– Он мне не друг.
– Зря ты напрягаешься. Тут лучше жить тихо. Я Иван Иваныч. Но можно и Моисей. По фамилии.
Меня потянуло подняться и посмотреть.
– Забавно. Моисеев Иван Иванович… А я Георгий.
Все замолчали. Тишину нарушил пациент с кровати напротив.
– Будьте людьми, развяжите. Нет сил. Ради Христа, развяжитееее. Суки. Ну будьте людьми! Я же все равно уйду. Я не могу больше. Я не могу так больше жить… А-А-А!
Его крик порвал мое сознание.
– Что с ним?
Иван Иванович повернул голову в сторону кричавшего и спокойно произнес.
– Я не знаю, за что он тут и как зовут. Я его назвал Ной. Он вечно ноет и скулит. Вроде наркоман. Не буйный, но уж больно жалость вызывает. Все своих домашних вспоминает. Да кошек с собачками.
– Ной, Моисей. Я так понимаю, тот третий Авраам? – я попытался шутить.
– Пять. Так и есть. Арам Оганесян. Философ. Он пока спит, колонули успокоительным. Он тут спектакль устроил, призывал всех одуматься и принять царство божие. Ну, его и угомонили.
– А Ноя за что?
– Суицидный, вроде вешался. Больше ничего не знаю.
– А тебя? – продолжал я интересоваться.
– Чтоб не развязал их, – с ухмылкой ответил Иван Иванович.
– А нас почему не привязали?
– Коек больше нет. Двоих на одну никак. Да вы и не буйные. Развяжи меня. Арам и так не привязан. А этот пусть пока угомонится… Ной, ты чего так кричишь? Вот полюбишь жизнь, как люблю ее я, и тебя отпустят.
Мне стало чуть легче. Я услышал разумную речь человека.
– Пашка, развяжи Иваныча! – я толкнул Пашку в бок. – Слышишь. Развяжи, говорю, человека. Или совсем одурел со страху?
– Я чо вам, шнырь? Сам развяжи. Тебе надо ты и развяжи. Может мне вообще тут все в падлу.
Иваныч приподнялся на локтях как мог, чтоб взглянуть на новенького.
– Бывалый что ль?
– А ты сам не видишь? – и Пашка демонстративно закинул синюю от татуировок руку на колено.
– Где чалился? Вошел в хату, представься. Не русский что ль? Или не учили людей уважать?
Пашка весь сжался. Видно было, что его расслабленное состояние нарушили в самый неподходящий момент. Он оперся на ватные ноги, встал и сделал шаг в центр палаты.
– Горохов Павел Алексеевич. Чалился в городе Изюм…
– Слышь, ты, Пал Алексеевич, – перебил его Иван Иванович, ‑ ты это, прекращай зону рисовать. И мне не стоит об этом напоминать. Представился "Пашка" и будь Пашкой. Мы тебе погремуху не собираемся вешать, если сам ее не повесишь. А то, что шнырем был, и так видно. Вот про это не забывай. Развязывай давай.
Пашка молча распеленал кисти Иваныча и по старой привычке сел на корточки возле умывальника.
– Вроде не зона, а как все выстроилось само собой. Вот тебе и койка, Жора. А Пашка привычный на корточках. Да вы расслабьтесь, парни. Мы тут как у Христа за пазухой. Лишь бы не пичкали лекарствами и уколами, иначе хана психике и всему ливеру.
Иван Иваныч явно знал много, через порядочное горнило прошел. Но было видно, что он выше всех этих условностей и правил. Мне стало интересно.
– Иваныч, а ты сидел?
– Когда-то в прошлом. Сейчас лежу. Но пора вставать, а то все затекло. Хорошо, что вы появились. А то б обмочился тут, спеленатый.
Иваныч встал, отправился по нужде в кабинку туалета без дверей, и не отвлекаясь, продолжил речь:
– Сидееееел. Еще как сидел. Но что-то тошно мне стало от этого. Света белого не видел между ходками. А тут проповедник пришел. Лекцию читал нам, Библию. Я к нему на беседу напросился. Он меня и надоумил, что есть другая жизнь. Без этой грязи, без насилия и воровских законов. Без зашкваренного мира… Где есть закон божий и человеческий. Так я и подался в церковь. Только не в ту, которую он мне нарисовал, а в нашу. Сперва, в часовню стал ходить при зоне, потом служкой. А там и конец срока. В родной деревне куда податься если нет жилья? Ну, напрямик к Батюшке. Он и пристроил меня в кочегарку. Так я и дворником, и охранником при храме и что подлатать да смастерить.
– А сюда как попал?
– Я ж наркоман заядлый был. Без дозы не мог. Но вроде как за время что сидел, отпустило меня. А при церкви так и вовсе думать перестал. Но послал меня наш отче в Харьков за инструментом и как назло на рынке, на Барабане дружки мои старые. Мол, пошли чаю попьем, за дела поговорим. Ну в ближайший шинок зашли. Я-то не пьющий теперь. Но понимаю, что сморили они меня, что-то подсыпали. Может клофелин или дурь какую. Я ж в цивильное был одет и при деньгах, каких-никаких. В общем, приступ у меня был. Ничего не помню. Очнулся уже здесь, в пижаме.
– И чего тут привязан, не со всеми?
– Чего, спрашиваешь? Арама полез успокаивать. А этот Сережа санитар нас так и принял двоих. Карантин у них как карцер. Тут хоть в исподнее обделайся. Могут сутки к тебе не подходить. Еще и матрац убирают, чтоб потом не стирать. Только если не в смену Богдаши. Он не дает над людьми измываться. Но у него и не побалуешь.
Все затихли на своих местах. Я съежился на доставшейся мне полномерной кровати. Принял позу зародыша и начал тихо скулить. Но только тихо, чтоб никто не слышал моего воя. Боли не было. Однако жуткое отчаяние и скорбь овладели мной. Скорбь была моим наказанием в этот день.
Глава 2. Круг второй
Преградила дорогу их скала с обрывом. Сходила она вниз, в яму. Была та яма выгребная зловонна, червями и нечистотами полна. И стояли в нечистотах люди. И проедали адские черви в плоти человеческой себе норы.
Рвали люди червей, рвали плоть свою и бросали в рядом стоящих. И мучения все получали чудовищные. Но нарастала заново плоть и повторялись страдания многократно…
И молвил Светлый, на яму указывая: «Это «Колодец отходов». Собраны здесь те, кто возжелал подобного пола своего или скот домашний или ребенка малого, или какие другие похотские страсти одолевали его. Пожали они плоды свои друг от друга, так и в века будут принимать мучения сии.»
И воскликнул с мольбами обреченный: «За что меня к ним? Не возжелал я ни мужчину, ни скота, ни дитя малого! Не помышлял о таком и порицал пороки эти. Смилуйся ко мне, ибо не ведаю за собой греха такого!»
Указал рукой Светлый наверх: "Знаю, что грех этот не тронул ни тело твое, ни душу".
Ближе к вечеру зашел старший бокса Харон.
– Хлопцы, хто вечерить хоче успеть? Сбирайся, бо Серожа ща прийде. Заберет вас до отделения.
Мы с Пашкой потянулись уныло к выходу. Вроде же нас звали «хлопцами».
– Иваныч, и ты зараз. И нытика сбирай. Армянин жив ще? Ну, не хай спит. А бо не сдох от дозы.
Большая фигура Серожи уже стояла на входе в Бокс. Этот «вертухай» казался еще больше после сумрака палаты. Хотя я заметил, что срубал таких одним ударом, благо спорт оставил мне хороший задел здоровья и умения с детства.
«Еще свидимся, – подумал я. – Я отсюда просто так без своих часов, не уложив, тебя, бугая не уйду. Уж очень ты мне дорог, Серожа!» И я понял, что у меня есть цель. Нужно выжить. И свалить отсюда, предварительно воздав обидчику.
Все тучи днем были напрасны. Дождем земля так и не окропилась, зато жарила изнуряющая духота. Солнце летними лучами раскалило и без того разрушающийся корнями деревьев асфальт. Мы шли по дорожке пошатываясь и спотыкаясь. Санитар сопровождал нас молча. Я чувствовал, как он сверлит меня глазами. Ненавидит. Он прекрасно понимает мой статус и свое временное превосходство надо мной. Его же превосходство всецело зависит от срока моего лечения. Дальше все туманно. А грех его перед моей персоной, факт уже не требующий доказательств. Поэтому, расплата неминуема. И мы оба это понимали.
Санитар подтолкнул Пашку к ближайшему корпусу.
– Серега, а новеньких куда? – спросил Иваныч.
– Куда и всех.
– Так у нас переполнено.
– Потесним. В коридорах положим.
– Ты же знаешь, в коридоре нельзя. Вдруг буйство начнется, – Иваныч явно пытался расшатать спокойствие санитара.
– Не твое дело. Утихомирим.
– Дело не мое, но оно таки хлопотное.
В перепалке вся компания попала на сестринский пост лечебного отделения.
– Живые есть? Принимай.
В коридоре появилась фигура. Широченный мужик невысокого роста, с большим животом и толстыми руками приближался к столу. Длинные курчавые волосы спадали на плечи. Белый форменный костюм медика смотрелся на нем как балдахин. Обмотни ему шарфик шелковый и он примет образ певца Демиса Руссоса. На груди красовалась табличка «Старший медбрат отде….. Вахтанг Минос…».
Карточка с именем и должностью была втиснута в предательски тесный пластиковый конверт с подгибом, отчего окончание каждой строки совершенно не читалось. Минос?… Миносюк? Миносян? Миносидзе?
Медицинский работник Вахтанг бодро взглянул на столпившихся у стола мужчин и сурово упер руки в бока, подражая старомодной сахарнице.
– Твою мать. Куда? Куда я их положу? У меня мест нет.
Голос старшего медбрата был высокий и реально напоминал тембр греческого певца. Почти женский.
Санитар был безучастен к вопросам, ковыряясь ключом в ухе. У старшего по отделению нет вариантов, чтоб не взять новых больных. Но есть вариант показать свою безмерную власть. Чем он периодически и развлекался на рабочем месте.
– Сергей – Иваныча к себе. А этих оборванцев в Иксовый бокс.
– К сифилитикам? Глав же запретил.
– Не умничай. А то тоже будешь сегодня с ними чаи ночью гонять, – с ехидством пригрозил Вахтанг.
Так мы оказались в отдельном коридоре, ответвленном в пристройку и запертым дверью-решеткой с мелкой сеткой. Четыре массивные двери со смотровыми окошечками попарно выделялись вдоль облупившихся стен. Слышался мужской стон и сырое зловоние. Оно будто пронизывало эфир своими радиационными потоками. Казалось, этим запахом пропитано все, и как всякая примитивная радиация практически не выветривалась.
Санитар посмотрел в маленькое окошко крайней справа двери. Достал ключ-отмычку как у вагоновожатых и отворил массивную деревянную дверь.
– Привет сифилитики. Принимай новеньких.
Никто не отозвался. Только стон и невнятное бормотание стали слышны намного отчетливее.
Санитар Серожа завел Пашку. Пашка под руку втянул меня.
– Пока вы здесь: один на кушетку, другой на кровать. Потом переведут. Белье принесут. А сейчас будет ужин. И не шалить!
Дверь захлопнулась. Я посмотрел на кушетку. Узкая. Короткая. Рыжий «кожзам» во многих местах изодран и потерт, весь в бурых пятнах. Пашка по привычке и статусу сел на кушетку, оставив мне право лечь в полный рост на кровать. Сверчок знал свой шесток и тем снял возможный конфликт.
Палата была точно скопирована с приемного бокса. Но одно радикальное отличие сразу бросилось в глаза: узкое окно располагалось под самым потолком. Решетка, отсутствие форточки, глухая закраска стекла белой эмалью. Зачем закрашено стекло? Я не мог понять.
Электрическая лампа не была включена, а окно почти не давало освещения. Мрак или полумрак окутал все пространство. Пространство небольшой комнаты с двумя кроватями, кушеткой, брошенным на пол матрацем и унитазом, примостившимся прямо у дверей.
Все наводило жуткое уныние. Особенно звуки. Стоны издавало человеческое тело на кровати. Секундное детское смятение овладело мной. Мы заходили в клетку зверя. А какой это зверь мы не знали. Но он был живой, скулил мужским грудным стоном. Такой я уже слышал, когда-то в хирургии, куда привезли обожженного. Крупный мужчина совершенно неопределяемого возраста и расы. Он был в сознании, весь перевязан. От него источался неприятный медикаментозный запах и запах гари. Но самое жуткое ощущение порождал его стон: низкий, грудной, исходящий через кожу и бинты. Было ощущение близости раненого зверя.
Так и в этой палате находился человек. Он лежал укрывшись с головой бордовым клетчатым одеялом. Его раны были мучительны. Стоны холодом древних подземелий обдавали меня. И только один шаг разделял наши кровати. Мой слух обострился как ночью во враждебном лесу.
– Сколько мне? Сколько? Сколько? Мне сколько? Надо, надо, надо, надо. Еще, еще, сколько мне?
Как мантры древних молитв повторялись эти слова, сложенные в нехитрые строки. Их невозможно было не слышать. Других звуков здесь просто не существовало. И я, поневоле, входил в транс. Потолок стал кружиться, стены поплыли, искажая пространство. Я почувствовал легкость полета, а затем грузность своего обессилившего тела. Все потемнело, я окунулся в сон.
Голос как звон далекого колокола пытался пробудить меня.
– Припадошный, тебя как звать?
Этот вопрос всегда имел в моем алгоритме только один ответ. И он вырвался стоном из моего организма:
– Георгий.
– Имя то какое. Что, не могли по нормальному назвать?
– Да пошел ты!
Я часто посылал людей. Считая себя чуть выше других, чуть успешнее, наглее. И я взял на себя право указывать людям их место, их дешевый статус. Не всегда мне это сходило с рук. Когда-то был бит по лицу, но это было в молодости, даже в юности. Теперь все забыто, как и не было. И где они эти обидчики? А вот я жив и, кажется, немного здоров.
– Смотри-ка. Еще огрызается. Вставай на осмотр. Хватит уже, побузил. А будешь еще устраивать Армагеддон, опять останешься в одиночке.
– Никуда не пойду! Я спать хочу.
– Пойдешь.
Этот кто-то с женским голосом, низким и неприятным, сильной рукой схватил мое запястье. Другая рука обхватила шею и в скрученном состоянии поволокла меня к двери.
– А как полностью твоя фамилия? – выдавил я из себя мучивший вопрос. – Миносян?
– Моя? Софья Ковалевская. И не Миносян, а просто Минос. Так и есть Вахтанг Георгиевич Минос. Запомни. Он хороший человек. Не чета вам. У него два высших образования, бывший военный.
– Что он тогда в дурдоме батрачит?
– Сын у него болен. Тут в больнице лежит. Вот Вахтанг с ним и нянчится.
Хватка ослабла, ко мне проявили минутное милосердие.
– Видел, детина дорожки подметает? Это он и есть – Миша. Мишико.