25 февраля: Я умею дышать!..
28 февраля: Варвара навестила меня. Была холодна. Не обняла и не позволила поцеловать. Сказала, что снова сблизилась с мужем. А я и не знал, что у неё есть муж. Она долго говорила о свободной любви и независимости. Хвалила работы своего мужа. Он, оказывается, художник. Я слышал всё, что она говорила, но не понимал ничего. Лишь скатывал информацию в рулоны и прятал в чуланы своей головы. Когда она собралась уходить, я повалился на пол и забился в истерике. Она перешагнула через меня и вышла из квартиры.
21 марта: Мне безостановочно хотелось повторять прежние свидания с Варварой, но я скатывался в смерть, как создание в мягкой скорлупе, валялся в желатиновом безмолвии, вырывался из него, чтобы дойти до кухни и глотнуть воды. Шипучие таблетки и чаи из трав, оставив тошнотворное послевкусие во рту, комкались в тревожные плевки трансцендентной энергии, порождали имманентную изжогу. На третий день я вызвал сам себе скорую. Я умолял вялый голос на другом конце провода приехать и поставить мне капельницу. И этот голос внял моим мольбам. Скорая приехала и привезла прекрасную волшебницу в белых одеждах. Я не помню, как я впустил её, быть может, она прошла сквозь дверь? Волшебница что-то впрыснула в мою слабеющую плоть и забрала меня с собой. Потом меня поместили в прямоугольную сумрачную полость, что-то извне заурчало и зашуршало, а полость начало покачивать и трясти. Через несколько дней я выздоровел. Я нашёл себя в больничной палате. Предельно чистой и даже уютной. Мне было хорошо, ибо я был здоров и полон чего-то… Может быть, сил? Хотя, скорее, я был полон семени. Мне захотелось домой. Дома было привычнее, хотя совсем неуютно и нечисто. Я покончил с напряжением. Семя, исторгнувшись, зашипело. Хотя это мне только так, наверное, показалось. После я зачем-то позвонил Варваре. Она была холодна, как моя рука, вытирающая салфеткой капельки семени с паркета…
22 марта: Ходил в районную поликлинику. Заполнял какие-то бумаги. По предписаниям врачей, я должен покамест какое-то время побыть дома. Я ещё слишком слаб и легко возбудим, констатировали они. Мне не нравятся поликлиники. Но мне придётся вернуться сюда, чтобы получить больничный лист, который у меня непременно истребуют на работе.
25 марта: Я понял, что в этом мире есть только я и я. И больше никого. Все остальные – массовка, которая никогда не играла и не будет играть существенной роли в моей жизни, но которая необходима, чтобы декорации моего мира не были так откровенно безлюдны.
29 марта: Вынужденный отпуск. Провожу его в удивительном месте на планете – у себя на балконе. Лыжи из прошлого века, прочно привязанные к потолку, превосходно скользят по осклизлому кишечнику действительности, пустые глиняные горшки – бабушкины артефакты, безропотно вмещают в свои запылённые сути окурки, множимые мною, дедовы журнальные подборки, любовно сложенные в углу, рушат свои небоскрёбные конструкции под напором моих пальцев, пытающихся вытащить наугад из середины то февральский номер 77-го года, то мартовский 59-го.
4 апреля: Ко мне заходили коллеги. Принесли неутешительные вести. Главред ищет способ, как бы ловко и выгодно уволить меня в соответствии с Трудовым кодексом.
5 апреля: Гордость не позволяет мне быть уволенным. А, впрочем, зачем врать самому себе? Я сам уволенным быть рад!..
7 апреля: Ездил на свою теперь уже бывшую работу. Написал заявление по собственному желанию. Получил сразу же расчёт.
9 апреля: Мне сказали, что всё ещё длится февраль. Я смеялся.
12 апреля: А, может быть, я схожу с ума?
71 февраля: Нет, это Москва делает меня сумасшедшим!.. Прочь из неё… Прочь!
75 февраля: Звонил Варваре. Ответил мужчина. Я спросил, кем ему приходится Варвара. Он обругал меня и выключил телефон.
76 февраля: Снова звонил Варваре. Снова ответил мужчина. Я снова спросил, кем ему приходится Варвара. Он обругал меня пуще прежнего. Электронный голос, сообщивший мне при повторном звонке о недоступности абонента, оказался суровее вчерашнего.
77 февраля: Позвонила Варвара. Сама! Я еле сдержался, чтобы не скончаться на месте. Она настоятельно просила меня забыть её номер. Потом отключилась. Я дышал в переполненную молчанием трубку. А после много часов лежал в ванне. Потом замёрз и вылез из давно остывшей воды. Отпаивал себя горячим чаем и жалел, жалел, жалел…
81 февраля: Я встречаю закаты и провожаю рассветы – всё сбилось, режимы бездейственны.
89 февраля: Знакомый путешественник прислал мне наводку на чрезвычайно дешёвые билеты на лайнер. Лайнер отправляется из Питера и идёт до какого-то германского порта. Пойду искать загранпаспорт. Есть вероятность, что моя мультивиза ещё не просрочена.
90 февраля: Я купил билеты. Еду!
92 февраля: В «Сапсане» спал, смотрел в окно и даже любил Россию.
93 февраля: Лайнер огромен. Бесконечное число кают, коридоров, лестниц, лифтов, палуб путают мои мысли. Подолгу ищу нужные мне пространства.
94 февраля: Пассажиров очень мало. Помимо меня не более 7-8 человек!
16 марта: Сблизился с Евграфом Петровичем Бабочкиным и Андрiем Скляренко. Славные люди. Коротаю с ними долгие часы за разговорами.
Слова закончились, кастелянша взгромоздилась на койку, притиснула вялое тело матроса к стене, просунула разорванный дневник под подушку и задремала. Матрос всхрапнул, покрутил головой, не разлепляя век, что-то апатично пробубнил и вновь сорвался в густое болото сна.
Волнения
Шторм случился ранним утром. Море взвыло, забилось в истерике. Жирные тучи набежали отовсюду и принялись напирать друг на дружку, выдавливая из своих разбухших тел мутные воды. Лайнер колыхался. Стабилизаторы качки отчаянно имитировали штиль, но тщетно. Завтрак не состоялся. Бранч прошёл спешно и тоскливо. Пассажиры энергично заглатывали еду, помышляя как можно скорее уединиться в своих каютах. И лишь Стрюцкий запивал тосты с клубничным джемом шампанским и был весел. После завтрака шторм усилился. Пассажиры закрылись в каютах. Степан Стрюцкий допил шампанское, испугался пустой бутылки и бросился на поиски единственного на всём лайнере работающего duty-free. Коридоры, лестницы, пролёты, переходы, коридоры. Фойе. Лифты. Каюты, коридоры, переходы, лестницы, каюты. Третья палуба, шестая, четвёртая, пятая… Стрюцкий повстречал матроса, официанта, повара, судового доктора. Но никто из них не смог ему помочь.
– Да мне и нужен-то всего один единственный магазинчик! Он работал! Работал ещё вчера!.. Я там был. Где он?! Ну где же он?! Там же буря! Как я в бурю и без всего?! Может, мне страшно… Или нет… Скучно! Я один что ли тут остался?! Эгегееееей!!! Магази-и-и-ин! – орал Стрюцкий и носился по коридорам.
Вдруг одна из дверей открылась. Из каюты выглянул Скляренко.
– Ти чого кричиш?
– Магазин не могу найти! А там… буря! А мне бы чего выпить…
– Горілку будеш?
– Конечно, буду… Мил человек… – обрадовался Стрюцкий и протиснулся внутрь каюты.
Через час стабилизаторы качки отчаялись, лайнер бесстыдно заболтало на волнах. В иллюминаторы врезались мощные лавины вод. Скляренко говорил:
– А ось я усі гадаю, де ж правда? Невже на землі її зовсім не залишилося?! Адже як все спритно перевернути можна?!
Стрюцкий мял в пальцах шарик бородинского хлеба и отвечал:
– Да я ничего не понимаю в политике, веришь?! Да мне плевать на неё! И не хочу я там разбираться… нигде и ни в чём! Политики пусть разбираются… Может, они и не все честные, но я пока живу и мне хорошо… И менять что-то уже существующее на нечто ещё неведомое – нет уж, извольте! А голосовать я хотел, знаешь за кого?! За Путина! Мне при нём хорошо. Мне при нём денежно. Нет, есть, конечно, люди, которые бездельники сущие… Есть и слишком щепетильные, которые, например, стыдятся в госучреждения идти работать… А я парень простой! Мне не страшно! Я ради денег… Да я… – он захлебнулся горилкой, закашлялся, побагровел. – Да ты знаешь, как мы до Путина жили?! Да мы, блядь, мойву в 90-ые жрали! Такую… какую современные коты даже нюхать не будут!.. Да мы даже права голоса не имели в мировом пространстве! Да над нами смеялись все! А теперь… да мы…
– Свобода, повагу і гідність! Ось що повинно бути між людьми!
Стрюцкий опомнился:
– Андрiй, а у тебя сала случайно нет?
– Немає.
– Вот! А ты мне про правду тут говоришь… А где она правда-то, коли даже хохлы без сала стали в плавание отправляться?..
– Ох, і любиш ти все в шарж перетворювати!.. Сучасна особливість…
– А ну и что?..
Лайнер накренился, бутылка безнаказанно заскользила по наклонной плоскости. Стрюцкий подхватил её и отругал:
– И куда это ты собралась? Мы тебя ещё не допили!
Лавина воды хлобыстнула по иллюминаторам, лайнер тряхнуло. Снаружи в дверь каюты врезался плечом Евграф Петрович Бабочкин, который шёл в раскоряку в гости. В руке он нёс кулёк конфет. В своей каюте его ждала Марианна Родионовна. Её лицо было зелено, глаза красны. Она впустила гостя и скрылась в туалетной комнатке. Евграф Петрович заглянул в иллюминатор, за которым бушевало море. Новая лавина воды ударилась с силой о борт, Бабочкин в испуге задёрнул шторку. Марианна Родионовна вышла, вытирая лицо полотенцем.
– Совсем худо? – спросил её Евграф Петрович.
– Худо, – ответила женщина.
– А я конфеток вот принёс… Я же как вы… тоже… диабетом страдаю… сахарным… Посему конфетки ем диетические…
– Да, спасибо, но куда ж сейчас мне конфеты?..
– Это верно… Не сейчас… потом… потом…
Марианна Родионовна села и моментально оплыла, натекла сама на себя, нагромоздилась грудью, руками, плечами, накренилась головой. Евграф Петрович Бабочкин испугался, что она потеряет форму, поэтому осторожно обхватил её за плечи. Море швыряло, качало и мстило. Бабочкин принял на себя функции стабилизатора качки и нежно убаюкивал Марианну Родионовну.
Откуда-то сверху доносился слабый голос диктора, он мешался с голосом моря. Там поэт пытался чувствовать. Перед ним лежал блокнот. Ручка давным-давно упала на пол и укатилась куда-то. Блокнотный лист был пуст. Поэт вслушивался в хрипящие звуки радионовостей, летящие из динамика смартфона.
– Вчера Нобелевский комитет опубликовал шорт-лист номинантов по литературе, которые в 2037 году могут лишиться своей премии. В список вошли: Бернард Шоу, Герман Гессе, Томас Элиот, Альбер Камю, Генрих Бёлль, Габриэль Гарсиа Маркес, Иосиф Бродский… Лишение премии будет транслироваться в прямом эфи… Ш-ш-ш-ш-ш…
Лайнер толкнуло, накренило. Смартфон свалился на покрытый тёмно-бордовым ковролином пол, задняя крышка отскочила, аккумулятор выпал наружу. Поэт вздохнул и принялся молча собирать детали воедино. Замигало электричество. В своей каюте лежала в исподнем Клавдия и смотрела на мерцающие софиты. На её левой груди покоился смартфон, экран которого послушно отображал фотографию жениха, её правая рука оглаживала промежность, экстаз не наступал, подступали слёзы.
В соседней каюте Иннокентий пытался совершить акт любви, но его взор мутился, и желание пропадало. Шея и ключицы влогерши покрывались смолистыми контурами блочных жилых домов, школ, магазинов, меж грудей стекали дрожащие на ветру деревья, на животе вычерчивалась сырая земля с клочками посеревшей травы. Иннокентий сбился с ритма, остановился, перевернул влогершу на живот и старательно вошёл сзади. Но совершив два толчкообразных движения, вновь обнаружил на её теле проступающие татуировки из собственного прошлого… То прилежно живописался далёкий сибирский городок. Мерклый, пропащий, срамный. Чернильные дома выстраивались в ряд, составляли кварталы и улицы, рассыпались, давая место другим зданиям. Иннокентий шёл знакомой дорогой. Из школы к дому. Наступал на жухлую траву, обходил набросок оголившегося перед соитием с зимой дерева, перешагивал через чёрные дыры луж.
Контуры чернильного мира налезали друг на друга, пихались за пазуху, скукоживались. Делалось страшно, и Иннокентий бежал прочь, по Невскому, вдоль канала Грибоедова, к Сенной площади… И белая ночь отливала свинцовым блеском. И обрушивались на Иннокентия все те люди, из его прошлого, из его, прости господи, родного города… Они тащили его, рвали на нём одежду и орали ему в рот:
– Ты пошто нас покинул?! Ведь ты такой же… как мы… Где не родился, там не пригодился… Петербург бесчувственный, словно кастрированный кем-то… Не гоже тебе там!.. Не гоже!..
Из-за спин прочих вылезала мамка и охала:
– Сынок, шапочку надень! В уши надует!.. Когда ж ты воротишься? Когда? Большой город… злой город… Возвращайся, а? Я тебе тут уже должность присмотрела! С дядей Володей договорилась! Помнишь дядю Володю? Он муж тёти Люси!.. Помощником по хозяйственной части у нас в администрации служит!.. И тебя возьмут! И тебя они возьмут!!! Будешь в тепле, в добре! А что там?! А где ты там? Ни кола ни двора…
– Я не могу… больше… Потом…
Иннокентий вызволил опавший пенис и опрокинулся навзничь. Влогерша уткнулась ему в грудь.
– Я ведь на самом деле не такой… Не такой. Я просто бегу… из прошлого в будущее… Но прошлое… оно такое быстрое… оно догоняет меня… почти что всегда догоняет… А я… я всё пытаюсь подражать кому-то… Соответствовать… Барбершопы… чекины… мессенджеры… Зачем всё это?.. Я всего лишь не хотел быть мудаком… Но неужели я им стал?.. Я не хочу назад… Но и вперёд некуда… Я отчего-то увязаю в этой жизни… Чужой… Не моей… И уже не разобрать – хотел ли я быть волонтёром или стал им только оттого, что это модно… Словно лоферы… чиносы и крафтовое пиво… И зачем я наврал про себя этому Стрюцкому? Мол, не работаю за деньги… Работаю!.. Как миленький работаю… Ха, либертарный социалист!.. Лжец… лжец… И про деда-мизантропа зачем наврал?.. Я так больше не могу… Я так больше не хочу… А как я хочу? Как я в действительности хочу?! И где эта действительность? И где я сам? Ведь и не разберёшь уже… А ты разберёшь? Ты… Ты прости, я забыл, как тебя зовут…
– Катринхен.
– А-а-а, ну да, Катя! А «Катринхен» зачем?
– Ты уже спрашивал… Для влога… Так звучнее…
– А-а-а… да, да… А ты… ты понимаешь, где я, а где не-я?
– Нет…
– А как ты думаешь, я мудак?..
– Вроде, нет…
– Спасибо, конечно, но, по-моему, я мудак, – Иннокентий помолчал. – А ты… чего ты хочешь?
– Я? Пятьсот тысяч подписчиков!.. А в идеале – миллион! И чтобы все настоящие… У меня же сейчас настоящих только… четверть… в лучшем случае – треть! Остальное – так… боты…
– М-м-м, – ответил Иннокентий.
– А если честно… Я… я хочу быть полезной!.. А я бесполезная… мы все бесполезные… много нас… А как быть полезной – я не знаю…
– Ну… Начни вести влог про что-нибудь действительно важное… Актуальное… животрепещущее… Не знаю… Про больницы в регионах… про коррупцию… утилизацию мусора… дурное образование… несчастных пенсионеров… Да про что угодно…
– Но как же я буду, например, про больницы влог делать? Я же ничего в них не понимаю…
– Будет прекрасный повод, чтобы начать понимать…
– Но ведь это ещё нужно понимать, что именно понимать…
Люди из прошлого затопали по коридорам, ввалились в каюту, заголосили:
– Что ты там? Где ты там? Зачем ты там? Как был уродом в школе, так им и остался… Работать надо! Страну с колен поднимать! Мы что за тебя всё делать должны?! И жениться, и рожать, и карьеры менеджерами делать, и квартиры в ипотеки брать, и машины в кредиты, и об отпусках мечтать, и на жизнь пенять, и вечную усталость на своих плечах из офиса до дома и обратно таскать, и все до единого российские праздники отмечать?.. Всё мы, да?
Кто-то из них схватил влогершу за волосы и опрокинул на пол. Иннокентий что-то закричал. Кто-то его спросил:
– И на кой она тебе?
Иннокентий не успел ответить, люди с дырами вместо лиц повылезали из-под кровати, замахали пустыми аккаунтами, затрясли перепостами, заплевались рекламными ссылками, потянулись руками с трупными пятнами к телу влогерши. Влогерша завизжала, засупротивничала, забрыкалась ногами, замахала руками.
– А ну вон все из каюты! – заорал Иннокентий.
Люди с дырами вместо лиц испугались, подобрали пустые аккаунты, спрятали за пазуху перепосты, смахнули в совок рекламные ссылки, убрали руки с трупными пятнами от тела влогерши и исчезли под кроватью. Прочие замерли, кто-то отпустил волосы влогерши, та ударилась головой об пол.
– Во-о-он! – ещё раз крикнул Иннокентий.
Люди из прошлого засуетились, ввалились зачем-то в стену и вывалились из неё в соседнюю каюту, где лежала Клавдия в исподнем и рыдала. Люди удивились, завозмущались. Кто-то схватил Клавдию за плечи: