– Здравствуй дом, милый дом, – Кирилл отворил дверь квартиры, и ступил через коридор на кухню, помещение два на четыре метра, большую часть которого занимала дровяная плита с двумя конфорками. У окна стоял небольшой стол, покрытый клетчатой красно-голубой клеёнкой, два винтажных табурета. Холодильник отсутствовал как класс.
Кирилл протиснулся в комнату, скинул рюкзак и сумку. Обстановка приятно удивила. Ничего лишнего, большая железная кровать с шишечками и высоким матрасом, стол, пара стульев и старинный красноватый сервант, дребезжащий посудой, при каждом шаге. Неожиданным бонусом оказался гипсовый бюст Пушкина, который косился с полки на нового своего сожителя. Позже, Кирилл выяснил, что Пушкин, это наследство от молодой учительницы французского языка, не продержавшейся в школе даже полугода. Что послужило причиной её поспешного бегства, грубоватые деревенские дети, одиночество или нелёгкий быт, неизвестно, но скрылась француженка без предупреждения, с первыми ноябрьскими морозами, и подобно Наполеону, бросившему свою армию, она забыла в шкафу несколько книжек французских поэтов и бюст Александра Сергеевича
Вы скажете, как романтично, долгими зимними вечерами, под треск горящих поленьев, молодой сельский учитель будет читать Бодлера, Верлена или там Рембо. К сожалению, нет, и еще раз нет! Все книжки были на французском языке, а ждала их печальная участь погибнуть в огне, в один из тех дней, когда Кирилл, навоевавшийся за день с нерадивыми учениками, проигрывал сражение с печкой и сырыми дровами. Газеты и растопка закончились. Психанув, он побросал поэтов в топку с шипящей осиной. Ах, как запылал Рембо:
J’ai vu des archipels sidéraux! et des îles
Dont les cieux délirants sont ouverts au vogueur:
– Est-ce en ces nuits sans fonds que tu dors et t’exiles,
Million d’oiseaux d’or, ô future Vigueur?
(Были звездные архипелаги и были
Острова… их просторы бредовы, как сон.
В их бездонных ночах затаилась не ты ли
Мощь грядущая – птиц золотых миллион?
Перевод Е.Головина)
Верлен с Бодлером слишком отсырели и долго тлели, но тоже занялись весёлым огоньком. Через несколько минут стихи превратились в пепел, а поленья так и не загорелись. Кирилл, не смог победить холод, жертва была напрасной и французская поэзия не согрела озябшего учителя. В два ночи, он выгреб чадящие головешки в ведро и выбросил их в сугроб у двери, а сам лёг, не раздеваясь в ледяную кровать, и закутался в спальник.
На следующий день, восьмиклассник Серёжа Синицын проходя мимо учительского стола, принюхавшись, сделал громкое замечание:
– Кирилл Николаевич, пахнет чем-то копченым, или палёным. У вас ничего не подгорело.
Класс захихикал.
– Подгорело, Серёжа, подгорело, моё терпение. Приготовьте листочки, будете писать проверочную работу.
***
Кирилл достал из рюкзака бельё. Мама собрала ему два комплекта тёмно-синего цвета с разбросанными маленькими белыми цветочками. Заправил постель. Развернул спальный мешок и засунул в пододеяльник. Присел на матрас, – хорошо, удобно! В детстве, похожая кровать была у бабушки в деревне. Вспомнил, что надо позвонить домой.
– Алло мам, привет, я на месте, жильё дали замечательное. Не плачь мам, у меня все хорошо. До свидания, мам.
Он скинул ботинки и потянулся до хруста в суставах, посмотрел вверх, потолок оббит фанерой и выкрашен белой краской, прямо над изголовьем проходила балка из струганого бруса, разбитого продольными разрывами в палец толщиной. «Опять трещина». Кирилл улыбнулся и закрыл глаза.
Проснулся уже в сумерках, захотелось в туалет. Натянул ботинки, вышел в коридор, длиной в пару метров. Кирилл сделал пять шагов, потом еще десять, потянул руку к входной двери, но не смог достать. Ускорил движение и побежал. Мчался что есть силы, как на последнюю электричку, едва не задевая локтями стенки узкого прохода. Собравшись, он прыгнул и толкнул дверь, чуть не упав на крыльцо. На улице стемнело, за огородами тлел край неба, в другой стороне показались звезды, сверкавшие ярче тусклого уличного фонаря у дома. Мерцая красноватым огнем, и медленно падали, как будто паря в воздухе, увеличиваясь до размеров монет и шариков для настольного тенниса, звезды летели к нему. Вдруг одна спланировала прямо во двор и потухла, потом другая, третья, как хлопья огненного снега они медленно оседали на землю и гасли, сотни и тысячи маленьких огоньков размером с детский кулачок. Кирилл опустился на корточки и положил один потухший комочек на ладонь, присмотревшись, он разглядел клюв, лапки и почерневшие опаленные перья, в его руках лежала маленькая сгоревшая птаха. Поднявшись, он увидел, что вся земля и крыльцо были засыпаны по щиколотку обугленными догоравшими птицами.
3
В понедельник, Кирилл уже с восьми утра, разгребал в узкой подсобке за кабинетом географии, гордо называемой лаборантской, завалы из глобусов, коллекций минералов, рулонов с картами и груды прочего иллюстративного мусора.
Бывает такое, наводишь порядок в шкафу со старыми книгами, найдешь утерянную когда-то, очень интересную научно-популярную брошюру, сядешь на пол среди башен из томов и собраний, и забудешь обо всем. Очнёшься, вот уже и вечер наступил, время летит незаметно. Кирилл увлёкся, сортируя схемы по геологическим и почвообразующим процессам, рельефу, климату отдельным материкам и природным зонам, он зависал над некоторыми листами, вспоминая курсы общей геологии, землеведения и географии материков и океанов. К своему удовлетворению, заметил, что многие вещи он мог бы объяснить лучше, чем на картинках, а некоторые выкладки и вовсе устарели, так что учёба в вузе прошла не зря.
Пару раз с утра заглядывала Алевтина Ивановна, но удостоверившись, что новый работник занят, и судя по всему, добросовестно исполняет свои обязанности, больше его не беспокоила.
Среди наглядных материалов любознательный географ откопал репродукцию Поля Гогена, двух таитянок с фруктами и цветами, наверно подразумевалось, что при описании внешних особенностей местных жителей Полинезии, учитель в теории должен продемонстрировать эту картину. На практике это вряд ли осуществлялось, судя по толстенному слою пыли на пожелтевшем картоне. В поурочном планировании в тетрадях Кирилла, о женщинах Океании тоже ничего не было, поэтому он решил, что пусть лучше Гоген украсит его скромное жилище.
Шедевр мировой живописи, органично вошел в простенок над кроватью, и две молодые девушки с Таити, стали свидетелями многих бурных сцен разыгрываемых в нашей пьесе главным героем, на тускло освещённых подмостках размером четыре на три метра.
После обеда, состоящего из булки и литра кефира, Кирилл перебрался в кабинет биологии. В лаборантской, не в пример обширней, закутка в классе географии, царил порядок. Натертые до блеска микроскопы замерли в звеньях по четыре за стеклянными витринами шкафов, на стеллажах в шеренге по одному, клюв к клюву выстроились в шеренги чучела грачей. Приготовленные учебники разложены в идеальных стопках. Пособия рассортированы по классам, от ботаники к общей биологии, каждые в своей ячейке, сколоченной из тонких отшлифованных реек.
– Эх, Семен Васильевич, какой же вы молодец, – воскликнул Кирилл, оглядевшись, – Как жаль, что так получилось.
Семён Ипатов, как заметила директриса: «учитель от бога», – уставший мужчина средних лет, облаченный в растянутые спортивки и хэбэшный серый халат, в это время стоял с открытым ртом перед дежурной сестрой, показывая, что добросовестно проглотил выданные ему послеобеденные таблетки.
В кабинете биологии было много цветов, на каждом горшке наклеена этикетка с русским названием и видовым обозначением на латинском языке. Знаток комнатных растений Кирилл был так себе, из всего многообразия узнал только герань, фиалку и алоэ.
– «Да еще вот этот с жесткими листьями – «тёщин язык» вроде бы».
Он потрогал продолговатый зелёный полосчатый лист.
– Знаете, как называется этот цветок?
Кирилл вздрогнул и повернулся. У двери улыбался голубоглазый коренастый мужчина с седым ёжиком и перебитым боксёрским носом.
– Тёщин язык?
– Сансевиерия! Семён, кстати, не любил простонародные названия, все ему надо было по науке.
– Сансевиерия, – повторил Кирилл, красивое слово, звучит как испанское женское имя, решено, назову свою первую дочь Сансевиерией.
Мужчина со сломанным носом рассмеялся.
– Я Юкко, учитель труда, и так сказать кризисный менеджер на все руки, даже англичанку замещал, – протянул он руку Кириллу.
– Очень приятно, Кирилл, ваш новый географ и как оказалось биолог.
Юкко зажал пятерню нового товарища широкой мозолистой ладонью.
– Можно, на «ты» Кирилл?
– Без проблем.
– Вижу у Семёна оставлено все в порядке, предлагаю тебе, Кирилл, спуститься ко мне, в кузню Гефеста, так сказать, в царство огня и труда и отведать за знакомство неразбавленного вина, – с этими словами Юкко, не дождавшись ответа, мягко приобняв Кирилла, как старого хорошего знакомого, увлёк в свои мастерские.
В распоряжении Юкко Матвеевича были два класса: слесарный, с токарными станками и широкими столами, оббитыми толстым листовым железом с прикрученными чугунными наковальнями и тисками, и столярный – с верстаками для работы по дереву. В торце второго кабинета, находился шкаф с развешенными ножовками, стамесками и киянками. Подойдя к нему, Юкко двинул плечом, стенка с инструментами плавно отъехала влево.
– Прошу к нашему шалашу, – подмигнув, сказал он.
Кирилл заглянул в маленькую уютную комнатку, с диваном и журнальным столиком.
– У вас тут как в Версале, тайные покои и секретные двери.
– Кирилл, мы же на «ты».
–Как то непривычно, все-таки, разница в возрасте…
– Мне всего полтинник, – Юкко перегнулся за диван и достал из маленького холодильника бутыль с мутной жидкостью, кусок сала и банку с солёными огурцами.
– Ничего себе «всего», до тридцати бы дожить.
– Не смеши мои седые ноги, «дожить» – хохотнув, трудовик расставил угощение на столе, взял из маленького, самодельного шкафчика в углу, тарелки, стопки, складной нож и полбуханки хлеба. Одной рукой, ловко раскрыв складень нашинковал сало и хлеб.
– Сколько тебе, двадцать два, двадцать три?
– Двадцать три.
– Банально прозвучит, но в твоём возрасте жизнь, можно сказать, и не начиналась, – Юкко взял бутылку и посмотрел на Кирилла. – Наверно ты считаешь себя взрослым, но извини, сейчас не война, это только на фронте люди взрослели в восемнадцать за считаные дни на передовой. Ты думаешь: «Ого! Я видел кое-что», и даже был влюблён. Скорее всего, тебя бросили, и от обиды и страданий, наверно сюда убежал.
– Да, как так, Юкко, –прямо в точку, хотя мне стыдно это признать!
– Юкко пожил, Юкко знает! Кто еще по своей воле в наш клюквенный угол заглянет, только на охоту, или за ягодами. Давай ка выпьем, за знакомство, – он наполнил стопки, и передал одну молодому коллеге, – Будь здоров! – и сразу выпил.
Кирилл стоял, о чем то задумавшись. Может, вспомнил, как целовал смеющуюся под дождем Викторию.
– Чего греешь, пей, а то стоит тут, как Алла Пугачева с микрофоном. Не боись, самогон личного приготовления, проверенный.
Кирилл отогнал от себя сладкие воспоминанья и опрокинул жидкость в рот, поперхнулся слегка, резко выдохнул и закусил салом.
–Ну как?
– Да вроде ничего, – сказал Кирилл, присаживаясь на край дивана.
Юкко двинул стул и сел напротив.
– Ну, рассказывай, почему докатился да такой жизни?
– А что рассказывать, вы и так обо всем догадываетесь, отучился, в армию меня не берут, с сердцем проблемы, оно болит иногда, не бьётся как надо – аритмию ставят…, взял направление сюда, сижу с вами, то есть с тобой Юкко, пью самогон. Еще хочу заметить, – всё правда: меня бросила девушка, и возможно, это действительно сыграло какую-то роль в выборе.
– Родители как отнеслись, что ты уехал, – спросил Юкко, разливая свой горький напиток.
– Мама переживает, все-таки единственный сын, а отца нет уже, скоро как пять лет.
– Давай за маму, дай бог ей здоровья!
Вторая пошла легче. Кирилл выудил огурец из банки, хрустнул: Вкусно!
–Что мы всё обо мне, расскажи лучше, Юкко про коллектив в школе, про учеников, чем люди живут в поселке?
– Жизнь, Кирюша, к югу от мексиканской границы не очень весёлая. После самоубийства большой страны, покатилась наша телега взад, да ещё быстро как, по камешкам, да по ухабинам. Вся развалилась, одни щепки на обочине. Раньше леспромхоз был, промкомбинат, рамы, двери, да что, там, даже мебель делали. Я кстати на нём трудился, когда после армии пришел. В школе все местного производства, от сруба до стульев. Зверосовхоз работал, чернобурку выращивали, наши меха призы получали на международных выставках. Может, видел развалины на въезде, это наш Колизей, местная достопримечательность, коровники образцовые, нерентабельные оказались. Эх, было время! А сейчас – деградация и возвращение к натуральному хозяйству и собирательству: огороды, ягоды, грибы. Скоро за корешками в лес пойдем, и про колесо забудем, а что – индейцы до Колумба на волокушах грузы прекрасно перетаскивали.
Юкко сделал паузу и плеснул самогону.
– Но не всё так плохо в Датском королевстве, есть и прогресс, ты его не видишь, а он есть, выпьем, Кирилл за прогресс, – он замахнул стопарь, занюхал хлебом, – По весне вышку поставили сотовой связи, теперь даже в лесу можно болтать. А то раньше смех был, Витька Базлаев, скупщик ягод, клюквенный король, телефон купил в городе год назад, крутой ходил, с мобилой на шее, а связи нет. Так, поиграть только. Вот тебе пример, когда деньги есть, а маслица в голове – чутка на донышке. По некоторым направлениям техническое развитие идёт, пройди по селу – на каждом втором доме по тарелке спутниковой. Бабки последнее выкладывают, крыша съезжает, пол провален, крыльцо упало, но главное – чудо техники висит: голубой глаз должен гореть, не затухая, как доменная печь.
– Значит, выбираемся из ямы Юкко, пенсии платят, обещают учителям и врачам зарплаты поднять. Мне в районном отделе образования подъёмные даже грозились выдать, – Кирилл сам не заметил, как выпил самогон, не ощущая горечи, запылали щеки.
– Понимаешь Кирюша, проблема кроется в несправедливости распределения благ. Ты говоришь – врачи, учителя, инженеры, шахтеры, станут жить лучше. Станут наверно, когда им смахнут метлой крошки с пола, после трапезы их слуг, понимаешь, даже не со стола. С грязного кухонного пола! Мы все пыль под ногами этих чертей, которые рвут мою страну. Был один римский папа, давненько, страдал чревоугодием, целый день он ел, ел, потом принимал рвотный порошок, освобождал желудок, а потом опять трескал всякие разносолы и снова блевал, и это в голодной средневековой Европе. Так вот, сейчас верховые мракобесы едят нашу Родину, отламывают огромные куски, глотают, давятся, и вроде наелись, а все равно мало, их полоскает, а они опять жрут. Ты не смотри Кирилл, что я финн, я красный, свой, и сын красного финна. Отец мой самого Ленина видел! И душа у меня хочет справедливости, и земля мне эта родная! В прямом смысле, меня мать, когда за клюквой ходила, на болоте прямо и родила, тут недалеко в четырех километрах, – распалённый Юкко плеснул самогону, встал и торжественно объявил, – Выпьем за то, что дорого каждому нормальному человеку – за правду! И я точно знаю, что засияет солнце над Северной Элладой!
Кирилл потряхивал стопку и наблюдал за рябью на мутной жгучей воде, пламенная речь проходила мимо.
– Эй, микрофонщик, сколько можно держать, кипит уже, – Юкко протянул ему огурец.
– Спасибо. Выпьем за правду!– Кирилл осушил вверенную ему посуду, и почувствовал, что хмелеет, – Юкко садись, остынь, а то мы сейчас пойдем сельсовет с почтой штурмовать, ты про коллектив расскажи, как атмосфера?
– Благодаря Алевтине, школа на хорошем счету, процентов сорок, детей, поступает в ВУЗы, то есть из десяти выпускников, – четыре человека. Для нашей деревни, это супер результат. В основном, преподают пенсионеры, ни кто не хочет к нам ехать. Учителя дружные. Сам увидишь. Историк – интересный мужик, не без странностей, конечно, Андрей Абрамович, чутка за сорок, ты с ним подружишься. Организуем здесь ячейку за справедливость, эх, жалко Семён соскочил, слышал, небось, о пожаре? Пушистая пришла, ничего не поделаешь, прежней, жизнь, для него уже не будет – Юкко налил еще.