя слышалось в рваном нетерпеливом ритме ее сердца. Словно что-то инородное в этом мире пластиковых чувств, прятала она свое вожделение. Он не заставил себя долго ждать и буквально через десять минут разрушил влажный плен ее ожидания.
Жано застыл в дверном проеме, не смея пройти дальше. Словно оказавшись вне этой фальшивой помпезности, не знал, как себя вести. Она чувствовала непреодолимую жажду, которая сковывала болезненным томлением ее тело. Чувствовала, как внутренний зверь готов вырваться наружу каким-нибудь необдуманным поступком. Поэтому не могла выдавить из себя ни слова. Тишина натянулась до предела, наполняя нестерпимым звоном уши.
– Удачно съездили? – спросила она, наконец, и удивилась, как уверенно прозвучал ее голос.
Приободрившись после такого уверенного начала, она внимательно посмотрела на него, в ожидании его ответа.
– Вполне, – совершенно спокойно, даже с каким-то обидным безразличием ответил ей Жан и прильнул к стакану, что минутой ранее налил из высокого кувшина. – Я смотрю, вы поздняя пташка, – он буквально на мгновение бросил на нее взгляд и тут же снова отвернулся. Непревзойденная чуйка Милен говорила о том, что он волнуется сейчас не меньше.
«Да, дурацкий разговор получается, – подумала она, ругая себя за то, что вообще пришла сюда сегодня. – Хищница, блин, двух слов связать не можешь».
Ей отчаянно захотелось убраться отсюда, но сделать это красиво было сейчас сложно, так как он преграждал ей путь к отступлению, и при любом раскладе это выглядело бы, как бегство, а Милен с поля боя еще не разу не бежала.
«Черт возьми, да допивай уже быстрее», – злилась она. Секунды превращались для нее в минуты, а минуты тянулись, как часы.
Она сидела на своем стульчике, как послушная маленькая девочка, а этот любитель попить воды на ночь, видимо, упивался не только водой, но и удачным раскладом козырей.
«Ладно, один – ноль, но я бы на твоем месте так не радовалась», – пробурчала она про себя. И тут, кто бы мог подумать, спасительно завибрировал телефон, который она предусмотрительно носила с собой, на случай очередного нервного срыва у боса. «Дин», высветилось на экране.
– Простите, – она протиснулась между ним и плитой и, несмотря на то, что для прохода было достаточно места, чуть задела рукой его крепкие ягодицы, злорадно улыбаясь своему совершеннейшему безрассудству.
«Теперь ты понервничай».
– Дин, я люблю тебя, – радостно пропела она в трубку, когда вышла в коридор.
На другом конце провода на несколько секунд воцарилось молчание.