Посаженная на угол стола, я сидела перед ним, как кукла на бампере свадебного лимузина. Он стоял напротив – глаза в глаза.
– Они должны были мне услугу. Не будем об этом.
Его пальцы расстегивали пуговички моей кофты.
Пусть все идет как идет. Пусть Олег делает то, что считает нужным. Лишь бы не требовал от меня подтверждений, я не осилю подобной тяжести – произнести согласие вслух.
Последними сдались мои любимые джинсы, которые надевала лишь по особым случаям. Сегодня был именно такой. Свесившимся с бортика ногам стало прохладно. Руки я неимоверным усилием воли держала по бокам – желание прикрыться было безумным, но мне хотелось, чтобы Олег видел мою красоту. Красота преходяща, с каждым годом это понимаешь все отчетливее.
Как ни странно, границ приличий Олег не перешел. Я осталась в белье – в тщательно подобранных моменту трусиках и лифчике. К моему бессильному, до дрожи, отчаянию, на них он почему-то не покушался. Тянет время? Что же, это очко в его пользу. В длительном забеге спринтеры проигрывают, мне же хотелось марафона, а не стометровки. Всегда ненавидела пунктир. Удовольствие можно получить только от полноты картины, и встретить понимающую душу было приятно. Но как же трудно сохранять спокойствие, когда впереди сладостная неизвестность, а перед самым краем трамплина тебя останавливают!
Олег прошептал мне на ухо:
– Не представляешь, как смотрится обнаженное тело на фоне бильярдного сукна. Это нечто невероятное.
Я ему верила. Сама не видела – глаза были закрыты. Но я догадывалась. Меня возбуждало именно его наслаждение моей открывшейся – именно ему – обнаженностью, а совсем не красота получившейся экспозиции.
Олег вдруг оторвался от меня.
– Сейчас будет сюрприз. Не вставай, не двигайся. Я быстро.
На некоторое время я осталась одна – в кружевном белье, сидя на столе огромного зала и болтая жаждавшими внимания и ласки голыми ножками.
Сознание, менее всего напоминавшее сейчас это слово, взорвала громкая музыка. Ритмичная мелодия полилась из стен, заполнила воздух, загрохотала в поджилках. От басовых ударов тряслась спина. Я хотела вскочить, но, к счастью, ко мне уже возвращался Олег. Он нес две чашки с чем-то темным.
– Замерзла? – ему пришлось кричать, чтобы перекрыть музыку. – А вот и лекарство. Глотни.
Я потянула носом воздух:
– Кофе? Не похоже. Какао?
– Горячий шоколад.
Я сделала глоток. Блаженство. Жидкий густой шоколад подействовал просто невероятно, он полился по венам, проник под кожу и устроил необъяснимый оргазм вспыхнувшей в ощущениях крови. В гортани бушевала буря. Пусть напиток уже остывал и горячим его можно было назвать с большой натяжкой, я будто бы превратилась в огонь. В живой всепожирающий огонь.
– Ложись. – Олег опрокинул меня назад, на бархат зеленого сукна.
На бедра и живот вдруг пролилось что-то теплое. Я дернулась…
С улыбкой в уголках глаз Олег продолжил поливать шоколадом мою нижнюю половину. Всего лишь шоколад. Нет, не всего лишь, а – ш о к о л а д! На мне! Я вновь уронила голову назад, на стол.
Я поняла, что будет дальше.
Обойдя по кругу, сладкий мучитель вынул из кармана две длинные непрозрачные тряпочки. Скорее, ленточки.
– Расслабься. – Одну за другой он отвел мои руки назад, за голову, связал их вместе, а другой конец ленты закрепил на ободке лузы. – Все будет хорошо.
Растянутая на большом надежном столе, я не сомневалась. Все будет хорошо. Не может быть не хорошо. Главное: сегодня будет хорошо м н е.
Что-что? Муж? При чем здесь муж? В том-то и дело, что он давно ни при чем, и в том, что происходит со мной сейчас, именно его вина. Или… заслуга? Пути Господни неисповедимы.
Голова кружилась. Тело ныло и томилось от предвкушения, мысли расплескивались, как вода в тазу, который несет пьяная от счастья женщина – которая узнала мир с другой стороны. Обратная сторона медали некрасива лишь для тех, кто туда не заглядывал.
«Красота спасет мир». «Красота требует жертв». «Красота не вечна». Кто задумывался об этом, тот меня поймет. А кто не поймет – и не надо. Каждому свое. Даже неугомонная Танька счастлива, а мне до ее подвигов еще сто лет в плацкарте со всеми остановками.
– Приподними голову.
На глаза легла последняя из повязок.
Мне конец, поняла я. Колюче-влажное касание заставило выгнуться, изо рта вырвался крик, больше похожий на вой. Собственно, это и был вой – единственный на тот момент достойный выразитель чувств.
Для дальнейшего в человеческом языке нет слов. Только эмоциями, только внутренними ощущениями я воспринимала окружающее – как самое лучшее, самое небывалое, самое великое в показавшейся доселе пустой жизни. Музыка грохотала. Губы Олега съедали меня вместе с застывавшим покровом, слизывали его со стягивавшейся, перешедшей в иное измерение кожи, порхали и околдовывали. Подключились пальцы – и тоже помогали дарить удовольствие там, где наслоения постороннего десерта уже исчезли. Где десертом была только я.
Что-то скользнуло по телу. Кажется, с меня сняли лишнее. Это правильно. Лишнему нет места в настоящем, оно именно лишнее, даже когда тоже в шоколаде. Сейчас вся моя жизнь – в шоколаде.
Властное движение перевернуло меня лицом вниз, тело переломилось буквой «г», в живот уперся бортик стола. Ноги достигли земли. А душа – рая. То, что должно случиться, скоро случится, и оно не от слова случка, а от счастливого случая. Когда долго плохо – однажды должно стать хорошо. Жизнь ходит по синусоиде. А еще она играет в детские «классики». Скачок, разворот, перескок…
А еще она играет в прятки. Ты куда спряталась, проказница? Бытие определяет сознание. Хи-хи. Откуда это вылезло? Не вижу ни того, ни другого. Вообще ничего не вижу. Ах да, на глазах – повязка. Олег молодец. Не хочу видеть, хочу чувствовать. Просто хочу. Просто Олега. Просто напросто. А раньше казалось непросто. Чушь. Бытие, ты тут? Сознание, ау! Куда все подевались?
А вот и оно, мое бытие. Это Олег приблизился вплотную. То, как и чем я его почувствовала, сочетанием глупых букв не передать, это было единение сердец другими местами.
Мужские руки сошлись на моей пояснице. Стиснули. Затем железные клещи дернули мою талию на себя… И меня прорвало.
Такого со мной не бывало. Но все равно музыка орала громче. Впрочем, я не отставала: ревела, кричала, вопила, рычала, все во мне рвалось и трескалось, и это было неслыханно. Я проваливалась в безвоздушные дыры ледяного космоса, и я взмывала, подобно Икару, к расплавлявшему солнцу… чтобы сразу же упасть вновь. Когда мой чудесный рыцарь (рыцарь без страха и упрека – первое с его стороны, второе – с моей) на миг оставлял меня, с досады я рвалась и орала, как недорезанная. Мне было невыносимо без него, он стал частью меня, а я – его Вселенной. Мирозданием, которое сотворил он.
Олег чувствовал мое состояние и появлялся опять – жесткий, жадный, желанный. Мне казалось, что больше не смогу жить без его ошеломительного присутствия. Вместе мы становились одним. Мне казалось, что я схожу с ума. Чудилось, что каждый из нас раздвоился, нас стало много, и все мы – которые я и которые он – обрели крылья… Я не хотела завершения. Пугающая мысль, что скоро все кончится, что мы перестанем быть о д н и м и должны будем разойтись по унылым домам – эта мысль как титры в три-дэ фильме огромными буквами висела перед глазами. Наверное, именно она, эта безутешная мысль, не давала погрузиться в манившее забытье, не отпускала меня в иллюзию смерти, которая казалась спасением. Но! О спасении молили мои внутренности – но не я.
– Боже… Олег… Что ты со мной делаешь… – вырвалось у меня последнее, что я могла потом вспомнить разумно.
Затем – пустота.
Взрыв внутри.
Гибель мира снаружи.
Шок.
Раскат грома.
Выплеск сказки в мир, забывший о чудесах.
Жуткий рев Олега.
Мой последний судорожный всхлип.
И – тишина.
Потом он проводил меня домой.
Алекс, конечно же, так ни о чем и не узнал.
Часть 3
Продолжение первого знакомства: Алекс
Морали в этой истории нет никакой, потому что ее и в жизни почти не осталось. Остается только «спасибо» сказать, что к нам с вами она никакого отношения не имеет.
Михаил Успенский, «Семейный роман»
1
Ожидание суда затянулось больше, чем на двенадцать месяцев: то судья в отпуске, то адвокат болеет, то в СИЗО карантин… Причины сыпались, как из ведра, и никто не знал, что будет завтра. Этого завтра могло просто не быть. Жизнь превратилась в здесь и сейчас – кстати говоря, это произошло впервые и очень удивило. Я всегда жил будущим. Оказалось, что оно не стоит ломаного гроша – если в настоящем у тебя полный швах. Кто не жил настоящим, тот здесь не выживал. Как же, оказывается, все просто, когда из головы вылетает все лишнее.
Меня поместили в изолятор вместе с преступниками и случайно попавшими под тяжелую руку правосудия бедолагами. Я знакомился с людьми, с бытом, с порядками. Другими словами, просто сидел, как сидят в тюрьме. Вникал в местную иерархию. Вливался в «коллектив», раз уж временно оказался его частью. Имел свои обязанности, завоевал особую репутацию. Ни с кем не конфликтовал – если получалось. Когда не получалось – принимал меры. Материться здесь нельзя (каждое вылетевшее слово имеет именно тот смысл, который в себе несет, и за него приходится отвечать по всей строгости. Не отвертишься, что, «для связки слов» или, мол, эмоции переполняли…), и драки тоже не приветствовались. В противостояниях верх одерживал тот, кто за каждое свое слово готов умереть. А кто ежесекундно не готов, тот в проигрыше. «Кто ссыт – тот гибнет» – вот единственное пособие для выживания в местах, куда по правилам жуткой лотереи может угодить любой.
Мне повезло. Я выжил. Никого за это время не убил и не дал убить себя. Ничем хроническим, вроде туберкулеза и иже с ним, не заразился. И приобрел бесценный опыт, который вряд ли еще где-то получишь.
Довольно часто приходилось беседовать с Гошей Архангельским.
– Чем займешься, когда откинешься? – спрашивал меня Гоша, и его взгляд в этот момент пронизывал мозг лучше всякого рентгена.
Гоша – это только звучит как-то по-детски и немного смешно. А выглядит – страшно. Благообразный на вид старичок в хорошей форме, Гоша говорил прокурено-хрипло и медленно, тщательно фильтруя баз… тьфу, извиняюсь. Имею в виду, что слова он подбирал и не говорил лишнего. Если уж что-то сказал, то неспроста.
А однажды я видел его в деле. Реакция – мгновенная, сила – необъяснимая. Невозможно понять, как далекий от спорта старик может проявить такие способности. Только что сидел человек за столом, писал карандашиком. В следующую секунду «шестерки» уже подхватывали под руки истекавшего кровью покусителя на привилегии криминального монарха. Из восьмиконечной звезды, вытатуированной в знак презрения к правилам, торчал тот самый карандашик, словно вбитый туда кувалдой.
Для Гоши это было привычными буднями. Так, мелочи жизни, которые сегодня есть, завтра нет. Ох, не зря Гоша Архангельский занимал свое место в воровском мире. Но главное, что у него было – взгляд. Как у удава, чьи кольца в этот миг оборачиваются вокруг твоей шеи. Глядя прямо в душу, Гоша будто гипнотизировал и выдаивал сведения, о которых люди даже не подозревали.
– Выйду – подамся в бизнес, – без всякой задней мысли делился я планами.
А куда еще, кроме бизнеса? Увлечение переустройством мира оставалось для меня на первом месте, а жить на что-то надо. Скрывать такие «планы» смысла не было, ничего другого я не умел, кроме посредничества в сфере недвижимости. Вернусь в агентство, если возьмут. Или попрошусь к Борису Борисовичу. Авось, не выгонит и худо-бедно пристроит. У меня запросы маленькие, лишь бы на хлеб хватило.
Мы сидели на шконках из стальных труб, смрад камеры, где смешались сигаретный дым и все существующие человеческие выделения, уже не докучал, а на меня продолжали сыпаться скользкие и опасные вопросы Гоши. Опасные, потому что неправильный для тюрьмы ответ грозил изменениями в жизни, после которых ее уже не назвать жизнью. Приходилось думать над каждым словом, смотреть на выдаваемый смысл со всех сторон и только потом открывать рот.
– Коммерсом заделаться решил, ака? Барыжничать станешь?
– Нет. – Мне не нравились уголовные формулировки. – На жизнь зарабатывать.
– Как лох?
– Как честный человек, который не хочет сидеть на чьей-то шее или отбирать чужой кусок.
– С твоим умом и уменьями…
– Вот именно.
Серьезные стальные глаза замирали на мне, как на мишени, в которую целятся.
– Здесь такие планы не в чести, – говорил Гоша. – Тем более, нельзя делиться ими с посторонними. Не для правильного пацана такие мысли.
– Мне по барабану, что «правильно», а что нет. Мне нужно, чтобы было по справедливости.
Гоша задумчиво кивал, обозначая этим не «согласен», а «я тебя выслушал».
– А с женой как? – бросал он новую фразу.
– Ее больше нет.
– А другая баба?
– О запасном аэродроме не думал. Строил один и считал, что он на всю жизнь.
– Это хорошо, – с некоторым снисхождением признавал Гоша и затягивался ядреной сигареткой из пришедшего с воли «грева», – когда один раз – и на всю жизнь. Но особо свою такую позицию здесь не афишируй, не все поймут правильно.
Упор был на слово «здесь».
Я принимал к сведению советы бывалого сидельца. Не знаю, почему он выделил меня из массы более чем сорока разнокалиберных особей. Кто-то шепнул осторожно, что просто так у Гоши ничего не бывает. Если он со мной возится, то что-то во мне видит. Какие-то перспективы.
Архангельский – это было «погоняло», а не фамилия, как я решил вначале. Он всю жизнь сидел. Возникавшие проблемы решал отсюда – как по тюрьме, так и по тому, что творилось снаружи.
– Не бойся, – говорил он мне, в очередной раз наслушавшись моих роившихся и постоянно выскакивавших мыслей о новом мировом порядке, – у тебя все будет хорошо. Скоро выйдешь.
Я верил. Несмотря ни на что. Ни на имевшийся на руках труп, ни на суровость отечественной фортуны.
И день настал.
2
Присутствующие со скукой на лицах слушали объяснения свидетелей и прения прокурора с адвокатом. Ажиотажа скорбно-бюрократическая канитель ни у кого не вызывала. Ничего интересного не предполагалось, поскольку я сразу признал себя виновным. Оставалось узнать, какой срок дадут.
– Вызывается следующий свидетель, – прозвучало под перенасыщенными гадливым эхом сводами судебного зала. – Голикова Татьяна.
Вперед проследовала злополучная подруга, к которой после моего отъезда собиралась переместиться из дымно-злачного места Людмила.
Статная, сочная, со жгучим взором искательницы приключений, в выкрутасах судьбы Танька видела не удары, а возможности.
– Знаю Алекса давно, – начала она бойко, – ничего плохого сказать не могу. Он замечательный муж, прекрасный человек, чудесный друг. Они с женой очень любят друг друга…
Далее прозвучало много еще более лестных слов обо мне и обстоятельствах, которые привели к трагедии. Все внимательно слушали. Народу собралось много, но знакомых лиц – единицы. Сегодня только начало долгого спектакля под названием «суд». На финал, думаю, соберутся все, кто сможет прийти.
В отличие от больших городов, следивших за собственным имиджем, меня поместили не в стеклянную коробку, а за обычную решетку – до нас столичные новшества еще не добрались. Клетка со скамьей подсудимого и конвойными стояла в глухом углу зала, весь центр помещения занимали деревянные скамьи со зрителями, напротив высился на небольшом помосте стол судьи. Судьей у меня была дородная усталая женщина, прятавшаяся от реальности под глупой мантией. Представители обвинения и защиты расположились между судьей и присутствующими. Я сидел сбоку от всех, отчего происходящее воспринималось как своего рода кино для одного меня – единственного зрителя, и это не они вершили мою судьбу, а я глядел на творившийся снаружи балаган, где каждый, кто за решеткой (от меня) – актер.