Переведя взгляд с парадной офицерской формы на швабру, которую наш новый сосед сжимал в руках наподобие винтовки, бабушка не сразу сложила концы с концами. Она терпеливо выслушала его рассказ о недавнем явлении Богоматери в часовне Георгия Победоносца при 76-й гвардейской десантно-штурмовой Псковской дивизии и даже умудрилась что-то поддакнуть, но, едва за помощником закрылась дверь, вынесла шепотом беспощадный диагноз: “Дурачок”. То, что первым встреченным нами человеком в новом доме, оказался такой божевольный Точкин, она расценила как добрый знак, но всякий раз, когда при встрече в подъезде он ненавязчиво приглашал нас выпить чаю, у нее находился повод отказать.
Мой собственный покойный отец был военный летчик, так же, как и дед, который летал на Ми-26 и вместе с бабкой-медсестрой участвовал в ликвидации аварии на ЧАЭС – оба скончались от лейкемии еще до моего рождения. Рассказав об этом, я спросил у соседа, все ли предки его относились к военному сословию.
Николай подтвердил, что по мужской линии – совершенно все, и с охотой принялся перечислять: отца “афганца” Петра Точкина, деда Федора Точкина, в сорок первом убитого под Москвой, прадеда Ивана Точкина, героя Брусиловского прорыва, следом за которым пошли подпрапорщики, фельдфебели, взводные, а потом десятники и сотские с чудными именами, вроде Порфирия и Спиридона. Так, не прерываясь, он добрался почти до древнерусских богатырей, когда из кухни раздался свист.
Бросившись вон, Николай возвратился с керамическим чайником. Из носика шел душистый аромат.
– Мята?
– А еще ромашка, и душица, и почка сосновая, – перечислил хозяин.
На вкус питье оказалось горьким, хоть я положил две ложки сахара с лишком. Я досыпал еще, но горечь только усилилась. Когда я решил заесть ее повидлом и уже поднес ложку ко рту, в нос шибануло фруктовой гнилью. Консистенцией похожую на деготь массу я проглотил из вежливости, тщетно при этом пытаясь изобразить удовольствие на лице.
– Невкусно?
Я оправдался нарушением аппетита на нервной почве, и тут только Точкин вспомнил, с чего начался наш разговор.
На его вопрос я ответил, что в эротических кошмарах мне являются женщины, как и следовало того ожидать: старые – все, кроме одной или, возможно, двоих – и обгорелые – по всем признакам, жертвы пожара. Несмотря на состояние, несовместимое с жизнью, они ведут себя как живые – вроде братской могилы на выгуле, а точнее сестринской. Между собой разговаривают мало и на чужом языке, типа старославянского или древнерусского. Про точное число я не задумывался, но, когда Точкин спросил, то мысленно прикинул, что никак не меньше 10, а может, и того больше.
– Каждую ночь?
– Чаще, – признался я. – Это психическое. У меня на отпевании случилось в первый раз, когда я в обморок упал.
– Да-да, помню. Мне тогда как раз что-то такое и подумалось. Отчитать вас надо, – добавил он совершенно серьезно, – при советах еще отец Павел был, так к нему даже из других городов, я слышал, приезжали. В Печорах потом батюшка Сергий отчитывал, Царство ему Небесное. А сейчас даже не знаю, к кому и обратиться.
Предложение звучало, мягко говоря, неожиданно.
– Даже если неверующий, не повредит. Пари Паскаля! – Поспешил уверить меня Точкин. И только выяснив, что, вдобавок к тому, что не верующий, я еще и не крещенный, отказался от своей богоугодной затеи.
В это время подъезд начал оживать. Сверху протопал кто-то на раннюю смену в тяжелых ботинках и, не придержав, громко ударил железной дверью. За окном раздавались голоса. После искренних уговоров посидеть еще Точкин все-таки вынужден был проводить меня до порога.
То ли особый травяной сбор был тому причиной, то ли беседа, рассеявшая одиночество вместе с тревогой, но только, дойдя до дивана, я, не раздеваясь, обрушился на него и погрузился в заветную тьму.
5. Целитель
– Вас бабушка растила? – Осторожно интересуется у меня Точкин. – А родители?
– Утонули. В Острове еще, – отвечаю я.
В Псков мы переехали, когда мне уже исполнилось шесть, а дошкольное детство я провел в городе Острове. Проживали на старенькой улице Калинина, в квартире с печным отоплением без воды и канализации. Неподалеку от дома была река и остров на ней, в честь которого и назвали когда-то нынешний райцентр. На острове в средние века стояла крепость, отметившаяся во всех северных войнах, теперь – церковь, пара частных домиков и пляж. Великая там заметно мельче, чем в Пскове, но глубины оказалось достаточно. Впервые после моего рождения мама с папой выбрались отдохнуть вдвоем, а меня поручили бабушке – как оказалось, на всю оставшуюся жизнь.
– Соболезную.
– Да бывает. – я откидываюсь на неудобную спинку “икарусного” сиденья.
Осиротеть мне было суждено в трехмесячном возрасте, а в наследство от родителей не причиталось даже могилы: трупов не обнаружили, хоть военные водолазы пролазили все русло. На пляжном песке остались две пары сланцев да пустая бутылка, из-за которой в нашем семейном уставе значился особый параграф насчет алкоголя. Хотя лично я не сомневался, что настоящей причиной был мой дед: с ним бабушка еще в молодости развелась из-за пьянства, и скончался он от цирроза еще до того, как я появился на свет.
Шлепанцы потерялись при последнем переезде, хотя в общаге бережно хранились в отдельном отсеке шкафа вместе с прочими памятными вещицами, вроде моих детсадовских рисунков, засохшего цветка и пары билетов тридцатилетней давности на киносеанс в псковском “Октябре”.
Не найдясь, о чем еще спросить, Точкин отворачивает лицо к окну. Вдоль шоссе в бесконечной канаве чернеет вода. Между стволами посверкивают мертвые топкие лужи. Наша остановка – деревня Болоты, последняя перед Порховом, хотя собственно болоты начались едва не сразу за Псковом.
Точкин не подвел, нашел решение и, вместо священника, повез меня к народному целителю. Сопротивляться не имело смысла. О знахаре ему рассказывал Андрей Любимов: какого-то майора-танкиста тот, единственный, сумел намертво закодировать от пьянства, а самого генерала-комдива, если верить курсировавшим по дивизии слухам, излечил от мужской слабости. Именуемый Ипполитом Ивановичем, ворожей ведет практику еще со времен Перестройки и, хотя принимает в глуши и не дает объявлений, пользует немалую клиентуру.
Поездка до места заняла часа полтора. Болоты оказались ничем не примечательной деревенькой, составленной вдоль трассы из десятка домов. На остановке вместе с нами выходит пара лет под лет маргинального вида. Конечный пункт назначения у них совпадает с нашим, и они тут не впервые, если судить по уверенно взятому курсу. Мы чавкаем следом по размокшей грунтовке, что ведет через луг. Жена тараторит без умолку. Муж сосредоточенно месит ботинками грязь и только раз оборачивается, чтобы тихо бросить спутнице несколько слов. На широком плече у него подпрыгивает в такт ходьбе трехцветная спортивная сумка.
– Устали? Давайте передохнем. Все равно автобус обратный нескоро. – Забеспокоился Точкин, когда во второй раз я тяжело оступился. Колени сгибались со слышимым скрипом, да и все тело словно задеревенело. Согнуться и перевязать напитавшиеся влагой шнурки стоило такого труда, что я почти готов был просить о помощи.
Порыв с трассы донес голоса болотских собак.
– Собака лает – ветер носит. – Тут же неясно к чему сообщил Николай.
Мне осталось вежливо согласиться. Он стоял в шаге от меня и не спускал глаз с черной птицы, невысоко парящей над прошлогодней травой.
В ответ на попытку взять меня под руку я запротестовал. Остаток дороги шли еле-еле, все дальше отрываясь от наших попутчиков.
Центральная усадьба колхоза “Красная Русь” помечена ржавой вывеской, начавшей уже врастать в почву. Яма на въезде засыпана щебенкой. Прямо у входа на полтора этажа возвышается контора, подпаленная с одного угла. Напротив – сараеобразный сельский клуб, окна в котором скрупулезно выбиты до последнего, включая оба слуховых в крыше. Отдельная дорога ведет к вытянутому зданию, вроде барака или конюшни. О назначении заброшенных хозпостроек мне, городскому обывателю, приходится только гадать.
Население жилых двухэтажек, образующих общий двор, и в лучшие годы едва ли насчитывало сотню душ. Теперь дым из труб – единственный признак жизни, и летом усадьба наверняка сошла бы за призрак. Двор разделен надвое секцией сараев. Иные из них успели развалиться до состояния дров, для хранения которых когда-то предназначались. Хотя в сельской местности бывать прежде мне не случалось, панорама, когда я вглядываюсь в нее, кажется вдруг до боли знакомой.
Знаменитый целитель расположился в доме, третьем по счету от вывески, у которого припаркован УАЗ-469 “Козел” цвета хаки – единственный на поселок автомобиль. Скамья у подъезда, не крашенная, кажется, с советских времен, блестит от недавнего дождя. Точкин достает экземпляр рекламной газеты “Здоровье в дом”, припасенный в кармане, шумно отрывает лист, комкает и протирает лужу. Меня он приглашает присесть, а сам, не найдя рядом урны, направляется со своей промокашкой к мусорке в центре двора.
Навстречу ему из-за сараев, резвясь и напрыгивая на бегу друг на дружку, появляется пара молодых псов – судя по экстерьеру, родные братья: оба без ошейников и с проступающими через шкуру ребрами. Добежав до контейнера такой же, как они сами, коричнево-ржавой масти, псы по очереди на задних лапах заглядывают внутрь, и, не обнаружив съестного, уносятся прочь.
К тому времени, как из подъезда появляется опередившая нас парочка, меня уже начинает знобить от холода.
Уступив Николаю место на скамье, я дергаю скрипучую дверь с продырявленным камнем стеклом. На лестнице, несмотря на сквозняк, воняет деревенской уборной и прелой гнилью.
– Ипполит Иванович? – стучусь я, поднявшись на второй этаж.
– Архип Иванович, – исправляет хозяин с нажимом.
Я извиняюсь, вместо Любимова, который перепутал имя.
Его квартира без удобств наугад напоминает нашу старую, островскую: прихожая, туалет, кухня и две крохотные комнатенки. Все двери закрыты, кроме одной, что ведет в приемную.
Пыльные жалюзи занавешены. Люстра с тремя хрустальными плафонами-шариками, между которыми сплел паутину скончавшийся, наверное, еще по осени паучок, тускло светит желтым. Стены помещения выкрашены в невыразительный белый цвет. Почти половину пространства занимает самодельный шкаф с фасадом из строганной доски.
– Одрец возьми, – командует целитель.
Не сразу сообразив, я беру табуретку и приставляю к конторскому столу, за которым в кресле, обитом пурпурным бархатом, восседает хозяин в грязно-белой мантии.
Угол слева от двери в четыре яруса уставлен иконами. Лампадку перед киотом Богоматери потушили немногим раньше моего прихода, и комната до сих пор окутана сизым дымком. Но даже сквозь душное ладанное благовоние отчетливо пробивается тот же, что и на лестнице, туалетный дух.
В узком лице знахаря проглядывается что-то нерусское. Ему то ли под семьдесят, то ли немного за. Длинные шишковатые пальцы похожи на пальцы скелета, и самодельная мантия, в которую он облачен как в мешок, не скрывает дистрофичной худобы. Посередине седой головы, будто циркулем, отмерена лысина в форме идеального круга.
Присев на краешек одреца, я поведал ему сначала про гибель бабушки, потом про кошмары.
– А в яви мертвяков видишь? – Сразу попал в точку он.
Мое признание впервые услышал живой человек:
– Вижу.
Конечно, Костя был не первым и не единственным. Явления начались еще в первых числах декабря. После пар мое внимание привлек мужчина в черной униформе офицера СС возле памятника Ленину перед главным корпусом. Я толкнул Олю в бок. Та ответила недоуменным взглядом. И я принял верное решение промолчать. Какое-то время эсэсовец рассеянно изучал снующую по площади молодежную толпу, потом развернулся и зашагал по Октябрьскому проспекту в направлении вокзала. Импозантной статью призрак напоминал штандартенфюрера Штирлица.
Дома вечером того же дня я разглядел на детской площадке мужичка, по виду трезвого, но наружностью лишь немного опрятней бомжа. Когда через кухонное окно наши глаза встретились, он поприветствовал меня сидячим поклоном. Ничего мистического в этом вроде не было, однако, когда перед сном я подошел занавесить шторы, он так же одиноко сидел на скамье. Пусть и теплая, но зима его не смущала. На той же скамейке я заметил его следующим утром, выходя в институт. Он приветствовал меня почти беззвучным “добрым утром”, которого я не разобрал, но прочитал по губам.
Утренний обмен любезностям скоро вошел в привычку. Меня подмывало завести разговор издалека и попытать сведений о таинственном незнакомце у бабы Наташи. Не решался я на это лишь из опасений оказаться на должности зама дворового сумасшедшего.
Уже на зачетной неделе, после Кости, в фойе мне повстречалась Мальковская, преподаватель философии. О том, что доцентша скоропостижно покинула этот мир еще по весне, я вспомнил после зачета по современному русскому, увидав ее снова, на этот раз в “аквариуме” на первом этаже. Томно развалившись на пластиковом стуле, старушка прихлебывала эспрессо из крохотной кружечки. Пальцы свободной руки сжимали мундштук. По проходам с обеих сторон перемещались младшекурсники, каким-то шестым чувством избегая занимать второй столик в центральном ряду. За Мальковской, у окошка, жевали булочки Оля с Анжелой. Я помахал им из-за стекла и направился к выходу.
В кафе я уже давно не заглядывал: от обильного запаха сдобы меня начинало мутить. В последний раз я ел по-человечески на бабушкиных поминках, а на следующий день уже не смог запихать в себя ни куска. Сначала я списал это на пищевое расстройство, потом начал списывать на нервное. Мой истощенный вид говорил за себя. Даже не уточнив про аппетит, Архип Иванович, покопавшись в столе, сунул мне под нос сжатую в кулаке склянку:
– Что чуешь?
Ответить я постеснялся. Когда он показал баночку, то оказалось, что в ней мед.
Узнав о моем круглом сиротстве, знахарь спросил с ударением на предпоследний слог:
– Бабка псковская?
– Не коренная горожанка.
– Коренных с войны не осталось. – Отрезал он и полез на полку в шкафу. Спину его застиранной мантии “украшали” несколько въевшихся пятен.
Среди составленных вразнобой сосудов он выбрал простую пол-литровую банку с прозрачной жидкостью, открутил крышку и вдруг без предупреждения схватил меня за запястье своими костяными пальцами и плеснул содержимого на тыльную сторону ладони. В банке была какая-то кислота. Зажгло так, что я не смог удержать крика.
– Худо зело. – Прокряхтел он, устраиваясь поудобней в кресле, и мягко постучал кулаком по столешнице с разбитой полировкой. Ожог на руке покрылся волдырями как от крапивы.
Самодеятельность с дешевым реквизитом, ненатуральным книжным говором, а теперь еще и членовредительством выглядела слишком уж безыскусно даже для колхоза. От того, чтобы тут же пойти вон, удерживала лишь тысячная купюра, которую за прием я отдал вперед.
– В церкве той псковичи сжегши двенадцать женок вещих. – Подал голос волшебник, словно угадав мое намерение, – Верно, тебе они и являются.
Я вынужден был признать, что с числом он, кажется, не ошибся.
Казнь, поведал колдун, свершилась в 1411 году от рождества Христова или 6919-м от сотворения мира, тому назад шесть веков. Казнили колдуний по обету для избавления от мора, как по тому же обету чуть не каждый год возводили в русских городах церкви, пока ученые не изобрели вакцины с антибиотиками.
Накануне, летом на Радуницу, Христос Спаситель, угрожая мором моров, явился инокиням Иоанно-Предтеченского монастыря и велел собрать по городу всех колдуний и ворожей и сжечь в православном храме. Его наказ было исполнен в церкви Василия на горке, бывшей тогда деревянной. Спустя два года на пепелище построили новый, из белого камня, чтоб надежно охранял новые поколения псковичей от нечестивых останков.
Нынче все пошло вкось, и непокойницы пробили священный фундамент. Оказавшись первым без креста, кто вошел в церковь, я стал их жертвой. Души у женок чернее омрака. Свальщины с ними, коли такая случится, мне не пережить.