– Да обычные ребята были, – пожимает Вера плечами. – Хотя нет, это для меня обычные. А для человека со стороны – так с чудинкой.
– Но это не только про них сказать можно, – выразительно смотрит на Веру добрая дочь.
Вера задумывается: рассказать или ещё рано? Повод хороший, но почва совсем не подготовлена. Видимо, на это и рассчитано. Теперь каждый шаг – с оглядкой, каждое слово – мысленно взвешивать и оценивать. Период расслабленности и эйфории окончен. Они сделали ставку на дочь.
– Миша и Лёва по жизни были идеалистами. Один хотел покорить небо и грезил только о том, чтобы летать. Другой мечтал о мире во всём мире и через песни пытался донести боль своей души от несправедливости, фальши, внешнего и внутреннего уродства, возведённого в ранг образца для подражания. У обоих были очень ранимые тонкие души, живые, пульсирующие.
– Господи, мама, опять ты со своими словами-кружевами. Скажи просто: у одного тараканы в голове по поводу самолётов, а другой – социально неадаптированный тип, который мир своих фантазий и глюков проявлял через песни.
– Настя, ты со мной таким тоном не разговаривай. Перестань строить из себя развязную девицу. Снимай маску, будь собой.
– А почему ты уверена, что это маска? – насмешливо вопрошает дочь. Но потом становится серьёзной, понимая, что мать лучше не злить. – А в священники-то как Струмин попал?
Вера вздыхает. Грустная это история.
ОТЕЦ КИПРИАН
1992 год, август
Небольшой город в центре России
Вера
Где найти звонаря
раскуроченной вдрызг колокольни?
Только ветер пытается звону небес подражать…
Автор
Год непростой. Впрочем, как и все последние годы. Летим куда-то в тартарары, никто не поймёт, куда и зачем. В магазинах шаром покати, зарплату по несколько месяцев не выдают, народ кругом голодный и злой. С введением каких-то непонятных рыночных реформ и либерализации цен все торгаши буквально с ума посходили. Продукты стали появляться, но цены на них зашкаливают. Народ стали кормить «ножками Буша», как будто в стране своих курей отродясь не водилось. Хотя наших-то ласково-насмешливо зовут «синими птицами» – такие они доходяги и синюшные на вид. Американские-то толстенькие и упитанные, нашим не чета.
По всей стране сплошной бартер. Эти иностранные экономические термины поперёк горла стоят. Сейчас вот, в конце лета, какие-то ваучеры начали раздавать, никто не знает, что с ними делать. Ругательство даже такое появилось, я на улице услышала: «Да ты дурак!» – «От ваучера и слышу».
Но хуже всего обстановка в ближайшем порубежье. Летом развернулись кровавые события в Бендерах, жестоко обстреляли Цхвинвал, не заканчивается конфликт в Нагорном Карабахе, а тут ещё возникло напряжение на грузино-абхазской границе. Господи, куда катится мир?
И всё-таки жизнь продолжается. Конец лета, и народ валом валит во все концы России-матушки: кто на отдых, кто с отдыха, а кто и по другой надобности. Вот и я в пути. А путь-то неблизким выдался. Билетов в кассах нет. Где с проводником договоришься, где с шофёром, а где и зайцем в электричке проскочишь. На протяжении всего пути из автомагнитол, вокзальных репродукторов несётся хит этого сезона в исполнении Марины Журавлёвой про черёмуху и про то, что на душе неспокойно так.
Вот и я переживаю, душа не на месте. Наконец-то, пыльная и грязная, добираюсь до пункта назначения. Это небольшой городок, коих тысячи разбросаны по земле нашей русской. Городков-то много, но только один для меня особенный. В местном храме настоятелем служит батюшка Киприан. Однако как священнослужителя я его пока не воспринимаю, для меня он – дорогой мой Летяга.
Страшно волнуюсь. Ещё бы – целых семь лет не виделись с нашего выпускного! Переписывались, конечно, я у родителей его адрес узнала. Но вот поехать всё как-то не получалось, хотя собиралась ещё в восемьдесят девятом, как институт окончила. Время-то смутное, то одно случится, то другое. Он тоже непонятно где – то в семинарии учится, то где-то в приходе служит, только соберёшься – его уже в другой приход направили. Вот почти год как перевели в этот городишко храм восстанавливать и приходскую жизнь налаживать.
И я решилась. Бросила все дела, заняла с миру по нитке денег под отпускные – и рванула. У меня важная просьба, которую я изложила предварительно в письме: я попросила отца Киприана покрестить меня. Я ведь до сих пор некрещёная.
Столько всего произошло за то время, что мы не виделись! Главное – живём-то уже в другой стране. Правда, не осознал ещё этого народ. Зато мировоззрение у всех поменялось просто глобально, настоящая ломка сознания. Я вот библиотекарем после института работаю. Так это вообще сейчас не профессия. Впрочем, как и учитель, врач, инженер…
Как-то гадко на душе от того, что моральные понятия сместились и поставлены с ног на голову. Если человек добрый – значит, лопух, надо прикинуть, что с него можно скачать. Если не подлый, а чуткий и отзывчивый – значит, слабак, бей под дых. Всё покупается и продаётся. Интересно, почём нынче любовь и доброта?
Эх, я ещё и не замужем. Вообще жизнь моя не задалась. Как-то всё не складывается, всё не то. Ни одного серьёзного претендента в мужья. По выражению одной моей подруги, – всё «не мой фасончик».
А другая моя подруга ещё в институте, помню, говорила: «Вер, наших с тобой парней в Афгане убили. Они у нас были лучшими из лучших. Вот их и убили». А что, может, так оно и есть. Более полумиллиона солдат и офицеров участвовали в этой странной войне, которую три года назад объявили «преступной». Нормально? Тебя использовали, как пушечное мясо, не спросясь, и при этом ты ещё преступником оказался. Господи, как хорошо, что Летяга выжил!
В городке и спрашивать не надо, где храм, его сразу видно. Стоит на пригорке на окраине. Старенький такой, даже не поймёшь, сколько глав. Стены облупленные, колокольня наверху. Видимо, она была под центральным куполом, но сейчас купола нет, колокольня вся обвалилась, сплошные руины. Даже цвета храм непонятного, одни ошмётки вместо штукатурки. Это Троицкая церковь.
Летяга знает, что я приезжаю сегодня, но не знает, во сколько. Как тут время рассчитаешь? До городка я вообще на попутке добиралась из райцентра.
Интересно, как мне его называть? Батюшкой непривычно как-то. Но ведь он уже не мирянин, значит и не Мишка, и тем более не Летяга. Буду называть как есть – отец Киприан. Он писал мне, что с этим именем рукоположен в иеромонахи.
Службы сегодня в храме нет. Летяга сообщал, что живёт в небольшой сторожке при церкви, дома своего у него не имеется. Стучу. Захожу.
Он сидит за стареньким столом в чёрной рясе, что-то пишет. В его хлипкой хибарке потрёпанные выцветшие обои, ветхая мебель, больше напоминающая рухлядь. И среди этой убогости, словно солнце за дождевыми тучами – великолепные сияющие иконы. Они повсюду – в «красном уголке» с лампадой, на стенах и в простенках. Они озаряют пространство комнатки ровным ясным сиянием, даря входящему надежду и успокоение.
– Добрый день… – здороваюсь я радостно и немного спотыкаюсь на полуслове – хотела добавить «Летяга», но сдержалась.
– Верочка, здравствуй! – он искренне рад, это видно и невооружённым взглядом. Мы вместе накрываем на стол. Кухня (трапезная) – это всё та же комнатушка, которая и гостиная, и опочивальня. В углу стоят маленькая электрическая печь и рукомойник. Вода и все «удобства» – на улице. Господи, как он тут живёт? Отопления нет, зимой надо включать обогреватель.
После общих разговоров о дороге, о родных, о бывших одноклассниках, мы, наконец, усаживаемся за стол. Отец Киприан произносит молитву, и мы начинаем вкушать. Идёт Успенский пост. Да и без поста-то есть особо нечего. Картошка да огурцы с квашеной капустой. Затянувшийся со времён горбачёвских реформ пост советского гражданина. Теперь уже, правда, гражданина российского. Все грустно шутят: «Мы все идём к коммунизму. Но по дороге никто кормить не обещал». Правда, сейчас совершенно не понятно, куда мы вообще идём. Или катимся.
Прошу своего друга рассказать про Афган, про то, почему решил стать священником. Он писал мне письма редко и очень коротко, времени на писанину у него почти нет. Поэтому у меня много вопросов к Михаилу.
– За что воевали? – поднимает больную тему отец Киприан. – Мой командир часто говорил мне: чтобы выжить, нужно ясно осознавать, за что воюешь. До революции воевали за веру, царя и Отечество. В Великую Отечественную – за Родину, за Сталина. А мы за что? Непонятно. За веру? Так тут совсем другая вера, не наша. За Отечество? И отечество-то не своё. Так ты представляй, говорил он, в душе мамку и батю – воюй, чтобы вернуться к ним живым и невредимым, вернуться в своё Отечество.
Что ж, думаю, буду воевать за веру и Отечество. Когда мысленно произносил: «за веру», то тут же мне представлялась ты, Вер, и вся наша дружная компания. А Отечество – это мама с папой, брат с сестрой. Вот за вас и воевал.
А потом случился этот страшный бой, моё последнее сражение. Меня почти сразу контузило, и я отключился.
Вдруг откуда-то пришло сознание. И я всё как будто вижу сверху. Смотрю – духи наших плотным кольцом окружают, вся ж братва поляжет ни за хрен собачий. А крикнуть не могу, предупредить – тело не слушается, руки-ноги не шевелятся, ни один мускул не работает. Понял, что подохну здесь, в чужих горах. И не только не похоронит никто, да ещё и над телом поглумятся. И так тошно стало, Вер. Не от того, что умру даже. А от того, что не в земле родной лежать. Я хоть и неверующий был, но в детстве бабуля меня крестила в соседней деревне. И стал просить Господа, чтобы дал умереть в своём Отечестве. А потом опять провал – снова сознание потерял.
Позже узнал, что подоспело подкрепление, удалось прорвать окружение, и ребята почти все уцелели. Эвакуировали на вертолёте и раненых, и убитых.
Уже в госпитале, как в себя пришёл, – не сомневался. Сколько лет ещё осталось прожить – посвящу их служению Богу и людям. Для этого меня и оставили в живых.
Синодик вот у меня свой, блокнот поминальный, довольно внушительный – все парни, что полегли в Афгане, кого я знаю и за кого родные и близкие просят, всех сюда записываю. И за живых тоже молюсь, как только есть свободные минуты.
Времени свободного, правда, не очень много – когда нет службы, я занят работой по восстановлению храма. Десантура приезжает, помогает мне братва управляться со строительными работами, с коммуникациями разгребаться. И сослуживцы мои бывшие навещают, и незнакомые ребята. И прихожане у меня отзывчивые. Господь меня не оставляет.
– Смотрю, магнитофон у тебя есть, – киваю я на старенький «Сони».
– Да, правда, еле дышит, но ещё пашет. Кто-то из приезжих парней оставил. Я на нём слушаю записи песен иеромонаха Романа. Сердцем отогреваюсь.
И он включил свою любимую запись про соловья, чьей необыкновенной песне так трепетно внимает душа.
***
Я прожила в этом городе чуть больше недели. Отец Киприан пристроил меня на постой к работнице свечной лавки матушке Лидии, женщине лет около пятидесяти с невыразимо добрыми и в то же время печальными лучистыми глазами. У неё в Афганистане погиб единственный сын, и она взяла на своё попечение отца Киприана, по возможности освобождая его от бытовых проблем: варила, стирала, убиралась в его ветхом домишке. Была его светлым тихим Ангелом. И батюшка определил мне её в крёстные матери. Она больше недели готовила меня к принятию святого крещения. Учила, что можно и что нельзя кушать во время поста, какое молитвенное правило читать, как подготовиться к исповеди и причастию. Подарила мне молитвослов.
У матушки Лидии были тяжёлые условия работы. Отец Киприан категорически не признавал свечных ящиков внутри храма. Поэтому свечная лавочка находилась в каком-то спешено построенном возле церкви сарайчике без всяких удобств. Но матушка не роптала, верила, что это всё временные трудности, и все бытовые вопросы постепенно уладятся. Более доброго и неприхотливого человека я, наверное, не встречала в своей жизни.
Отец Киприан и матушка Лидия крестили меня в церковной купели полуразрушенной церкви в благоговейной тишине, когда прихожан в храме не было. Конечно, этот день стал самым значимым днём в моей жизни. Не скажу, что я с этого дня стала воцерковлённым человеком, или что я перестала грешить и стала совершать лишь правильные и благочестивые поступки. Отнюдь. Как была грешницей, так и осталась. Но что-то в глубине моего сознания поменялось. Это были какие-то неясные ощущения, неявные. Малые росточки. Но самое важное в своей жизни я совершила – переломила своё атеистическое мировоззрение. Теперь требуется глобальная работа над собой. Каждодневная, терпеливая, невидимая постороннему глазу…
Но это со временем. А по молодости – пускаешься во все тяжкие. По сути, вся взрослая жизнь и старость есть расплата за грехи юности.
2017 год, начало июня (продолжение)
Москва
– Теперь более-менее понятно, почему он стал священником, – произнесла Настя, когда Вера вкратце рассказала ей о своей первой поездке к отцу Киприану. – Но почему ты никогда не говорила, что он тебя крестил?
– Во-первых, меня никто и не спрашивал. А, во-вторых, он просил не оглашать этого, оставить в тайне до определённого времени. Теперь-то, думаю, можно и рассказать.
– И что же именно теперь случилось?
– Да времени уже много прошло, вряд ли эта информация что-то изменит, – неопределённо ответила Вера. Дочь посмотрела на неё, скептически покачав головой. Опять эти мамины чудинки. Ей-Богу, как маленькая со своими «тайнами».
– А в лётчики-то почему он не пошёл после школы? Он же собирался в лётное.
– Ну да, в Рогани хотел учиться, под Харьковом. Но накануне поступления попал с родителями в автокатастрофу. Слава Богу, все остались живы, однако без переломов и ушибов не обошлось. И по состоянию здоровья Летягу не взяли в военное училище. Зато с весенним призывом загребли в армию, а оттуда уже через год – в Афган.
– А Грошевич что делал после школы? Где учился?
– Давай про него я тебе завтра расскажу. Пойду отца проведаю. И покормить его надо.
– Да, иди, конечно, а то что-то мы его одного бросили.
Мама была проницательной, с этим не поспоришь. Она вовсе не ради красного словца высказалась насчёт Настиной маски. Когда Вера ушла, дочь убрала с лица шутовскую маску, которую вынуждена была носить в обществе других, даже своих родителей.
Недавно, бегло прослушивая оцифрованные аудиозаписи из маминой лихой фестивальной юности, она наткнулась на песню Макса Шварца «Всё равно нас однажды добьют» и «присоединила» её к себе. Эта песня удивительно точно передавала внутреннюю Настину суть. Песня про то, как, идя в народ, нацепляешь на лицо глаза и скалишь рот: то ли от радости, то ли от боли…
Как об этом расскажешь, не искажая истину? Настя родилась странным ребёнком. Родители замучились водить её по психиатрам. Ставили ей разные диагнозы: и задержка речевого развития, и аутизм, и что-то ещё. Но это всё внешняя сторона дела.
Внутри себя Настя никакого дискомфорта не испытывала. Она понимала всех и всё без слов. С самого рождения. И когда её учили говорить, она отказывалась произносить слова. Зачем было произносить слова, если всё и так понятно? Пустая трата энергии, времени, но главное не это. Главное – получается враньё. Ни одно произнесённое слово не передавало и десятой доли того энергетического посыла, который был заложен в мыслеформу изначально. И эта ложь возмущала детскую ангельскую душу ребёнка. Она прекрасного «считывала» любого человека без слов и разговаривала без слов, на мысленном уровне. Но её никто не понимал и никто ей не отвечал, кроме одного-единственного человека. Даже любимые родители её не воспринимали, считали больной и печалились. Постепенно мир вокруг мрачнел, теряя очарование первозданности.
К началу школьного периода Настя сдалась, заговорила. Но к этому времени она уже очень обиделась на мир, который не захотел её принимать такой, какая она есть. Она придумала себе шутовскую маску, злорадно нацепила на лицо и в обществе никогда не снимала. К своему совершеннолетию она почти срослась с этой маской, которая начала отдираться с трудом, почти с кровью, когда девушка оставалась наедине с собой.