– Мне нужен Крот. Или…, – начал Николай.
– Всем нужен «Крот»! Хорошее средство для мытья раковин, – пошутил кто-то.
– Или Боров, – закончил парень.– Срочно.
– Крот будет. Позже,– ответила его собеседница жестко. – Кстати, я ещё не представилась… Альбина, – и брюнетка улыбнулась натянутой улыбкой, обнажив зубы до дёсен.
– Николай, – представился ей ответно спутник Марии.
– Пойдём, Коленька, потанцуем! Думаю, твоя дама тоже не останется в одиночестве надолго, – предложила Альбина. – Я сейчас поставлю забойный музон!
Маша присела на свободное кресло в углу, откинула с лица выбившуюся светлую прядку волос. И теперь с ужасом наблюдала, как парень, которого она до недавнего времени любила и который, как ей показалось, любил её, лихо отплясывал… с первой попавшейся ему под руку стервой. Будто чья-то невидимая ледяная рука несколько раз сжала её сердце, а затем оно наполнилось едкой злобой.
«Музон», реально, был «забойный». То есть, действительно рассчитанный на полный вынос мозга. Казалось, что-то дьявольское и зловещее вплеталось в эту какофонию звуков и перемалывало кости черепа. Танцующие люди казались дрессированными собачками, попавшими под влияние своего невидимого, но властного хозяина, который заставил подчиняться беспрекословно эти безвольные души. Что-то ревело, било, скрежетало и бесилось. И будто большой смерч, образованный этой странной вибрацией, вырвался, наконец, наружу и полностью сокрушал теперь всё и вся, сметая всё светлое вокруг себя на огромном пространстве, разделяя людей и навсегда отбрасывая их друг от друга… Маша поняла, что она и Николай отныне и навсегда разъединены этой мощной, дьявольской силой…
Ей стало страшно. Но главное, что ей было сейчас нужно – это ветер, и свежий воздух. Немедленно, поскорей вырваться отсюда! Иначе её, наверное, прямо здесь и сейчас вывернет наизнанку, вытошнит зелёными соплями… Неужели, это именно так, совсем не эстетично, выходит ушедшая любовь? Тошнотворный клубок, сформировавшись, как показалось, в сердце, застыв болью, стал подниматься вверх, к горлу, ей стало муторно и противно.
Входная дверь квартиры была закрыта лишь на цепочку. Сняв её, Маша открыла дверь и вышла на лестничную площадку.
Ледяной злобой саднило сердце. Комок боли, что подступил к самому горлу, вырвался наружу. Вдобавок ко всему, вырвало её прямо на лестницу. А потом она услыхала снизу шаги и голоса… Сюда поднимались. Маша глянула вниз, вглядываясь в лестничные пролеты, и разглядела двух мужчин. А ей абсолютно не хотелось сейчас кого-либо видеть. Потому, вместо того, чтобы теперь спускаться, Маша спешно устремилась по лестнице вверх…
Уже сверху, она услышала, что незнакомцы звонят именно в ту квартиру, которую она только что покинула. Их грубые, громкие голоса донеслись до девушки смесью матерных выражений.
Тем временем, вскоре она была на верхней площадке лестницы незнакомого дома. Тупик заканчивался дверью: выходом то ли на крышу, то ли на чердак. Никакого замка на дверях не было. Маша рванула на себя эту дверь со злобным остервенением: «Вот и всё. Это – конец наших с ним отношений… Но – почему так гадко на душе? Можно подумать, что я разбиваю кому-то сердце, предаю давнего друга. Будто, совершается что-то непоправимое, и мир разбивается на кусочки, а вся моя жизнь – вдребезги… Вот и всё… С этой пустой и полутёмной площадки, где нет квартир, дверь ведёт, скорее всего, на крышу… Прыгнуть?». Шальная мысль в миг отчаянья…
За незапертой железной дверью оказался тёмный, захламлённый чердак. Совсем неподалёку, в маленькой постройке, заключённой во внутренности чердака, была лифтёрная. С изображением черепа и красной молнии на двери. Над дверью лифтёрной тускло светила всё же не выбитая и не скрученная лампочка. Мотор внутри пустоты за железными дверями в это время загудел и заскрежетал: наверное, лифт в доме был очень старый. Маша вздрогнула от громкого звука.
Она прошла вглубь чердака и присела неподалёку, за старой деревянной балкой или перегородкой, на ящик. Здесь, в глубине, было темно. Напротив неё были разбросаны фанерные коробки и пылились кучи битой штукатурки. На них падал свет от тусклой лампочки, освещая также пустые бутылки, окурки, пустые пачки из-под сигарет, использованные одноразовые шприцы. Судя по мусору, здесь, на чердаке, собиралась местная шпана. Но Маше сейчас было всё равно. Она сидела и тихо плакала, сдерживая бурные рыдания, но не сдержав слёзы. Непрошенные, они всё стекали и стекали по лицу потоками, и, отрываясь, падали на куртку.
«Вот так. Всё банально и до одури прозаично. Как там, в поговорке? Все бабы – дуры, мужики – сволочи, и счастье только в труде?»
Незаметно грустные и циничные мысли сменились беспощадными воспоминаниями о тех моментах жизни, в которые она безнадёжно и неумолимо в кого-нибудь влюблялась. Эти воспоминания разных встреч промелькнули в её сознании в считанные минуты, но принесли не облегчение, а затаённую грусть и ещё большую безысходность. Пронеслись мимо, не оставив следа в её жизни, маленькие увлечения, которые увенчались любовью к Николаю. На этом и остановилась теперь память, рисуя картины их первой встречи.
Познакомились они почти случайно. Маша тогда, как и сейчас, была студенткой биофака. Она приехала из провинции, жила в общежитии. А Николай был коренным петербуржцем…
К тому времени, она уже знала, что Питер – город замкнутых одиночеств. И, в то же время, город страстей, чувств и размышлений. А ещё, сплошных и скорбных обсуждений этих страстей, чувств и размышлений, – повсеместно, везде, со всеми: от лучших подруг и друзей до случайных прохожих. Питер предстал Марии именно таким… Городом, переполненным до краев чувствами, не выраженными внешне эмоциями, подавленными в себе талантами. Городом не свершившихся, но великих надежд.
Об этом плакали и кричали стены, об этом шептались и пели люди. Это чувствовалось везде. Одиночество рыдало в постелях длинными и тихими ночами, в комнатах, напоминающих своею пустотой гробы. Или же, наоборот, собиралось на общих кухнях, под дым сигарет, кофе и пива, под песни под гитару хором, на застольных вечеринках. Всё было переполнено невысказанными и невыраженными чувствами… Ввысь, к далёким мирам и созвездиям, уносились несбывшиеся мечты и воспоминания былого, и, чем большим было реальное расстояние между людьми, тем сильнее были затаённые страсти, и громче музыка эмоций.
И чем больше было запретов, подавлений, тотального контроля и репрессий – тем ирреальней мечты, тем сильнее бунт. Тем безнадежней невысказанная боль, отравляющая пространство несбыточностью и безутешной безысходностью. Особенно задыхалась молодежь…
Отстуканные на клавиатуре компьютеров или нарисованные кривым росчерком на сенсорном экране художественные опусы-дневники, плавающие на просторах Глобального Общего Сознания, в довольно большом проценте от всего русскоязычного интернета, принадлежали именно питерцам.
А в последние годы, благодаря появлению ЭМЧ (электронной модели человечества, то есть, общей совокупности сохраненных единиц интеллекта) – то есть, как бы переводу некоторых человеческих личностей в «электронный вид» и «проживанию» подобных личностей в системе интернета, – Глобальное Общее Сознание (как иногда теперь называли интернет) еще более поглотило в себя весь интеллектуальный мир. Интелы, объединенные в Электронную Модель Человечества – это реальность. Вне зависимости от того, нравится ли это реальному, физическому человечеству. И, входя в интернет, отдельные физические лица неизбежно соприкасаются теперь с миром ЭМЧ, поскольку интелы – часть Интернета, а интернет – вмещает их в себя.
Такое положение дел в некоторой степени сделало обыкновенных людей – людьми второго сорта, когда они находятся в информационном мире. Постоянные обитатели наиболее продвинуты в нем, и у них больше времени… Бесконечно больше. Потому, они зачастую относятся к физическим людям, как к братьям своим меньшим.
Что вызвало бунт некоторых представителей реала, их протест против вечного просиживания за компом всего свободного времени. Появились «нью-натуралы», декларирующие любовь к «натуральным» посиделкам и вечеринкам «вживую», а также к выездам на природу, спорту и танцам, к чтению бумажных книг и театральным кружкам. Нередко среди нью-натуралов встречались и весьма экзотические культы: нео-язычество, различные эзотерические движения, и даже так называемые «сетеборцы», которые объявили интелов прислужниками дьявола, поскольку они, по их мнению, не имели души.
На одной из вечеринок, организованной как раз-таки для культивации живого общения, хотя и среди уравновешенных физических представителей человечества, без нью-натуралов и сетеборцев, и привелось случайно оказаться Маше. Подобные вечеринки всё равно устраивались посредством приглашения к себе в гости через интернет. Собирались фрэнды, ещё не состыкованные в реале, и даже вовсе не знакомые люди, которые откликались на объявление о встрече.
Маша в этот день не собиралась попадать на большую тусовку. Просто, её тётка, петербурженка, которую она звала просто Светкой и которая была старше неё всего на десять лет, потащила её с собой. На подобную вечеринку саму Светку зазвала ещё более сумасшедшая подруга. К тётке Мария зашла случайно: бродила по Питеру, и заглянула мимоходом. Она застала Светку, даму с резкими, угловатыми чертами фигуры и с вечной длинной чёлкой, выкрашенной в фиолетовое, уже в коридоре. Светка красила тушью ресницы перед большим старинным зеркалом в резной деревянной раме. Она уже собиралась в гости.
– Пойдём со мной, матрона! – предложила она довольно бесцеремонно: это было полностью в её стиле. – Посидишь, поглазеешь. Может, с парнем каким познакомишься. Пора уже!
Конечно, Маша вовсе не собиралась на этом сборище искать себе жениха, но со Светкой спорить не стала: себе дороже, та обсмеёт по полной. Да и почему-то в тот день ей совершенно не хотелось спешить в тесную комнатку общежития, чтобы предаться зубрёжке. Надоело. Так что, можно было и слегка развеяться.
Подругу тётки, к которой они направились, все без исключения звали Тётя Валя. Именно так, а не иначе. С двадцати двух лет: с тех пор, как она приехала в Питер из Тамбова искать работу и новую жизнь, полную приключений на задницу. Тётя Валя была коренастой и плечистой, но с узкими бёдрами: с такой нестандартной для женщины фигурой. Она всегда стриглась сама, очень коротко, под «Бокс». Работала где-то бухгалтером и в одиночку воспитывала сына.
И, как оказалось, эта самая Тётя Валя жила в коммуналке… Самой настоящей, весьма классической. Мария и не предполагала, что такие коммуналки до сих пор существуют: с лепными украшениями в виде кариатид по углам комнаты, с детьми, которые катались на велосипедах по длинным коридорам… Этакий реликт коммунального прошлого, сохраненный до наших дней.
У Тёти Вали не было ни кухонного комбайна, ни прочей «машинерии», как она выражалась. И, как самую молодую из собравшегося за столом общества, она послала именно Машу на кухню мыть чашки и блюдца.
С Николаем, который тоже пришёл к приятелю в гости и как раз выходил из комнаты напротив, Маша столкнулась в коридоре, и при этом чуть не уронила с подноса пойманную Николаем на лету чашку. Почему-то он извинился перед ней (хотя, это она на него налетела) и улыбнулся своей обаятельной улыбкой. Николай вызвался помочь Маше: донес до кухни злосчастный поднос и распахнул перед нею кухонную дверь… А потом он долго развлекал Машу беседой, пока она мыла посуду. Николай как-то сразу ей приглянулся, она почувствовала его надежность, душевную теплоту. Он понравился ей еще тогда, на той самой кухне, когда она постоянно ловила на себе его изучающий, пристальный взгляд из-под короткой чёлки светлых волос. Вскоре вся посуда была весьма тщательно и неспешно перемыта, но поднос с чистыми чашками и блюдцами ещё долго продолжал оставаться на кухонном столе, застеленном невзрачной клеенкой в мелкий цветочек…
Внезапно Машины воспоминания были прерваны неожиданным и грубым вторжением. Дверь, ведущая сюда, на огромный и пыльный чердак, вдруг заскрипела и распахнулась. Послышались грузные шаги и, кажется, те же самые грубые мужские голоса, которые она недавно слышала на лестнице.
Маша затаилась, спиной вжавшись в деревянную балку. И все слова довольно громкого разговора незнакомцев теперь доносились до неё чётко и звонко. Как ни странно, на чердаке была очень хорошая акустика.
Потом девушка слегка развернулась, и в небольшую щелочку даже увидела двух незнакомцев. Действительно, именно их фигуры она наблюдала, когда глядела вниз, в пролеты лестницы.
– А я сяду в кабри-о-лет, и поеду куда-нибудь, – пропел один из них басом. Грузный, приземистый и плотный.
– Дурацкая песня, – заметил другой, повыше и постройнее, фальшивым тенором. – И где они её откопали? Но водка была хорошая, натуральная, – и он смачно икнул.
– Ну что, Логово, где у тебя здесь нычка? – порывшись немного в карманах и закурив, неспешно спросил «бас».
– Да здесь она, прям в лифтёрной. Там ниша есть, она была всяким хламом завалена, и лифтёры туда по любому не совались: не к чему им там рыться. Я там, по уговору, товар беру. Он брезентовухой прикрыт. А замок на дверях – примитивный, навесной, легко вскрывается. Ведь, кто сюда сунется? Бомжи? Так тут-то не поспишь: лифт рядом с головой будет грохотать.
– Так, это – того… Забираем груз по-быстрому – и в тачку. Клиента видал? Того, высокого, что на девку совсем навис. Это – он. Дозреет – будет на нас пахать. А пока – пусть погуляет ещё маленько на свободке, немножко тело освоит…
– Сомневаюсь я, что план выгорит. По поводу Клиента. На точку, пожалуй, он будет вхож, но вот с мозгами, как я погляжу, у него сплошной трабл. Не наш он. Заморочный больно, хотя интел не должен быть нюней, но этот – совсем потёк. На всех баб вешается – ни одну не пропустил, наверное.
– Это он просто дела ещё не нюхал. А управляемости ему вскоре шеф добавит. Он будет полностью наш. И мозгами, и телом. А что от спиртного вмиг окосел – так хозяин тела спортсмен был, непьющий!
– А всё же, Стерг! Не моё дело, конечно, шефу виднее, но что, если в его, не полностью идентичные натуральным, мозги придёт что-нибудь вовсе нечеловеческое, и он выйдет из-под контроля? Ведь подобных ему ещё не было, не так ли? Не опасно ли это?
– Разве что – сбой программы если… Но, это маловероятно. Шеф в этом случае сбой отследит. Он считает, что, раз настроился на чужую человеческую матрицу, то он получил базу данных для управления чужим телом и для дальнейшей своей деятельности. Но немного освоиться должен еще с управлением.
– Вполне вероятно.
– Ну, на крайний случай, убьём это тело, и получим программу невозврата. Если набедокурит по полной, надо будет его ликвидировать, а то – вдруг дело всплывёт. Жаль, конечно, реального парня, застрянет в «кубе». Хотя, вернуться из «куба» после того, что натворит интел, обратно в тело и отвечать потом за всё: прежде всего за то, что выдаст своих – тоже вариантик ещё тот… Но, эксперимент есть эксперимент. Сложный, вдобавок. Ещё ведь поговаривают, что этот интел из «куба» – вовсе не интел… Ну, то есть, не совсем такой, как другие интелы.
– А «куб» – это тот приборчик новый? Черненький такой?
– Вроде. Его еще называли «черный ящик». Похожий на те, куда интелов записывают, но немного другой. Но, харе курить, Логово! Пошли. Открывай! – внезапно скомандовал главный.
Послышался скрежет железных дверей, а через некоторое время эти двое дружно поволокли через порог лифтёрной какой-то тяжёлый груз.
– Чёрт! Я башкой треснулся! – послышался голос.
– Двери здесь низкие – просто мрак! Передохнём немного – рука устала. Опускай!
– Стерг, а ты на этих трясульках девки не видал? Ну, той, что с настоящим была? Помнишь, когда мы за ним, настоящим, следили, так их вместе видели?
– Нет, вроде как. Может, она в туалете или на кухне плакала. Милый другой козой увлёкся.