– Что вы имеете в виду, месье Емельян? – явно специально с первого раза не понял Емельяна сэр Компот. Чтобы значит, указать ему на непреодолимую пропасть между своим и его интеллектом и менталитетом, типа нечего и думать вам, простолюдин и чуждый для нас человек, Емельян, о том, чтобы быть нам, аристократам, ровней, а также ещё раз подчеркнуть и заметить Емельяну, что он для сэра Компота всегда будет месье.
За что Емельян при других обстоятельствах давно бы вынес всё это разумение из головы сэра Компота кулаком, но как говорилось выше, сейчас обстоятельства не те, и Емельян, еле совладав с собой, решает повториться.
– Что и какой инструмент был использован для этой создания этой картины? В общем, что он в неё вложил. – Задал вопрос Емельян. И на этот раз сэр Компот вопрос понял, но при этом сделал такой удручённый на Емельяна вид, показывающий, как он совершенно не понимает таких несознательных в искусстве людей, как Емельян.
– Чтобы создать такую картину нужны превосходные краски, полотно и знание человеческой природы. – С невероятным пафосом сказал сэр Компот, свысока посмотрев на никчёмного Емельяна.
А Емельян видимо настолько приземлённый человек, что его совсем не пронимает трагизм своего существования, на который ему так на прямую сейчас указывает сэр Компот. И Емельян, вместо того чтобы покаянно себя вести и во всём начать слушать светоча нравственности, сэра Компота (для начала нужно перестать его так называть), берёт, и с пренебрежением, и усмешкой заявляет. – И всего-то. Так это всего-то три копейки. Тогда как сумма его требований к покупателю соизмеряется многими нулями, и вдобавок скорей его глупостью, чем ещё чем-то другим. А больше я ничем этот курс обмена и не могу объяснить.
И понятно, что сэр Компот, услышав такое кощунство в этих стенах, чуть не поперхнулся пуговицей с рукава своего костюма, которую он на эмоциональном подъёме откусил и чуть было ею не закусил своё нервное состояние. И что самое постыдное для сэра Компота, и что он себе до конца своих дней никогда не простит, так это то, что он не смог себя повести выдержанно, со всей своей невозмутимостью. А он вместо всего этого, чем всегда подчёркивался его аристократизм, повёл себя эмоционально не воздержанно, попытавшись доказать этому хамлу Емельяну, – это он уж понял только потом, – недоказуемое.
– Художник в свою картину душу свою вложил. И в этом её главная ценность! – На повышенных тонах заявил сэр Компот, сверкая в ярости своими глазами.
А Емельяна ничуть такая ярость в глазах сэра Компота и выбранный им тон для своих объяснений не тревожит, и он как стоял на своём, так и продолжал упорствовать. Но при этом он начал себя вести более развязно по отношению к сэру Компоту, который совершенно не давал для этого повода.
Так Емельян, повернувшись к сэру Компоту напрямую, прямо на его глазах принялся загибать пальцы на своей руке, приговаривая. – Значит, я так всё это дело понимаю. – Емельян, явно пользуясь моментом, где сэр Компот был застан врасплох своим неблагоразумием, посчитав и не пойми с чего, что сэру Компоту может быть интересен кто-то другой, кроме него самого, завёл речь о своём понимании.
– Этот художник потратил три копейки в не доминированных рублях на краски и кисточки, ну и ладно чёрт с ним, копейку на холст. Затем нарисовал на холсте то, что ему, а не нам, его зрителю, было по душе. И за всё это в итоге затребовал нас раскошелиться не на свою себестоимость, тьфу, на те же три копейки, плюс затраты на свою производительность, а на самую что ни на есть астрономическую сумму. И знаете, как всё это называется? – жёстко так задался вопросом Емельян к сэру Компоту, однозначно имеющему отношение к формированию этой окончательной цены за картину (свою толику процента). А сэр Компот сейчас только одно знает, он может получить в зубы при попытке обосновать заявленную цену в качестве разумной. И поэтому, наверное, сэр Компот стоит и помалкивает, отлично зная, насколько дороги в их стране услуги дантистов.
А Емельян, видя, как смирен стал сэр Компот, как человек не особой жёсткости и. в общем-то, не злопамятный, отлегает от своих намерений насчёт сэра Компота, которого, если честно, то проучить бы не мешало, и делает небольшое отступление в деле своего ответа на свой же вопрос. – А насчёт того, что он вложил свою душу и художественное умение в свою картину, а это и есть её основная ценность, то это всё на самом деле есть иллюзия, которую мы сами и принимаем за чистую монету, и в зависимости от нашей дурости платим. Так вот, сэр Компот, – Емельян уж совсем распоясался, позволяя себе такое запанибратское отношение к сэру Гарольду Дендервильскому, где он ухватил его за пуговицу пиджака, представляющую его и являющуюся его неотделимой частью.
А сэр Компо…то есть Гарольд, и поделать ничего не смеет, так он ошарашен этим к себе позволением со стороны Емельяна, который определённо на этом не остановится и попробуй только сэр Компот дёрнуться, то он точно потеряет одну видную часть от своего костюма, а именно пуговицу. А это уже не первый предмет из его костюмного ансамбля, который он теряет от этой встречи. И понятно, что сэр Компот не может себе позволить такие большие траты, и он стоит и не шелохнётся, будучи полностью во власти Емельяна, с кем он сейчас находится в столь натянутых отношениях.
А Емельян, может быть, как раз и хотел, чтобы сэр Компот, наконец-то, сорвался на нервный крик и заодно с того крючка, на который он его подцепил, но раз такого не происходит, то Емельян продолжает демонстрировать окружающим их людям, насколько они близки с сэром Компотом. – Вы, как и я разумный человек, и математику, а значит и экономику знающий, – продолжил говорить Емельян, ошеломив сэра Компота этим своим предположением о разумности сэра Компота в той же степени, в какой и он. – Да как это понимать?! – перекосился весь в лице сэр Компот, услышав такое кощунство. А Емельян тем временем не сбавляет темп и наседает на сэра Компота, сделал вопросительную оговорку.
– Да, сэр Компот, – как бы озадачился Емельян, наткнувшись на некую мысль, как из его прозвучавшего вопроса можно было понять, подразумевающую, что у сэра Компота нет никакого образования, а всё в нём только напускное, – а что вы заканчивали? – с таким видом Емельян спрашивает сэра Компота, как будто об этом сэра Компота и не нужно спрашивать, когда по его глупой и унылой физиономии и так всё видно – сэр Компот только с виду образованный, тогда как на самом деле, он знать не знает счётной и какой другой грамоты, по причине врождённой и заложенной в него его аристократическим воспитанием самоуверенности – вести какой либо счёт не его уровень и считаться с кем бы то ни было, его недостойно.
И может быть так всё и было, но не может же сэр Компот признать вслух правоту какого-то Емельяна, и сэр Компот с видом человека, у которого задеты самые его высокие чувства, чувства собственного достоинства в данном случае, со свойственной себе эпичностью заявляет. – Оксфорд.
А Емельян, что за человек такой неугомонный и невыносимый, начинает со всех сторон озирать сэра Компота, которому от такой навязчивости взглядов на себя Емельяна становится не по себе и хочется заметить Емельяну, что так признательно в приличном обществе себя не ведут. Но сэр Компот не успевает сделать это назревшее заявление, так как Емельян его опережает своим новым, потрясшим сэра Компота до глубины своих лайкровых колгот заявлением. – Что-то не похоже. – Вот так, во всеуслышание огорошивает всех вокруг Емельян, с хитрым прищуром глядя прямо в ноздри вздёрнутого верх носа сэра Компота.
И сэр Компот, а также все вокруг влиятельные господа из того самого закрытого клуба самых влиятельных людей, и понять ничего не могут за Емельяна, а также за сэра Компота, то есть Гарольда, который им всем был как брат, а тут такое о нём вдруг выясняется, – сэр Гарольд самозванец. И теперь все с открытыми навыкат глазами, а кто-то (сэр Компот) и с открытым ртом, стоят и ждут от Емельяна объяснений.
А Емельян не считает себя обязанным кому-то ни было объяснять, что он имел в виду, так сэра Компота сокрушая с его постамента непререкаемого авторитета, а он продолжает продвигать свою мысль. – А там говорят, не плохо учат арифметики и экономическим дисциплинам, раз стоимость обучения там таких бешеных денег стоит. Есть такое? – Емельян обращается с вопросом к сэру Компоту. А тому ничего другого не остаётся делать, как поддакнуть Емельяну: «Есть такое», а иначе подозрение насчёт его необразованности, получив для себя новые факты, укрепится в сознании других сэров, уже косо на него посматривающих со стороны.
– Так вот, маржа в случае со всеми этими художниками выходит просто фантастическая. – Емельян продолжил свои рассуждения. – А в каких случаях она бывает такая запредельная? – задаётся вопросом Емельян и сам же на него отвечает. – Всё верно, в спекуляционных. А всякая спекуляция, это подлог реального положения вещей своей иллюзорностью. И из всего этого, что я здесь вижу, я делаю вывод, что здесь имеет место картельный сговор искусствоведов, за спиной которых стоят вот такие беспринципные типы как вы, сэр Компот. Где художники, как вы сказали, с помощью кисточек вкладывают свою душу в картину, а вы всё это оцениваете как вам будет угодно и нужно, и за свою немалую толику продаёте этот шедевр ничего не понимающим в искусстве людям при деньгах, кому заранее внушили, что вкладываться в искусство не пережиток ума, а оно того стоит. – На этом моменте Иван Павлович, в своём воображении всю эту ситуацию и представивший, делает остановку и уже вернувшись к себе из всего этого представившегося видения, подводит для себя итог.
– А ведь и в самом деле, мы там, в этих художественных галереях, платим, в общем-то, за иллюзию. И только ли там? – вопросил себя Иван Павлович, глубоко задумавшись.
– Собрать воедино всю ту значимость, которую создаёт иллюзия, и которая для каждого индивидуума олицетворяет его самую заветность, за которую он готов отдать свою душу, своего рода концентратор желаний, излучающий иллюзию, – а это и есть точка сингулярности в области творения, где в своей кульминационной точке накопления творческого потенциала, происходит творческий взрыв и рождение шедевра, – и, завладев человеческими умами, творить. И это не иллюзия, а самая что ни на есть реальность. Кому она видится в виде того же художественного шедевра, кому-то в виде любви, а кому-то… – Иван Павлович на этом месте задумался. – Надо провести эксперимент. И участвовать в нём должен тот, кто реалист из реалистов, считающий, что он сам создаёт эту реальность. – Иван Павлович покосился в сторону Орлова и задержался на нём изучающим взглядом.
Когда же им посчиталось, что он всё для себя увидел и решил, он вернулся к происходящему в кабинете для совещаний в широком составе. Где сейчас всё внимание и все вопросы также были обращены в сторону Орлова.
Но вот что на самом деле задумал этот господин Орлов, во многом непредсказуемый для этого совета директоров человек, оттого он и ходил в вице-президентах, а не президентах, от кого ждут как раз предсказуемости, то этого никто из совета уразуметь не смог. И когда все покинули конференц-зал со всем этим непониманием Орлова, а там остались сам Орлов и Иван Павлович, то последний проводив последнего члена совета до дверей, дождался, когда дверь за ним закроется, после чего посмотрел на Орлова и с долей ехидства во взгляде спросил Орлова. – А может аукнется?
Орлов, давно уже занявший своё прежнее положение за столом, со своей вальяжностью сидения, внимательно посмотрел на Ивана Павловича и не согласился с ним. – Нет, зевнётся. И здесь принципиальная разница. – Продолжил он. – Что есть аукнется? Это производная от «Ау», то есть поиск, найти. А что такое есть зевота? Это тоже отчасти свой поиск. Но только не во внешних пределах человека, а в его внутреннем копании себя, в его внутренней компоненте. И это не потерявшаяся частность, а это куда глобальней для человека. Поиск себя и своего значения, определяет его жизнь и будущее. И можно сказать, что скука, чьим физическим выражением явилась зевота, наряду с ленью является локомотивом человеческого движения вперёд, ещё называемым прогрессом.
– Ну, ты и загнул. – Усмехнулся Иван Павлович.
– Таковы реалии нашего мира и другого не дано. Так что, ты готов искать? – С полной серьёзностью умозаключил Орлов.
– А что искать, когда и так всё ясно. – С прежней иронической невозмутимостью ответил Иван Павлович. – С какого места начал свой взлёт стартап, на том месте он и замкнётся. То есть на тебе. – Пронзительным взглядом посмотрел на Орлова Иван Павлович. И теперь в нём и не было никакой возможности усмотреть какой-либо несерьёзности, взгляд Ивана Павловича был неумолимо холоден и жёсток.
– Так какие ваши планы? – после этой внимательной друг к друг паузы, спрашивает Иван Павлович.
– Как и обычно. Ограбить этот мир. – Заявляет Орлов.
– И под каким соусом? – интересуется Иван Павлович.
– Мир нынче глобален, отсюда и свой вывод. Глобальной неприятностью на подобии вселенской катастрофы. А по-другому и не встряхнёшь этот мир. – Заявляет Орлов.
– Хорошая встряска всем нам не помешает. – Задумчиво говорит Иван Павлович. – А, судя по тому тупику, что стоит на лицах этих людей, – а уж кому-кому, а не им жаловаться на свою судьбу, – то они для себя никакого выхода не видят из создавшегося сейчас в мире положения. Где ничего не растёт и что удивительно, не падает, а находится в одном нулевом положении.
– Затишье перед бурей. – Делает свою вставку Орлов. Иван Павлович вначале не понял, что он сказал, а потом уразумев, повторил. – И точно, как перед бурей. – После чего он подошёл к столу, строго напротив Орлова, взялся руками за спинку стула и обратился к Орлову. – Ты знаешь моё отношение ко всем этим прогнозам. Не терплю я всю эту спекуляцию на моём доверии и игру на разуме. Но всё же скажи мне, какие у тебя на их счёт прогнозы? – спросил Иван Павлович, кивнув в сторону дверей.
– Сдуются. – Без раздумья ответил Орлов.
– Это и для них предсказуемо, – рассудил Иван Павлович и, отстранившись от стула, выпрямился, посмотрел за спину Орлова, затем взглядом вернулся обратно в кабинет и, вытянув вперёд руку так, как будто он нащупывает действительность на предмет её погоды, нет ли дождя, многозначительно обратился к Орлову. – А как насчёт дождя?
– Дождя? – в некотором затруднении понимания Ивана Павловича, переспросил Орлов вначале себя, а затем уже обратился с вопросом к Ивану Павловичу. – Какого дождя?
– Который к чёрту смоет весь этот рынок, в который превратился наш мир. – В таком эмоциональном накале всё это заявил Иван Павлович, что Орлов и сам поддался, сделав интересное и весьма опасное предположение. – Нашу биржу, что проводится в стенах нашего здания?
– А что не так? – вопросил Иван Павлович. – К тому же обрушать легче всего то, что тебе ближе и знакомо. Тем более, она есть иллюзия, эфемерность. Мы-то с тобой отлично знаем, что она из себя на самом деле представляет и что она существует не для того чтобы создавать ценности, как всем это декларируется, а она служит лишь для того чтобы зарабатывать на тех, кто на ней играет. А на бирже, как и в казино, выиграть может только тот, кто владеет этим казино. – С хитрым прищуром посмотрев на Орлова, тихо проговорил Иван Павлович, напугав Орлова даже не этим своих замышлением, а такой своей откровенностью, на которую он, как думалось Орлову, он не способен. – Что он на самом деле задумал? Что он хочет этим в итоге добиться? – в голове Орлова немедленно возникли все эти вопросы. Но ответа он не смог на них получить, как бы не ломал голову.
А Иван Павлович мигом примечает всю эту тревогу в Орлове и в момент переводит тему разговора.
– А на мой счёт? – последовал вопрос Ивана Павловича.
– Что на ваш счёт? – не понял Орлов чего хочет Иван Павлович.
– Прогноз. – Уточнил Иван Павлович.
– Не даю прогнозов, когда всё очевидно. – Ответил после небольшого раздумья Орлов.