Этот наглядный урок мало повлиял на меня в то время, но позже оказался весьма полезным. Такое воспитание, возможно, породило спартанский характер. Вспомните, как спартанцы учили своих детей воздержанию, показывая им пьяного илота. Но я хочу подчеркнуть тот факт, что сначала меня учили самообладанию при остром желании преуспеть в прыжках и беге. Однако как только я обнаружил, что не могу бегать так быстро, как мечтал, или прыгать так высоко, как мечтал, я сразу же возненавидел себя. И только преодолев комплекс самоуничижения, я научился трезво смотреть на порядок вещей и обрёл настоящую силу воли.
Мне шел четырнадцатый год, когда проявилось второе, более важное свойство. И проявилось оно через мою тягу к женскому полу.
Это была целая эпоха в моей жизни. В школе нас учили пению, и когда выяснилось, что у меня хороший альт и очень хороший слух, я был назначен солистом и в школе, и в церковном хоре. Перед каждым церковным праздником проводились большие репетиции с органистом. Девочки из соседних домов присоединялись к нам в церкви. Одна девочка тоже пела альтом, и мы с нею готовились к выступлению отдельно от других. Репетировали под рояль. Инструмент стоял в углу комнаты, и мы вдвоем располагались за ним почти вне поля зрения всех остальных. Органист, конечно, сидел перед роялем. Девушка, с которой мы пели, была примерно моего возраста: очень хорошенькая или казалась мне такой, с золотистыми волосами и голубыми глазами. Я все время старался прижаться к ней, по-мальчишески, как мог. Однажды, когда органист что-то объяснял, Э… встала на стул и перегнулась через крышку рояля, чтобы лучше слышать или лучше видеть. Платье её задралось, и у меня, сидевшего на стуле позади красотки, сразу перехватило дыхание. «Ноги у нее прелестные», – подумал я. И меня захлестнуло искушение прикоснуться к ним, поскольку никто не мог этого увидеть.
Сделав вид, что тоже заинтересован разъяснениями органиста, я подошел к стулу, на котором стояла девица, и как бы невзначай положил руку на её ножку. Она не отреагировала и, казалось, не почувствовала моей руки. Тогда я стал смелее. Девушка даже не шевельнулась и продолжала разговор с органистом. Теперь я знал, что она ощущает мои прикосновения, и скользнул рукой вверх по ее ноге. И тут мои пальцы ощутили теплую плоть на ее бедре – выше колена чулок закончился и началось открытое тело. Ощущение ее теплой плоти заставило меня буквально задохнуться от волнения. Моя рука поднималась все выше и выше, становилось все теплее и теплее. И вдруг я коснулся ее лона – его покрывал мягкий пушок. Сердце билось уже в моем горле. Нет слов, чтобы описать шквал моих ощущений.
Слава Богу, Э… не пошевелилась и не выказала никаких признаков отвращения. Любопытство было во мне даже сильнее желания. Я ощутил ее лоно всем телом, и мне сразу пришла в голову мысль, что оно похоже на фигу (итальянцы, как я узнал позже, фамильярно называют это место «фика»). Щель раскрылась от моих прикосновений, и я осторожно вставил туда палец – это Стрэнджуэйс рассказывал мне, как Мэри научила его делать. Э… не сопротивлялась. Я нежно потер пальцем переднюю часть ее лона. Я мог бы поцеловать ее тысячу раз, обуреваемый страстной благодарностью.
Внезапно, продолжая движение руки, я почувствовал, как она пошевелилась, потом еще раз… Очевидно она показывала мне, где мое прикосновение доставляло ей наибольшее удовольствие. Я мог бы умереть за нее в благодарность. Снова она пошевелилась, и я почувствовал маленький бугорок или маленькую пуговку плоти прямо перед ее щелью, над соединением внутренних губ. Конечно это был ее клитор. До того момента я забыл все старые методистские книги доктора. Но теперь фрагмент давно забытого знания вернул меня к реальности. Я нежно потер клитор, и она сразу же надавила на мой палец на мгновение или два. Я попыталась вставить палец во влагалище, однако Э… тут же и быстро отстранилась, закрывая свое лоно, как будто ему было больно. Так что я снова принялся ласкать ее щёточку.
Внезапно чудо прекратилось. Проклятый органист закончил свое объяснение, и когда заиграл первые ноты на рояле, Э… свела ноги вместе. Я убрал руку, и она сошла со стула:
– Ты, дорогая, дорогая, – прошептал я.
Поначалу она нахмурилась, потом только улыбнулась мне краешком глаза, показывая, что не сердится.
Ах, какой прелестной, какой соблазнительной она казалась мне тогда, в тысячу раз прекраснее и желаннее, чем когда-либо прежде. Когда мы встали, чтобы снова петь, я прошептал ей:
– Я люблю тебя, люблю тебя, дорогая, милая!
Я никогда не смогу выразить ту страсть и благодарность, которую испытывал к ней за ее доброту, за ее нежность, позволившую мне прикоснуться к ее телу. Именно она открыла мне Врата Рая и позволила впервые вкусить скрытые тайны сексуального наслаждения. И все же, спустя более пятидесяти лет, я чувствую трепет радости, которую она мне подарила своим молчаливым откликом – ведь страстное благоговение благодарности все еще живо во мне.
Сексуальный опыт с Э… имел самые важные и неожиданные последствия. Факт того, что девочки могут испытывать сексуальное удовольствие «так же, как и мальчики», увеличивал мою симпатию к ним и поднимал мысль о половом акте на более высокий уровень. Возбуждение и удовольствие были настолько сильны, что я решил сохранить себя для этой высшей радости. Больше никакого онанизма! Теперь я познал кое-что бесконечно лучшее. Один поцелуй был лучше, одно прикосновение к женскому телу…
Наши духовные наставники и учителя не учат нас тому, что поцелуи и ласки могут привить девушке сдержанность, но тем не менее это правда. Тогда же приобрел я иной, но близкий по содержанию опыт. Он закрепил во мне сей жизненный урок. Я прочел всего Вальтера Скотта, и его героиня Диана Вернон[34] произвела на меня большое впечатление. Теперь я решил сохранить в неприкосновенности всю свою страсть к какой-нибудь моей будущей Диане. Таким образом, первые переживания страсти и чтение любовной истории в романе полностью излечили меня от дурной привычки к онанизму.
Естественно, после этого первого божественного опыта я был на взводе и остёр, как ищущий ястреб. Я не мог встретить где-нибудь Э… до следующего урока музыки. Пришлось ждать целую неделю. Но даже такая неделя неизбежно кончается, и мы снова оказались в нашем закутке за роялем. Однако сколько я ни шептал сладкие и умоляющие слова, Э… не реагировала, только хмурилась и качала своей хорошенькой головкой. На несколько мгновений это убило во мне всю веру в доброту девушек. Почему она так себя вела? Я ломал голову в поисках разумного ответа и не находил. Это было частью проклятой непостижимости девичьего характера. Но в тот день это наполняло меня яростью. Я был вне себя от разочарования.
– Ты – подлая! – наконец я прошептал ей.
И сказал бы ещё что-то, но органист велел мне петь. Пел я очень плохо, так плохо, что он заставил меня выйти из-за рояля и таким образом упразднил даже возможность будущих интимных отношений. Снова и снова я проклинал органиста и девушку, но всегда был настороже, и далее ожидая от жизни подобного подвоха. Как говорят любители охотничьих собаках: «Если пес попробовал кровь, он уже никогда не сможет забыть ее вкус».
Двадцать пять лет спустя я обедал с Фредериком Чепменом[35], издателем «Двухнедельного обзора», который я тогда редактировал. Через несколько недель спустя он спросил меня, заметил ли я тогда некую даму, и описал мне ее платье, добавив:
– Она очень интересовалась вами. Как только вы вошли в комнату, она узнала вас и попросила меня выяснить, узнали ли вы ее.
– Я близорук, знаете ли, – покачал я головой, – так что некая рассеянность мне простительна. Но кто она?
– Еще когда мы учились в школе, – ответил Фредерик, – она сказала мне, что ты запомнишь ее под имени Э…
– Конечно, – воскликнул я. – О! Пожалуйста, скажите мне, как ее зовут и где она живет. Я зайду к ней, я хочу… – И тут благоразумие подсказало мне быть спокойнее, – …задать ей несколько вопросов, – добавил я запинаясь.
– К сожалению, не могу ни назвать ее имени, ни дать адрес, – ответил Чепмен. – Я обещал оставить ее инкогнито. Она уже давно счастлива в браке.
Я настаивал, но он продолжал упрямиться, и, поразмыслив, я понял, что не имею права навязываться замужней женщине, которая не желает возобновлять со мной знакомство. Но я жаждал увидеть ее и услышать из ее собственных уст объяснение причины ее необъяснимой, жестокой перемены в отношениях со мной.
Как мужчина, я, конечно, знаю, что у нее, возможно, была очень веская причина, и одно ее имя до сих пор несет в себе очарование для меня, незабываемое очарование.
Мой отец всегда был готов поощрять во мне уверенность в собственных силах. Он даже пытался заставить меня вести себя как мужчина, когда я был еще ребенком. Рождественские каникулы длились всего четыре недели, поэтому мне было дешевле снять квартиру в каком-нибудь соседнем городе, чем возвращаться в Ирландию. В соответствии с этим отец поручил директору выдать мне около семи фунтов на расходы. Он сделал это, добавив к деньгам множество превосходных советов.
Свои первые школьные каникулы в Англии я провел на морском курорте Рил в Северном Уэльсе. Пригласил меня туда школьный приятель Эван Морган. Он уверял, что мы проведем там замечательное время. По правде говоря, он много сделал для того, чтобы я полюбил и это место, и его обитателей. Он познакомил меня с тремя или четырьмя девушками, среди которых мне очень понравилась Гертруда Ханнифорд. Герти было больше пятнадцати, высокая и очень красивая, с длинными каштановыми косами. Она охотно поцеловала бы меня; но всякий раз, когда я пытался прикоснуться к ее интимным местам, она морщила свой маленький носик со словами «Не надо!» или «Не будь грязным!»
Однажды я сказал ей с упреком:
– Ты заставишь меня соединить слово «грязь» с именем «Герти», если будешь так часто употреблять его.
Мало-помалу она становилась более покладистой, хотя и слишком медленно для моих желаний, но удача охотно помогла мне.
Однажды поздно вечером мы прогуливались по какому-то холму за городом, когда вдруг в небе вспыхнуло ослепительное сияние, продолжавшееся две или три минуты. В следующее мгновение земля у нас под ногами содрогнулась, послышался глухой удар.
– Взрыв! На железной дороге! – крикнул я. – Пойдем посмотрим!
Мы поспешили к железной дороге. Ярдов сто Герти бежала так же быстро, как и я, но через четверть мили я начал отставать. Герти оказалась девушкой быстрой и сильной. Мы пошли по тропинке вдоль железной дороги и прошли чуть больше мили, когда увидели перед собой пламя и толпу суетившихся людей.
Через несколько минут мы уже были возле трех или четырех пылавших вагонов и обломков паровоза.
– Какой ужас! – воскликнула Герти.
– Давай перелезем через забор, – ответил я, – и подойдем ближе!
В следующее мгновение я полез на деревянный забор и уже наполовину преодолел его. Но юбки Герти мешали ей последовать за мной. Пока она стояла в смятении, мне пришла в голову великая мысль.
– Встань на нижние перила, Герти, – крикнул я, – а потом на верхние, и я тебя подниму. Быстро!
Так девушка и сделала. Когда она встала на верхнюю планку, качаясь и ухватившись дрожащей рукой за мою голову, я просунул руку ей между ног и поднял. Итак, моя рука успела побывать в ее промежности и замерла на ее лоне. Оно было больше, чем у Э… и густо поросло волосами, но было таким же мягким. Герти не дала мне времени возбудить ее.
– Не надо! – сердито крикнула она. – Убери руку!
И я медленно, неохотно повиновался, схватил девушку за руку и потащил к пылающим обломкам.
Через некоторое время мы узнали, что произошло. Товарный поезд, груженный бочками с нефтью, стоял на верхней площадке запасного пути. Амортизация не сработала, под собственным весом товарняк заскользил вниз и столкнулся с Ирландским экспрессом, следовавшим из Лондона в Холихед. При столкновении бочки с нефтью бросило на паровоз экспресса, мгновенно вспыхнули три первых вагона. Пассажиры погибли все. В четвертом и пятом вагонах было несколько обожженных людей, но большинство отделались испугом. Мы наблюдали, как бригада рабочих вытаскивала обугленные трупы, похожие скорее на обгоревшие бревна, чем на мужчин и женщин, и благоговейно укладывала их рядами вдоль рельсов. Всего было около сорока тел.
Вдруг Герти вспомнила, что уже поздно, и мы быстро, взявшись за руки, пошли домой.
– Родители будут сердиться, – промямлила Герти, – ведь уже за полночь.
– Когда ты расскажешь им, что видела, – ответил я, – они не станут сердиться. Герти, дорогая, я хочу поблагодарить тебя… Знаешь, – добавил я лукаво, – это было так мило с твоей стороны…
Она скорчила мне гримаску и взбежала по ступенькам в дом.
Я вернулся к себе, а утром, рассказывая эту историю, обнаружил, что стал героем общества.
Совместный сексуальный опыт сделал нас с Герти большими друзьями. Она целовала меня и говорила, что я милый. Однажды даже позволила мне посмотреть на ее грудь. В тот раз я сказал, что одна девушка (не называя имен) однажды показала мне свою – ее грудь была почти такой же большой, как у моей сестры, и очень красивой. Герти даже позволила мне дотронуться до ее колен, но как только я попытался пойти дальше, она, нахмурившись, одернула платье. И подобное было не один раз, и при каждом новом случае я поднимался выше, выше… Конечно, настойчивость приближает к цели, но, увы, закончились рождественские каникулы. Позже я однажды приехал в Рил на Пасху, но Герти там не застал. Мы больше никогда так и не встретились.
Когда мне было чуть больше тринадцати лет, я пытался, главным образом из жалости, поднять восстание против старших и поначалу имел некоторый успех. Но кое-кто из младших сдал меня старшим, и я получил сильную взбучку. Парни швырнули меня ничком на парту, один шестиклассник уселся мне на голову, другой держал ноги, а третий, это был Джонс, отстегал меня хлыстом. Я перенес истязание без стона, но никогда не смогу описать бурю ярости и ненависти, которая кипела во мне. Неужели английские отцы действительно верят, что такое измывательство является обязательной частью образования? Именно эта порка сделала меня потенциальным убийцей. Когда меня отпустили, я взглянул на Джонса, и если бы взглядом можно было убить, он бы не выжил. Мерзавец попытался ударить меня, но я увернулся и сбежал с затаенной жаждой отомстить, и как можно быстрее.
Джонс возглавлял крикетный клуб «Первые одиннадцать». Меня тоже взяли в команду обычным боулером[36]. Вернон из шестого класса был котелком[37], но я считался его подменой, хотя и был в команде единственным из младших. Вскоре после злопамятной порки у нас состоялся матч с командой из какой-то другой школы. Накануне игры встретились капитаны команд. Одним из условий состязания являлось примерное поведение его участников в обыденной жизни. Вернон по какой-то причине отсеялся по этому пункту. Место котелка досталось мне.
Джонс проиграл первый же бросок и очень вежливо сказал капитану соперника:
– Сэр! Продолжим?..
Тот с улыбкой поклонился.
И тут пришёл мой звездный миг!
– Я не буду играть с тобой, скотина! – крикнул я и швырнул мяч в лицо Джонсу.
Он успел уклониться от прямого удара, однако шов от нового мяча поцарапал ему щеку, и потекла кровь. Все стояли в изумлении. Только люди, знающие силу английских условностей, могут понять это состояние шока. Сам Джонс не знал, что делать. Он достал носовой платок и прижал к кровоточащей ранке. А я ушел с сознанием, что нарушил высший закон школьной чести: никогда не выдавать учителям наших внутренних склок, тем более на глазах мальчиков и учителей из другой школы. Я это сделал публично. Все осуждали меня…