– Алька, покажи чудо, – вдруг попросила Стася совсем по-детски и легко соскользнула на диван, где сидеть было удобнее, хоть он и стал совсем старым, отчаянно трещавшим, когда на него садились.
Обхватив колени, она уселась так, что длинные волосы почти укрыли ее всю. Это напомнило Мите какую-то картину, но он не особенно хорошо разбирался в живописи, чтобы вспомнить название. Если он и просматривал альбомы, то лишь за компанию с Алькой, которая относилась к этому, как к священнодействию.
– Покажу, – пообещала та, не смутившись, ведь для художника творить чудеса – обычное дело.
Правда, сейчас речь шла не о том, чтобы что-нибудь нарисовать, и все трое это отлично понимали.
– Только сначала позвони домой, а то дядя Толя оторвет нам потом головы.
Не споря, Стася протяжно вздохнула:
– Митя, дай сумку.
Он подал ей, но не сразу выпустил кожаный ремень, чтобы Стася потянула. Это могло бы создать хотя бы иллюзию соприкосновения, какого он ждал. Ведь если Стася и касалась его, то всегда слишком по-родственному. До обидного по-родственному.
Но и сейчас тоже ничего не вышло. Она рассеянно рванула сумку, даже не заметив его уловки, и, покопавшись, извлекла телефон.
– От сотовых возникает опухоль мозга, – зловещим голосом произнес Митя, пытаясь, хоть напугав, привлечь ее внимание.
– Типун тебе на язык! – сердито бросила Алька и на этот раз пнула под столом брата.
Сделав вид, что ничего и не почувствовал, он безразлично спросил:
– Убирать ваш магический круг? Зря только возился с ним. Кучу времени потратил…
– Да ты за пять минут его сляпал!
– Ну! Может, я настраивался целый час.
Набрав номер, Стася сказала, дожидаясь, пока стихнут гудки:
– Ты раскачиваешься, как Царь-колокол.
– На что раскачиваюсь? – замер он.
– На все. Помнится, лет десять назад кто-то заявил, что скоро примет участие в ралли… Так ведь и застрянешь в таксистах.
– Стася, не надо! – резко подавшись вперед, крикнула Аля. – Я слышать не хочу об этих гонках!
– Трусишка… А, мам, привет! – ее взгляд перескочил на что-то, и Стася заговорила другим голосом.
У нее их было несколько, и потому даже люди, каждый день слушавшие их станцию, в жизни не узнавали ее по голосу. Стасю это устраивало, а на Митины язвительные выпады на счет скромных героев, бесстрашно бросающихся в радиоволны и не ищущих славы, она всегда находила, что ответить.
– Это она не тебе сказала, а мне, – мрачно заметил Митя, понизив голос.
– Да нет…
– Ну, перестань! – он поморщился, растянув тонкие губы. – Дурака-то из меня не делай… Конечно, я трус. Может, если б я сломал себе шею на какой-нибудь трассе, она вспомнила бы меня со слезами умиления. Но я предпочитаю оставаться живым, и это ее раздражает.
Несогласно качнув головой, Алька с состраданием подумала, что, конечно, Митя прав. Но как же это страшно, что он сам все понимает. Лучше б он был чуточку поглупее… В любви быть понятливым больно. Особенно, когда понимаешь, что тебя не любят не потому, что ты опоздал, и желанную тобой душу успел заполнить кто-то другой, а просто ты, сам по себе, не представляешь интереса. Как любой другой. Как миллиарды других.
– Вам привет от моих! – сказала Стася слишком громко, будто пытаясь к ним пробиться.
Митя покосился на нее с недоверием: "Не думает же она, что мы могли забыть про нее!” Он только что подавил желание подсесть поближе к сестре и прижаться к ней, такой маленькой и сильной, упрямо прорисовывающей в этом мире свой собственный. Но у них почему-то повелось скрывать от Стаси живущую в обоих нежность друг к другу, точно это могло оскорбить ее. Ведь негласно уже давно было признано, что они оба принадлежат Стасе…
Заметив Митино замешательство, но, не поняв его причины, она капризно протянула:
– Ну, и где мое чудо?
– Будет тебе чудо, – улыбнулась Алька, и на ее мордашке возникло то выражение ласкового обожания, которое появлялось всякий раз, когда они навещали отца и встречались с маленьким сводным братом. В такие минуты Митя начинал жалеть, что поселился в мастерской у сестры, и тем самым, может, мешает ей… Ведь Алька ни разу за эти годы не приводила к себе ни одного мужчину, и Митя подозревал, что их и не было, хотя говорить об этом она отказывалась наотрез.
Между тем она спросила у Стаси, будто брата здесь и не было:
– Чего тебе хочется?
– Лета и солнца, – задумавшись только на секунду, отозвалась Стася. – Что-то засиделась я в студии, да и на улице морозяка… А в отпуск ты же со мной не поедешь?
Алька виновато улыбнулась:
– Не поеду.
"Я поехал бы, – про себя вызвался Митя. – Только вот кто меня позовет?"
– А без тебя – скучно, – безжалостно закончила Стася. – Что тебя здесь держит, не могу понять? Митька уже большой мальчик, а рисовать можно где угодно. Думаешь, я помешала бы тебе?
– Нет, конечно, – встрепенулась Алька. – Не в этом дело…
– Ну, а в чем? В чем?!
– Я… – Аля запнулась и посмотрела на нее умоляюще. – Я не могу сказать…
– О господи… Ты, Алька, не человек, а одна сплошная тайна. Может, за это я тебя и люблю. Все остальные – как на ладошке.
"Это она обо мне, – даже не уточняя, сказал себе Митя. – Царь-колокол, только и сумевший свалиться на площадь и застыть у всех на виду чугунной болванкой…"
Стася устроилась поудобнее, поджав ноги. Когда она поводила головой, расправляя черную пелену волос, Мите казалось, что сама Ночь распахивает свои крылья. В них трепетала сила сладострастия, и обманчивым успокоением темнело черное забытье. Митя готов был отказаться от солнечного света и никогда не видеть звезд, только бы эта ночь всегда была с ним. Не смея приблизиться, тем более, дотронуться, он погружался в нее глазами, желая раствориться и потерять себя – что в этом страшного, если ты ничего из себя не представляешь? Совсем ничего…
Он знал, что это так и есть, и это не было открытием. С раннего детства Митя был вынужден смириться с тем, что, когда рождаются близнецы, даже однояйцовые, кому-то из них все равно достается, хоть на толику, но больше природных сил. Алька умела творить чудеса и писать картины. Митя не умел не только ни того, ни другого, но и вообще ничего. Однако, он никогда не испытывал по отношению к сестре ни зависти, ни злорадства по поводу того, что она оказалась заурядна в том, что так ценят сами женщины: Алька не была красавицей и знала это. Митя никогда не замечал каких-либо страданий по этому поводу, но сам страдал за нее. Он любил свою сестру.
– Ладно, лето так лето, – согласилась Аля тем мечтательным тоном, которым заговаривала всякий раз перед тем, как собиралась погрузить их обоих в одну из своих тайн, не имеющих объяснения.
Митя украдкой взглянул на Стасю, чтобы успеть заметить и запомнить, как изменилось от предвкушения ее лицо. На это лицо он готов был смотреть не отрываясь. Не потому, что оно было так красиво… Митя был наблюдателен, и из своего такси замечал множество красивых лиц, даже не допуская мысли, что они только кажутся ему таковыми, потому что сам он некрасив. Сколько он себя помнил, Митя всегда был восприимчив к красоте, хотя не умел создавать ее. Но что касалось Стаси, дело было совсем не в этом. В ее лице ему виделись черты самой Жизни, которая вбирала в себя и ночь волос, и солнце глаз, и весеннее цветение губ. Митя ловил себя на том, что, думая о ней, становится восторженным, как впервые влюбленный гимназист.
Но так бывало не всегда. Порой он принимался зловредно отыскивать в Стасе недостатки, чтобы потом взрастить их, крошечные, в своей душе до гигантских размеров. И ужаснуться им. Митя надеялся, что это его отрезвит. Все несчастье заключалось в том, что он не успевал дождаться, пока семена дадут всходы, и влюблялся в Стасю снова и снова.
Ему чудилось, что она угадывает эти жалкие попытки, и, может быть, бессознательно пытаясь удержать его, улыбается ласковей обычного и даже касается рукой, что вовсе не было для них обычным делом, хоть они и дружили всю жизнь. Что-то в Стасе противилось их физическому приближению, она и с Алькой никогда не обнималась, разве что в щечку чмокала в день рождения…
Он пытался использовать и эту ее особенность и говорил себе, что Стася попросту фригидна, потому у нее и романов-то никаких нет. Не только с ним, ни с кем вообще. А еще тщеславна, и работа на радио занимает ее больше каких бы то ни было человеческих отношений. И вообще, если разобраться, что в ней такого уж хорошего?!
А потом, лежа утром в постели, слушал веселый голос Стаси, который уговаривал и его в том числе скорее улыбнуться новому дню, и опять признавал, что вовсе не тщеславие заставляет ее мчаться на студию, когда все еще спят, и сражаться одной против этого мрака сонного города, неся с собой радость и свет. Она представлялась ему, может, не такой уж и бесстрашной, но самоотверженной Жанной д’Арк, выступающей против самого Князя Тьмы.
И потому, когда Митю остановили на улице ребята с телевидения и задали смешной на первый взгляд вопрос: "Кого вы считаете героем нашего времени?", он, не поколебавшись ни секунды, ответил: "Диджея "Новой волны" Стасю Козырь". И зачем-то добавил, что Козырь – это не псевдоним, а настоящая фамилия.
Не ожидавшие такого определенного ответа, ребята переглянулись и неуверенно засмеялись: "Шутите?" Митя постарался вдохнуть побольше морозного воздуха, чтобы голос прозвучал по возможности холодно: "Ничуть. Это человек, который в одиночку борется против целой армии тех, кто с утра портит нам настроение. Кого же, как не ее назвать героем нашего времени?"
Через неделю Митя нашел в телепрограмме передачу, которую без лишней скромности так и назвали "Герой нашего времени". Он как бы ненароком включил телевизор в это время и замер, стараясь загнать внутрь разбегающуюся по телу дрожь. Стася, которая в тот момент взахлеб пересказывала Альке последние радиосплетни, посмотрела на него с недоумением, которое грозило перерасти в обиду. Но Митя зажал пульт в руке, намереваясь защищаться до последнего. Он ждал, положив палец на кнопку громкости, чтобы в случае чего сразу прибавить звук. И тогда она услышала бы…
Но его не показали. Наверное, редактору программы Митя показался не телегеничным. Или он решил, что парень откровенно издевается, и это нельзя выпускать в эфир. Как бы там ни было, Стася так и не узнала, как Митя на самом деле относится к ее работе, над которой обычно беззлобно посмеивался.
Он вспоминал все это, пока Алька готовилась к своему диковинному сеансу, который любой, не знакомый с ней человек, счел бы шарлатанством. Потому-то за столько лет ни Стася, ни сам Митя никому об этом и словом не обмолвились. Им даже было приятно владеть тем, чего нет ни у кого.
Алька поставила перед диваном стул и водрузила на него одну из своих картин.
– Что это? – спросил Митя, вытянув шею.
Он все еще сидел за столом, теребя плотный край не пригодившегося круга, и не мог видеть, какую из работ выбрала сестра.
– Садись сюда, – предложила Стася и похлопала рукой рядом с собой. В последнее время она сильно похудела, и запястье стало до того тонким, что сбоку по-детски выпирала круглая косточка.
– Ну, если вы настаиваете, – скривив рот, пробормотал Митя и быстренько пересел, пока она не передумала.
Стася скосила на него рассмеявшиеся глаза, но ничего не сказала. Ему и в голову не пришло, что это – из сочувствия. Митя понимал, что просто она уже настроилась на Алькину волну, и ей было жаль нарушать заполнившее ее волшебное волнение, которое, наверное, испытывала Золушка, поставив ножку на первую ступеньку золоченой кареты. Она ведь тоже в тот миг не знала наверняка, случится еще большее чудо или нет, но само предвкушение уже было волшебством.
На холсте, который выбрала Алька, была только дорога. Она уходила к горизонту, неуверенно виляя среди пушистого ковыля, словно только сейчас рождалась, и решала на ходу, куда направиться: к свету или во тьму, ведь половину неба закрыла собой туча. Она была тяжелой и мрачной, но Митю туча не подавила. Он сразу решил, что она уходит…
А на другой половине холста небо было таким безмятежно-прозрачным, таким откровенно ленивым, что когда Аля начала свое колдовство, Митя сразу почувствовал, будто лежит на спине, поглаживая лицо мягкой кисточкой ковыля, и смотрит в это голубое небытие, которое ничуть не пугает своей пустотой. Ведь в ней столько света…
Он до сих пор понятия не имел, как Алька это делает. Да Митю не особенно и занимало, гипноз это был или нечто другое… В детстве это была их игра: задернув шторы, они втроем забирались в угол между диваном и окном, и Алька начинала пересказывать ту фантазию, которая откуда-то влетела в ее круглую голову. То ли она действительно все это отчетливо видела, то ли придумывала на ходу, это было неважно. Но ее шепот утягивал их с Стасей в тот самый мир, куда был обращен ее странный, не такой, как у всех, взгляд. И они поддавались ему, позволяя увлечь себя, лишив привычных тел, но сохранив физические ощущения. Это было абсолютно необъяснимо и великолепно.
Алька так никому и не рассказала того, что произошло с ней еще в детстве. Она точно и не помнила, сколько ей было, когда это случилось, и даже не могла с уверенностью сказать – случилось ли? Ее тогда едва отходили после тяжелейшей ангины, но кризис уже был позади, хотя температура еще скакала, обдавая маленькое тело то ознобом, то испариной. Стараясь не разбудить брата, она бесшумно меняла ночную рубашонку и влажную старательно развешивала в изголовье кровати. Минут через десять все приходилось повторять, и Алька уже чувствовала себя изнуренной до того, что просто нахлобучивала мокрое бельишко на деревянную спинку и падала на подушку, уверенная, что больше не поднимется.
В такую-то минуту в ночном небе, которое она увидела через несколько потолков и крышу, даже не открывая глаз, возник синий свет. Он исходил из одной точки, как бы от звезды, но что-то подсказало Альке, что это не звезда. Тогда в ней возник тот вопрос, который она задавала себе до сих пор: "Что это?"
Алька помнила, как твердила эти два слова, но не со страхом, а с восторгом, явственно чувствуя, как приближается к этому свету, возносится с невозможной скоростью. И вместе с тем, она отчетливо ощущала свое тело – с влажной шеей и вспотевшими ладошками. Алька точно знала, что не спит, и потому это замирание с высоты – "А-ах!" – которое было не менее явным, можно было объяснить только тем, что ее тело поделилось надвое, и невидимая его часть уносится к синему свету.
Это ничуть не походило на обычный полет, какие все дети совершают во сне. Это вознесение было необыкновенным, и восторг был необыкновенным, такого Алька никогда больше не испытывала, и свет… "Что это?"
В какой-то миг она даже испугалась того, как ей было хорошо. Альке показалось, что она умирает, и потому так хорошо. Приподняв голову, она посмотрела на полуголого Митю, который, засыпая, всегда отпинывался от одеяла, как от злейшего врага. Потом потрогала свой лоб – он показался Альке уже не таким горячим. И вдруг затосковала: "Я не долетела… Он исчез".
Шальная мысль, из тех, что может прийти только ночью, разом овладела всем маленьким существом девочки: "А, может, получится еще раз?" Она откинулась на подушку и закрыла глаза. Знакомая синяя точка приветливо вспыхнула – "Где? В небе? Во мне?" – до сих пор пыталась понять Аля. Тогда она опять почувствовала, что возносится…
А потом вдруг оказалась на дереве, куда мечтала забраться с начала лета, но побаивалась. Оно было таким высоким, что уже этим выделялось даже среди рослых сибирских деревьев, и не могло принадлежать ни к одному классу. Альке всегда казалось, что растениям, таким одновременно нежным и выносливым, должно быть обидно, что их так скучно, как в школе, делят на классы. Дерево, на котором она оказалась, какой-нибудь ученый тоже в два счета определил бы в класс, но Алька и сейчас не пыталась узнать его название. Оно было просто Деревом…
С тех пор синий свет каждый раз доставлял ее в то место Земли (или не Земли), о котором она только что думала (или пыталась вообразить). Эти странные путешествия давались ей так легко и были так увлекательны, что Алька посчитала несправедливым пользоваться этим подарком ("Чьим?") в одиночку. И тогда она просто попросила разрешения, чтобы Стася с Митей тоже немножко полетали…