– Не очень. С десяток, наверное, я не помню точно. Что я их, считала, что ли? Папа, мне очень неприятно вспоминать тот вечер. Давай больше не будем говорить об этом
– Ладно.
– Завтра разбуди меня, пожалуйста, пораньше. Я пойду в читальный зал. Позанимаюсь немножко. Ты на меня не обиделся? – вдруг спохватилась она, заглядывая ему в лицо.
– Нет, дочка, что ты.
Они уже были возле своего подъезда. Фаина остановила Петра Николаевича за рукава и обеспокоено заговорила, все еще плача, но уже не от обиды.
– Папа, я очень люблю тебя. Честное слово, я сделаю все, что в моих силах, чтобы не огорчать тебя. Прости меня, пожалуйста. Прости меня.
Тут уже слезы навернулись и ему на глаза.
– Да я не сержусь на тебя, Фаюшка.
В библиотеку Фаина ездила всегда, когда ей выпадала свободная минутка, и допоздна засиживалась в читальном зале. Дело в том, что в читальном зале она обнаружила несколько огромных книг, посвященных русской иконописи, с самыми разнообразными репродукциями на каждой странице. Фаина приходила туда с альбомом и горсткой углей и упражнялась в копировании. Художница, расписывающая храм отца Александра, хвалила Фаину и давала ей уроки. Петр Николаевич радовался, что у дочки обнаружился талант. Когда-нибудь и она станет писать иконы, хотя, отец Александр говорил об этом с заметным сожалением, консервативные представители православия не позволяют делать это женщинам, девушкам. А у Фаины была дерзновенная мечта – создать серию икон исконно-русских святых, начиная с Владимира Святославича и княгини Ольги.
Спать Фаина легла в обычном состоянии, но засыпала плохо. У нее было слишком мало жизненного опыта, чтобы разобраться в самой себе, но она делала такие попытки и даже худо-бедно анализировала свое состояние. Плохо спать она стала совсем недавно – со времени празднования Нового года у Эдгара Тимофеева. Значит, именно тогда произошло что-то, из-за чего она до сих пор не успокоилась и не пришла в себя. Но в тот день, а точнее, в ту ночь, произошло много всяких неприятностей, и осадок после той вечеринки действительно еще есть в душе, и очень трудно определить, от чего конкретно появилось это странное, непроходящее беспокойство. Может быть, это из-за Раи Беловой?
К Раисе Фаина относилась очень хорошо. Не то чтобы любила, как любят закадычные подруги – таких подруг не было ни у той, ни у другой девушки. Просто Фаина не считала Раю Белову безнадежно погибшей и видала в ней массу достоинств, которые, быть может, оставались тайной и для Полины Михайловны. Больше того, Фаина Рае безоговорочно доверяла, как будто в благодарность за то, что Рая с ней дружит. В школе и во дворе к Фаине относились как к прокаженной. Всегда ей вслед или в лицо раздавались красочные эпитеты и прозвища: «Святоша! Проповедница! Апостольша! Церковная крыса!» Причем это были самые безобидные из ряда подобных кличек. Люди не терпят рядом с собой качественно иных особей того же биологического вида и клеймят их позором, поэтому Фаина была заклеймена со всех сторон. Ее внешность и ее душа в таких условиях не имели никакого значения. А Рая не гнушалась общаться с нею, появляться с ней на людях и пускать к себе в гости, а ведь Раиса Белова была привередлива в выборе знакомых.
Ночью Фаина спала только наполовину, вертелась с боку на бок не переставая, и вдобавок ей снился кошмар. В раннем детстве ее, бывало, мучили кошмары – то ей снилась смерть матери, хотя она вовсе не помнит мать и знает ее лишь по фотографиям, то она видела распятие Иисуса Христа и просыпалась вся в слезах. Но то были другие кошмары, этот же, вопреки обыкновению, случился с ней самой, то есть главным действующим лицом кошмара была она. Ей снилось, что она сидит на лавочке, во дворике возле церкви отца Александра, стоит нежаркий, даже прохладный летний день, всё вокруг зеленое, и светит ласковое солнышко, и дует такой же ласковый ветерок – в общем, райская идиллия. Фаина именно так и представляла себе рай. И вдруг позади нее поднялась какая-то тень. Она была так ужасна, что Фаина вся оцепенела и не могла пошевелиться, и одна лишь мысль о том, чтобы обернуться и посмотреть на эту тень, разглядеть ее как следует, приводила девушку в панику. От этой тени веяло удушающим жаром и запахом дыма, словно это был огромный, всепоглощающий костер. Но, как ни странно, Фаину тянуло к этому костру, к этой тени, и это-то пугало ее больше всего. Она бросилась бежать, буквально со всех ног, и как всегда бывает во сне, ноги вдруг стали ватными. Тяжело дыша, Фаина изо всех сил пыталась спастись, рвалась вперед, а получались у нее лишь нелепые прыжки и никакого продвижения. Земля притягивала ее, как сильный магнит – крошечную булавку. Она шлепалась на асфальт, поднималась, помогала себе руками – хваталась за какой-то штакетник и подтягивалась, и все без толку. Тень настигала ее и обволакивала всюду жаром и гарью, словно кокон, и у Фаины волосы начинали шевелиться от ужаса.
Петр Николаевич раскрыл окно и включил лампу. Дочь, вопреки обыкновению, еще не проснулась, а библиотека открывается в девять часов. Каникулы скоро закончатся, а она не хочет терять ни одного свободного дня. Холодный воздух и свет разбудили Фаину. Она, едва открыв глаза, резко села в постели и схватила Петра Николаевича за руку испуганным движением.
– Что такое, Фая? – взволнованно спросил он.
Ее лоб покрыла испарина, глаза были расширены, а щеки – бледные и даже чуть-чуть желтоватые.
– Что случилось, дочка?
Фаина невероятным усилием воли пришла в себя.
– Нет-нет, ничего, папа… ничего… просто нехороший сон… нехороший сон… нехороший сон…
Она так задумалась, что повторила слова «нехороший сон» три раза. Иногда с ней такое бывало.
Петр Николаевич присел рядом с ней.
– Фая, ты вся мокрая. Тебе нездоровится? Может, сходишь сегодня к врачу? Ты в последнее время какая-то странная, правда.
– Я совершенно здорова, папа! – отчаянно воскликнула она. – Я же сказала тебе, что это просто страшный сон. Сон, понимаешь?.. Ладно, уже поздно. Я пойду умываться.
И, боясь, как бы чуткий отец не заподозрил неладное, она соскользнула с постели. Он удивленно проводил ее глазами. Накинув ситцевый халатик поверх маленькой, еще с восьмого класса, байковой ночной рубашки, девушка направилась в ванную. Чтобы побыстрее проснуться и успокоиться, она умылась ледяной водой. Глаза, еще минуту назад застланные туманом, быстро прояснились, на щеки вернулся румянец. Она наивно улыбнулась своему отражению в зеркале. Неожиданным даже для себя самой движением кокетливой женщины она коснулась волос, подобно короне возвышающихся надо лбом. И тут же устыдилась этого жеста, хотя была одна, ее никто не мог видеть. «Надеюсь, папа не заметил, как я испугалась сна. Ну конечно, не заметил. Ведь я почти сразу успокоилась», – так простодушно полагала Фаина. Ребенку всегда кажется, что вокруг него – сказка, в которой все происходит согласно его желанию. Фаине хотелось верить, вот она и верила, и думала: «Он не заметил». На самом же деле он, разумеется, все заметил и решил разобраться.
В кухне он уже поставил на стол тарелку с макаронами и стакан горячего чая. Фаина села и стала торопливо завтракать. Ей уже пора было выходить. А макароны, как назло, падали с вилки и жевались нарочно долго. Отец сидел тут же, напротив нее, и не спускал с нее любящих глаз.
– Ты изменилась, Фаюшка, – произнес он.
Она замерла, не поднеся ложку ко рту. Щеки ее стыдливо зарделись, словно ее уличили в каком-то постыдном поступке, она опустила глаза. Макароны по одному падали в тарелку.
– Папа, я понимаю, это плохо, но я не виновата в этом. Обещаю тебе, что исправлюсь. Постараюсь исправиться. Давай поговорим об этом вечером, ладно? Я опаздываю, – ответила она тихо, быстро доела макароны и бросилась в свою комнату, подтверждая своим поведением самые худшие опасения окружающих, в первую очередь отца. «Вот и до нее, похоже, добрался период взросления, и начались проблемы, – подумал Петр Николаевич. – Придется что-то делать».
На стуле возле кровати лежала одежда девушки, простая, повседневная. Фаина лихорадочно оделась, кое-как прикрыла постель, посмотрела на часы и вскрикнула. Уже половина девятого! Если она сейчас опоздает на автобус, или на троллейбус «единицу», придется, Господи Боже, идти пешком до читального зала, это как раз до обеденного перерыва! Она любила ходить пешком, но сейчас было не до этого.
На ходу надевая пальто, она схватила сумку с альбомом и пачкой углей:
– Папа, я куплю хлеба, не волнуйся! – и бегом понеслась к лифту. Он так медленно ездил, скрипел, как старая яхта в крепкий шторм, и каждая секунда длилась целую вечность. Фаина готова была стучать кулачками в двери.
Стояла холодная, ветреная погода. Сильные порывы срывали желтую шапочку с волос Фаины, она то и дело натягивала ее на уши. На остановке толпилось много народу. Подкладка левого сапога подвернулась и больно терла пятку, но девушка не обращала внимания на боль. «Только бы не опоздать!» – стучался в виски пульс.
Автобус набился до самых дверей. У места, где обычно должен сидеть контролер, оставалась крохотная лазейка. Туда-то и постаралась проникнуть Фаина. Однако на половине дороги на нее навалился какой-то тучный мужчина и больно прижал к вертикальному поручню. Ее нос уткнулся прямо в куртку этого достойного товарища, в спину, между лопатками. Закрылись двери. Это обстоятельство вызвало новое перемещение пассажиров. Образовалось небольшое свободное пространство. Фаина поспешила туда, но вдруг уронила сумку. Цепляясь за спинку сиденья, она нагнулась, чтобы поднять ее. В ее голову уперся локоть весьма видной дамы. Желтая шапка сбилась на бок. Не отпуская сиденья, иначе ее понесло бы в свободный полет по салону вместе с толпой, Фаина поправила ее рукой, в которой была сумка. Углом ее девушка задела широченный, размером с шаль, меховой воротник пальто все той же дамы. Та обернулась. Ее лицо было слишком близко, и на этом раздраженном лице накрашенные тонкие и злые губы изогнулись и сморщились.
– Извините, – сказала Фаина, опуская руку и вторично при этом движении задевая сумкой воротник женщины.
– Ну и молодежь пошла! – раздался на весь автобус ее резкий голос. Фаина смешалась. За столь затасканной фразой послышалось продолжение монолога.
– Девушка, вас когда-нибудь учили вежливости? «Извините»! Никакого элементарного уважения! Эти сегодняшние дети и становятся бандитами и уличными девками. «Извините»! Никакого уважения к старшим! И кто вас только учит?! Я не завидую вашему будущему, девушка. Оно черное и грязное.
Фаина опустила голову, ее щеки и лоб покраснели от негодования. Как такая солидная женщина может говорить подобные вещи, даже не зная ее? Громкие слова падали на ее склоненную голову, как удары кнута на экзекуции. Она испытывала непреодолимое желание провалиться сквозь землю и читала про себя молитву, чтобы успокоиться. К счастью, скоро ей пришлось выйти. До библиотеки оставалось перейти через дорогу и вернуться немного назад по параллельной улице. Это был обычный, банальный подземный переход, один из многих, который Фаине приходилось преодолевать каждый раз по пути в читальный зал.
Фаина, словно маленький несчастный ребенок, боялась подземных переходов. Там было так темно и страшно! Она где-то слышала, что именно в них совершается большая часть уголовных преступлений: насилие, убийство, грабеж. За ночь выпало немного снега, и пара дворников очищала ступеньки перехода. Фаина начала спуск в темноту, снова принимаясь шептать молитву побледневшими губами и трепеща от неразумного, детского страха.
Когда она вбежала в читальный зал, там уже находились посетители – немного, правда, всего лишь горстка по сравнению с размерами помещения и количеством столов. На выдаче книг сидела Ульяна, девушка спокойная, даже зачастую равнодушная. Она давно знала Фаину в качестве читателя и уже не уточняла, за какими изданиями та явилась. Без единого звука, с меланхолично прикрытыми глазами, она плюхнула о стойку четыре тяжеленных фолианта и подала формуляр – расписаться. Формуляр был толстый – Фаина бывала здесь постоянно, но в нем повторялись одни и те же названия. Работницы читального зала относились к этому по-разному. Дарья Валентиновна, Лена и Розочка хорошо понимали Фаину и всегда советовали прочесть новые книги по теме, которые приходили в библиотеку, и вообще, они были милые и доброжелательные. Остальным было безразлично, мало ли заскоков бывает у людей, кроме иконописи. А были и откровенно враждебные библиотекари, считавшие, что людей с таким заметным сдвигом, как у Фаины, вообще категорически запрещено подпускать к книгам – вдруг им взбредет в голову что-нибудь общественно-опасное, так как такие личности, как Фаина, можно причислить к асоциальным. Этих библиотекарей Фаина побаивалась – они явно не хотели выдавать ей литературу, а настаивать она не смела.
Она поблагодарила Ульяну за книги, отнесла их на свое привычное место, где занималась всегда, если оно уже не было занято, а оно очень редко бывало занято, потому что располагалось в укромном уголке и от большей части зала было загорожено стеллажом с книгами и высоким сооружением с картотекой. Потом Фаина разделась в гардеробе, лишь желтый пушистый шарфик из тех же ниток, что и шапка, она оставила на шее – было еще прохладно. И стоило ей сесть за стол, раскрыть книги и альбом для рисования, взять в руку круглую палочку угля – и все проблемы, все страхи и все предчувствия отступали куда-то в необозримую даль, а она погружалась в иной мир, параллельный мир, и жила в нем, как под гипнозом. Тем более что и мысли у нее настроились на радостный лад: была пятница, а в понедельник уже праздник Рождества Христова, расписание служб сместилось, потому и занятия воскресной школы были перенесены на вчерашний день, а Рождество Христово – это такой праздник, что… Фаина очень любила Рождество. Можно было петь в церковном хоре замечательные вещи, рождественские, а папа подарит ей что-то маленькое и симпатичное. Она плакала от радости и просила его не тратиться на подарки, раз они живут в постоянной нужде, она могла бы обойтись и без подарков, но он ее не слушал. Да и рождественская атмосфера создавала вокруг девушки мечтательность и ожидание ребенка в предвкушении счастья, исполнения желаний, воплотившейся сказки. И вот угли рассыпаны по столу веером, Фаина смотрит за окно в небо и слегка улыбается, а лицо княгини Ольги, пока без нимба, – живое, как лицо женщины, о которой слагались легенды.
Часа через три в читальном зале начался час-пик, самый разгар работы, когда сбежавшие с уроков старшеклассники толпой валили в библиотеку. Тут царило особое, книжное спокойствие и священная тишина. Борис Новиков вошел, окинул взглядом окрестности и тут же увидел Фаину. Стеллаж с книгами, отгораживавший этот стол от зала, служил как бы рамкой для стола, и девушка была видна от входа, словно чудесная яркая картина: в окно светило белое зимнее солнце, прямо на Фаину, ее длинные вьющиеся волосы сияли белизной и отливали золотом, она продолжала улыбаться самой себе и глядеть в небо. Борис любовался ею несколько минут и не в силах был оторваться от восторженного созерцания, жалея, что у него нет лучшего в мире фотоаппарата с лучшей в мире цветной пленкой, чтобы запечатлеть это чудесное зрелище. Впрочем, ни одна пленка не смогла бы в точности передать живость момента. Борис буквально терял гоолву от восторга, такой красоты он не видел никогда и не предполагал даже, что она существует в действительности.
Он разделся в гардеробе, поспешил к стойке и записался. Ульяна при виде столь образцового молодого человека рассыпалась в улыбочках и любезностях, но она его не интересовала. Он спеши занять место рядом с желанной девушкой, пока на это место никто не покусился. Ульяна выдала ему несколько свежих молодежных журналов. Борис подхватил их и устремился к цели.
Когда он сел рядом с Фаиной, она отвлеклась от мечтаний, но не обратила особого внимания на неожиданного соседа, только подвинула поближе к себе свои книги, альбом и угольки, чтобы освободить ему побольше места и не мешать, раз уж этот чудак решил посидеть именно здесь.