В ответ что-то зашуршало.
– Ксения, ты поняла, или нет?
– Поняла, дядя Слава.
Окно слабо отражало обоих.
В коротком цветастом халатике Ксенька казалась наивной.
А он – бруталом, каким не был.
И, самое главное, Ганцев не мог понять, каким образом вместо того, чтобы возвращаться в офис, он позвонил коммерческому директору Георгию, велел разбираться с китайцами самостоятельно, пересел на водительское место и приехал сюда.
– Ксеня, тебе шестнадцать лет, – устало сказал он. – После того, что произошло, я являюсь уголовным преступником. Если кто-то об этом узнает, мне светит статья.
– Фигня, дядя Слава, – возразила полудочка. – Вы отстали от жизни и в ней не ориентируетесь. Если сегодня сажать всех, кто занимается сексом раньше восемнадцати лет, город опустеет, а тюрьмы лопнут.
Он не ответил, не зная, чем крыть Ксенькину аргументацию. Возможно, она в чем-то была права.
– Мы живем в троглодитской пещере, дядя Слава. Законы тут пишут школьные кошелки в вязаных кофтах. А в американских колледжах все трахаются с двенадцати лет и еще никто не умер.
С подоконника ему заглядывали в глаза нежные, звездчатые белые цветы.
Элла обожала домашние растения, ухаживала за ними любовно и у нее круглый год что-нибудь цвело или здесь, на кухне, или в Ксенькиной комнатке или в большой общей.
– И вообще, дядя Слава, все гораздо проще. Тетя Рита позавчера обозвала меня Лолитой и была права, потому что сейчас я в самом деле развратная малолетка.
– Ты не развратная, – перебил Ганцев. – Ты…
– Это так, – не давая говорить, возразила Ксенька. – Так и есть. Но я где-то читала, что нельзя остановить время, даже если сломать часы. Жизнь бежит вперед и не зависит от нас. Пройдет три года – всего три года, какая-то тысяча дней! – и мне исполнится восемнадцать. Станет плевать на все эти глупые законы, со мной можно будет трахаться хоть на ресепшен «Президент-отеля», и никто слова не скажет!
– А причем тут ресепшен?
– Кожаные диваны, на них удобнее, чем дома на кровати.
– Ты что, там бывала?! – ужаснулся он. – Как тебя занесло в отель?
– Никак, – коротко ответила Ксенька. – Эту тему развивать не будем. Если вы узнаете, где я бывала, отвернетесь от меня и больше ко мне не приедете.
– Ксеня, я и сегодня не собирался приезжать к тебе, – соврал Ганцев. – Я поехал домой, потому что забыл кое-какие документы, но…
– Но все вышло к лучшему, – продолжила она и обняла его из-за спины.
– Я… – возразил он, пытаясь расцепить ее руки. – Скажи хотя бы, тебе… тогда не было больно?
– Да ну вас, дядя Слава…
Сцепление стало еще более крепким.
– Вы такой нежный… никакого сравнения с моими озабоченными ровесниками. С вами…
Ксенькин голос прервался.
Ганцев смотрел на свой джип и ощущал томление.
Все являлось категорически недопустимым. Маргарита, Элла, Виктор и даже отключившийся Артемий – которого жестоко вырвало на крыльце подъезда, когда Ганцев тащил его к лифту – молча кричали, что происходящее лежит за рамками.
Но рамки устанавливал неизвестно кто, и он понимал, что сопротивление бесполезно.
– Что вы замолчали, дядя Слава, – сказала девчонка, прижавшись головой к его плечу. – Мне так нравится слушать ваш голос.
– А мне – твой, – признался Ганцев и повернулся к ней.
В этом чертовом халатике, кокетливом домашнем платье, Войтович-младшая была очень женственной.
И было незачем жить, не обладая ею.
– Дядя Слава… – заговорила Ксенька.
Не давая ей говорить, в кармане халата закукарекало.
– Извините, – сказала она и вынула телефон.
– Извиняю, – ответил он, не понимая себя.
– Да. Нет. Нет, говорю тебе, – жестко бросила Ксенька в ответ на глухо булькающий голос. – Ты что, не понял? Нет, я сказала, я занята. Вообще занята. Ты понимаешь по-русски, вообще? Все, отвянь, мне некогда.
Дав отбой, она выключила аппарат и бросила его на кухонный стол.
Стекло было разбито, Ганцев подумал, что после компьютера следует подарить девчонке хороший мобильник.
– Теперь все, дядя Слава, я в вашем распоряжении, – сказала она.
– Ксенька, Ксенька, – обреченно сказал он. – Зачем я тебе нужен? Я старше тебя на тридцать лет.
– Прямо так и ровно на тридцать? – девчонка усмехнулась. – А не на двадцать девять или тридцать два? Вы ведь, дядя Слава еще в субботу не помнили сколько реально мне сейчас?
– Если честно, Ксеня, я не помню сколько реально мне самому, приходится считать. О том, сколько тебе, лучше не думать. Но то, что я старше тебя ровно на тридцать лет, с точностью до нескольких недель – это точнее точного. Помню железно.
– А почему?
– Я не всегда был таким, как сейчас. Начало взрослой жизни у меня было, скажем так, не безоблачным. Так вот, свой день рождения я впервые по-настоящему отметил в тридцать лет. Круглая дата, с тетей Ритой отложили немного и пошли в ресторан, чтобы…
– В какой? – перебила Ксенька.
– В «Лидо».
– Это где?
– Уже нигде, ты его знать не можешь. Был на проспекте Октября, около Госцирка, на краю парка Гафури. Сгорел лет десять назад, подожгли конкуренты.
– Надо же…
– А это «Лидо» было легендой города, – добавил Ганцев. – Однажды там старший бармен скрылся с выручкой за всю смену.
– Ничего себе!
– Это было в добанковские времена. Ни карт, ни терминалов, один лишь чистый нал. Представляешь?
– Примерно, – ответила она. – Бармен молодец. Я бы тоже украла все, что можно. Жалко, нечего пока.
– Все впереди, Ксеня, – серьезно возразил он. – Будет и у тебя «что». Мы в России. А тут если не красть – лучше не жить.
– И вы тоже крадете, дядя Слава?
Ксенька смотрела доверчиво.
– А как ты думаешь, Ксеня? – со вздохом ответил Ганцев. – Я мог честным трудом заработать на новый «Хаммер»?..
–…Который я вам чуть не угондошила, – перебила она.
– Ксенька, что у тебя за лексикон…
Он вздохнул еще раз.
–…Ну неважно, мы отклонились от темы. В общем, Ксеня, мне стукнуло тридцать лет и мы с тетей Ритой и твоими папой-мамой пошли в ресторан.
– И что там было?
– Ничего особенного, я же сказал, не шиковали. Просто сидели под музыку, закусывали салатами – отвратительные, кстати, были салаты, трава непромытая с песком, оливки кислые, не зря это «Лидо» сожгли… Так вот, мы с твоим папой пили водку, уже не помню какую, а тетя Рита – белое вино. Кажется, «Ркацители», настоящее грузинское. А твоя мама сидела и завидовала, потому что была очень сильно беременна тобой и ей нельзя было ничего, кроме минералки, и то без газа.
– Круто, – кивнула Ксенька. – Вы меня убедили, дядя Слава. Верю. Значит, если мне шестнадцать, то вам сорок шесть. Но эти тридцать лет – полная ерунда.
Потянувшись, она стала ослаблять узел его галстука.
Кругом сомкнулись темноватые стены маленькой кухни Войтовичей. Чуть колебались раздернутые тюлевые занавески. Пестрел в углу старообразный «уголок», на котором Ганцев тысячу раз сидел между женой и другом, пил водку и под общий смех преувеличенно нежно целовался с Эллой. Холодно молчала смешанная: с горелками и электрической духовкой – плита, за которой в магазин ездили на Ганцевской машине, тогдашней белой «Соренто», поскольку у Виктора сломался «Запорожец», купленный по ветеранской очереди отца. Нависал мрачный серо-желтый кухонный гарнитур, над холодильником поблескивала кичевая лазерная картинка в вычурной рамке. Пахло застарелым подсолнечным маслом, землей из цветка и недавно заваривавшимся растворимым кофе.
Перебивая кухонные ароматы, струился запах Ксенькиного дезодоранта и еще чего-то – непонятного, женского.
– Ксенька, мы с тобой жуткие грешники, – пробормотал Ганцев, нежно сжав ее пальцы у своей шеи. – Я знаю, что я должен сделать в данной ситуации.
– Что, дядя Слава? – по-синичьи прозвенела девчонка, глядя ему в лицо.
Зеленые-презеленые, ее глаза одновременно и плавились и пробивали насквозь.
– То, что положено взрослому мужчине, который тебя вырастил и всю жизнь носил на руках. Нашлепать по попе, закрыть за собой дверь, садиться в джип и спешить в офис, пока на другом краю света не разбежались чертовы китайцы. Но.
– Что «но»? – нежно уточнила Ксенька, справившись с галстуком, расстегнув несколько верхних пуговиц и шаря пальчиками по его груди.
– Но это сильнее меня.
– И меня тоже.
– И черт бы меня драл, но те мне все-таки не дочь.
– О чем я и говорю, дядя Слава. Я же позавчера на том берегу, перед тем, как… ну, в общем, заранее выяснила, что вы мне не отец. То есть нам как бы ничего нельзя, но на самом деле все можно.
Светло улыбнувшись, она взялась за его брючный ремень.
– Ты не Лолита, Ксенька, тетя Рита была не права, – сказал Ганцев. – Знаешь, кто ты?
– Кто?
– Ты – Лилит.
– Кто-кто?..
– Лилит, первая жена Адама. Исчадие ада, порождение дьявола, которую устрашился сам бог и обратил обратно в прах, потом создал послушную Еву из подкопченного ребра.
– И меня вы тоже обратите в прах, да?
– Нет. В прах обратишь ты, потому что я не могу тебе сопротивляться.
Щелкнул и загудел холодильник. Он пытался о чем-то предупредить.
– Пойдемте в комнату, дядя Слава, – предложила девчонка.
– Подожди, – возразил он, взял Ксенькино лицо двумя руками и нашел ее умелые губы.
Холодильник гудел и гудел, его никто не слушал.
– Ты заблокировала дверь? – спросил Ганцев, когда они яростно целуясь, очутились в передней, куда открывались двери комнат.
– Конечно, – она кивнула. – С этого и начала, не первый год живу на свете.
Девичья комнатка порозовела от стыда за хозяйку. Картинки на стенах пытались отвернуться, на столе рядом с гробоподобным монитором сидел белый слон без хобота, он тоже закрыл глаза.
– Раздевайтесь, дядя Слава, покидайте одежду здесь, – сказала Ксенька. – И пойдем в комнату к папахенам-мамахенам. Разложим диван, он шире, чем моя кровать.
– Но… – пробормотал он.
Все подошло к краю, но еще не перешло.
Еще можно было застегнуться и уехать.
– Не волнуйтесь, я застелю своим, они ничего не заметят.
Опустив глаза Ганцев заметил, что ноготки на Ксенькиных узеньких ступнях накрашены фиолетовым. Кажется, в субботу такого не было.
Но, возможно, и было: в тот день он не рассматривал полудочку как женщину и ничего не заметил. А после того, как рассмотрел, началось такое, что не замечал уже ничего.
– Выдай мне, пожалуйста, какое-нибудь полотенце, – попросил Ганцев, обреченно снимая пиджак. – Пока ты стелешь, приму душ. Если уж на то пошло, чему быть – того не миновать.
– Ну наконец-то вы мыслите здраво, дядя Слава, – усталым голосом ответила полудочка.
4
– Ксеня… – продышал Ганцев в простыню между Ксенькиным голым плечом и прядью ее двуцветных волос. – Ксенечка…
– Что, дядя Слава? – ласково отозвалась она, обнимая его тонкими руками. – Что, мой хороший?
– Ничего. Просто Ксеня… и все.
Ксенька промолчала, только гладила его по голове, по плечам, по спине.
Во всем теле дрожала легкая пустота.
Кажется, никогда в жизни ему не было так изумительно с женщиной. Ощущения усиливались осознанием преступности происходящего.
– Мне с тобой так хорошо, Ксеня… что даже передать не могу, – сказал он. – Если бы надо было умереть, умер бы сейчас. Потому что лучше уже не будет.
– Не умирайте, дядя Слава, – возразила Ксенька. – Мне с вами тоже хорошо до не знаю чего. А будет еще лучше.
– После того, что с нами случилось…
– С нами не случилось, – перебила она. – У нас началось.
– Началось?
– Да, началось. Началась новая жизнь.
Где-то в передней послышались осторожные шаги, потом что-то прошуршало уже тут по ковру и куда-то мягко шлепнулось.
– Что… это?..
Ганцев вздрогнул, подумав, что заблокированную дверь стоило проверить самому. Сердце вырвалось из тела и улетело за окно.
–…Кто?
– Это Лапсик, дядя Слава!
Полудочка засмеялась.
– Вы что, о нем забыли?
– Сукин сын, – облегченно выдохнул он. – Я подумал, что все, кранты, засыпались.
Ксенька продолжала хихикать. Она опять стала не женщиной, а девчонкой.
– А где он был, почему я его не видел?
– Спал в моей комнате за горшком с аспарагусом. Услышал скрип кровати, решил проверить, что тут делается.
– Черти бы его взяли, – сказал Ганцев и перелег на бок. – Чуть не довел до инсульта. И поделом бы было старому дураку…
Дымчатый кот Войтовичей сидел на сложенном столе-тумбе и внимательно смотрел на них. Насмотревшись, он зажмурился и принялся вылизывать розовым языком лапку с черными подушечками.
– Могло быть и хуже, – сообщила Ксенька, лежа на смятой простыне в позе неоткормленной одалиски. – Он любит вспрыгнуть на постель и потрогать сзади лапой.
– Даже так? – Ганцев пришел в себя и тоже усмехнулся.
– Он не имеет в виду ничего плохого, просто ловит все, что движется.
Облизав лапу, кот принялся умываться, отмечая приход гостя.
– Он все видит, все знает, все понимает, но никому не расскажет, – пообещала Ксенька.
– Хотелось бы надеяться. Если расскажет, твоя мама и тетя Рита разорвут нас в клочки.
– Не расскажет, я ему доверяю.
Ксенька тоже повернулась, закинула на него длинную ногу, положила руку ему на грудь.
Перед глазами у Ганцева находился привычный интерьер большой комнаты, которая Войтовичам служила и супружеской спальней и гостиной и столовой, когда принималось больше гостей, чем пара друзей.
В одном углу стоял большой жидкокристаллический телевизор, под ним желто горело время на пишущем DVD-плеере, ниже на полке валялся ворох дисков – и лицензионных в красивых боксах и простых самописанных.
Вдоль длинной стены вытянулась мебельная «стенка» – черная, с модно изломанным фасадом. За стеклами и в открытых нишах пестрели книги, блестели безделушки. Самое почетное место занимал черный ламповый ресивер «Магнат», который Ганцев заказал Войтовичу через свою фирму по смешной для такого аппарата цене. Впрочем, и ту цену Виктор не озвучил Элле: наврал что-то насчет стоковой распродажи. Войтович-старшая, как всякая женщина, в технике не разбиралась и мужу поверила. Колонки, которые Виктор где-то раздобыл сам, до уровня девайса не дотягивали, были небольшими и чернели сверху по краям.
Дальше, у короткой стены, притулилось нечто среднее между очень маленьким письменным столом и очень большой тумбочкой. Виктор сейчас менеджерствовал в водоснабжающей организации, кое-что делал дома на ноутбуке.
На подоконнике стояли цветы, на стенах висели картинки – такие же убогие, как и на кухне.
Все было донельзя привычным.
Привычным был и диван.
Тысячу тысяч раз, оставив женщин на кухне, Ганцев сидел тут с Виктором перед телевизором, держал в одной руке стопку с водкой, а второй гладил кота, мягко урчащего на коленях.
Квартира Войтовичей была для него почти своей. Очень многое здесь носило след его руки. Кроме кухонной плиты и культового ресивера, без Ганцева не обошлась бы и Ксенькина комната. Трехсекционный платяной шкаф, где хранились носильные вещи всей семьи, из-за нехватки места стоял именно там. Габаритами и цветом – таким же черным, как и стенка в гостиной – он напоминал гробницу фараона, они с Виктором собирали его целый день. Да и новый линолеум в передней, по которому звучно шагал серый Лапсик, недавно привезли Войтовичу на «Газели», принадлежащей Ганцевской фирме.
Но сейчас эта знакомая, милая домашняя обстановка казалась зловещей, потому что тут только что совершилось нехорошее дело.
– Дядя Слава, вы есть хотите? – спросила Ксенька, приподнявшись на локте.
– Да нет, пожалуй, – отказался он. – Время обеда еще не пришло.
– А как насчет кофе?
– Кофе можно. Пойдем, выпьем.
– Лежите, я принесу.
– Кофе в постель мне еще никто не подавал, – он усмехнулся. – Да и вообще как-то принято наоборот. Но, признаться честно, я так расслабился… Буду тебе очень благодарен.