— Нам лучше бы убраться под крышу, — сказал он.
Шериф раздражённо морщил лоб.
— Нам лучше бы найти орнитолога. Они что, с ума посходили?
С дороги закричали:
— Как дела, Бэй? Птицы унесли телевизор?
— Какой телевизор? — Бэй моментально пришёл в ярость. — Бедняга смотрел разве что в зубы лошадей. Но деньги на месте. Деньги на месте, слышали?! — закричал он, а потом повернулся к Тому: — Что за чёрствые люди.
— Не ругайте их, Бэй, — мягко сказал Том. — Они бодрятся, как могут.
Гарри нарушил установившееся было молчание.
— Вы всерьёз думаете, что это птицы? — спросил он.
Том и шериф посмотрели друг на друга, как два человека, причастные к чему-то, чего прочие ещё для себя не приняли.
«Это всего лишь фантазия», — растеряно подумал Том. — «Чтобы птицы атаковали человека в его же собственном доме… немыслимо».
Но менее реальным это знание не становилось, и они с шерифом чувствовали одинаковую к нему причастность. Будто два соавтора, сочиняющие одну историю. Они доподлинно знали — это птицы.
Шериф покачал головой:
— Он был добрейшей души человеком. Мог болтать часами, а потом обнаружить, что болтает с лошадьми, или вовсе сам с собой. По-моему, даже лошади посмеивались над ним.
Гарри зябко обнял себя за плечи.
— Это мог быть какой-нибудь маньяк.
— Маньяков, сынок, два-три на всю мать-Америку. С чего бы их сюда занесло? — Бэй хмурился. — Дойди до миссис Осборн, попроси телефон и набери эту чёртову больницу.
Гарри ушёл и вернулся спустя какое-то время.
— Не отвечают. Я еще набирал три раза Мэнсон. У миссис Осборн там пара родственников… А ещё Филадельфию. Нигде никто не берёт трубку. Может, что-то с телефонной линией?
Шериф насторожился.
— А что у нас передают по радио?
— Ничего. Миссис Осборн как раз ругалась по этому поводу. Трансляция прервалась полчаса назад. Она попросила меня поискать какую-нибудь другую волну, но я торопился к вам: у вас интереснее…
Бэй выругался.
— Конечно. У нас тут труп, а миссис Осборн лишь бы не проворонить субботнюю радиопостановку — или что у неё там?
Это слово — «проворонить» — словно всех отрезвило. Шериф неловко замолк и потянулся за сигаретой. Гарри открывал и закрывал рот, будто выброшенная на берег стерлядь. Том оглядывал горизонт. Ветер дул и дул, а дымка не становилась прозрачнее.
— Шериф, — сказал он. — Есть у вас бинокль? Или подзорная труба?
— Не совсем. Точнее, совсем нет. А что такое? — Бэй не мог скрыть раздражения, вызванного замешательством. — Хотите полюбоваться на горных козлов?
— Это вовсе не дождь, — сказал Том, и вытянул руку. — Там, за горами, Мэнсон.
Шериф усмехнулся.
— Думаете, фабрику наконец-то достроили? Тогда я не сочувствую местным. Везло бы только с ветром — а то этот же дым будем нюхать и мы…
— Это птицы. Сотни, тысячи чаек с морского побережья.
Все взгляды устремились к горизонту. Нет, не так уж сильно эта дымка похожа на дождь. Если приглядеться, можно заметить, как неприкаянно она шевелится, как языком своим облизывает основание гор.
— Если они придут сюда…
Краска ушла с лица Бэя. Растрескавшиеся его губы теперь походили на землю пустоши, а бледно-зелёные глаза — на отцветшую её растительность.
— Разрешения эвакуировать город мне никто не даст.
— Мы всё равно ничего не успеем. — Том заговаривался. Он отдышался, и постарался говорить спокойнее: — Пусть все укроются в подвалах, забаррикадируют окна… У вас есть мегафон?
Парнишка разнервничался так, что, казалось, под его ногами непременно должна затрястись земля. Что-то в его организме уже вибрировало, так, что слова выскакивали рваные, как ошмётки помидор из неисправной машины по производству томатного сока.
— Зде… здесь тоже есть чайки.
Пока что они кружили над озером, не предпринимая никаких попыток приблизится к городу. Сотни две-три, не больше.
Том смотрел в небо.
— Больше медлить нельзя. Шериф, информируйте людей, что сегодня им лучше бы воздержаться от прогулок. Я подгоню фургон и подкину беднягу до морга.
— Вы собираетесь ехать… туда?
Том потёр лоб.
— И правда. Что это я? Просто не выспался. Но нельзя же его так оставлять.
— На скотобойне есть холодильные камеры, — сказал шериф. — Это тоже не близко, но вам, во всяком случае, придётся ехать в другую сторону.
Бэй отсылал мальчика домой, но он помотал головой:
— Я лучше останусь. Вдруг понадобится помощь?
Том сходил за машиной. Город мало-помалу отходил от шока. Кто знает, многим ли ночью птицы мешали спать, но напряжение в воздухе чувствовали все, и сейчас шатающиеся по улицам фигурки выглядели, как оглушённые громом мотыльки.
За конюхом они пошли, одев на руки пропитанные конским потом хозяйственные перчатки.
— Прости, приятель, что мы с тобой так грубо, — бормотал под нос Том, стараясь устроить голову конюха так, чтобы не болталась, и чтобы не дай Бог не слетел шарф, которым замотали пустые глазницы. Шериф, напротив, крякнул, и рывком закинул руку несчастного себе на плечо. Сказал глухо и буднично:
— Ну что, взяли?
Нос он закрыл платком, повязав его на затылке, хотя в каморке по-прежнему ничем не пахло.
Будто не человека собирается нести, а мешок с протухшими овощами. Том разозлился было, но через какое-то время эта злость сменилась пониманием. «Он просто старается убежать», — сказал себе Том, пока они поднимали конюха и тащили его по лестнице. — «Не так-то просто принять для себя необходимость тактичного отношения к такой грязной работе, когда главной проблемой в течение семи лет исполнения тобой должностных обязанностей были пропавшие коровы и забияки из местного приюта».
Босые ноги, шлёпанцы с которых слетели ещё в комнате, глухо стучали по ступенькам. Смотря вниз, Том видел совершенно белые, как будто вырезанные из кости, пальцы покойника.
— Потерпи, приятель, — бормотал он, не то конюху, не то Бэю, не то самому себе.
Тело они завернули в захваченную со стола в каморке клеёнку — слава Отцу, та оказалась непрозрачной — и уложили в кузов. Наружу торчали только ноги. Тело будто одеревенело, и уложить его в кузове целиком никак не получалось.
Шериф криво ухмыльнулся.
— Представь, что ты везёшь манекен. И поменьше смотри в зеркало заднего вида.
Том ничего не ответил. Уже когда взревел двигатель, он подумал, что просто не может себе позволить бежать от самого себя. Должно принимать всё происходящее, как есть, не отводя глаз и не пытаясь интерпретировать события, закидывая их синонимами и иносказаниями. Он пастырь. Он всё ещё пастырь, и люди, хоть и с похабными песнями, хоть и с бутылкой виски в кармане, но следуют за ним.
Кому нужен этот сан!
Том зажмурился на мгновение — он во что бы то ни стало хотел оказаться сейчас в своей церкви. Не как пастор, но как простой прихожанин, самый маленький из людей, слуга самого младшего слуги.
Это крошечная церквушка там, где смыкались, точно уста самого мудрого на свете человека, поле и озёрная гладь. Вокруг клёны, крошечный сад наполнен ароматом диких цветов. Они растут здесь как хотят, среди сорной травы и клочков будто, бы ненароком оставшейся, голой земли. Даже забор, полностью укрытый вьюнками, уже не похож на забор. Люди, которые приходят сюда молиться, не признают пышного роскошества католических клумб, у них всё ненарочито просто.
Из детства, точно киты, приплывали воспоминания: вот он, Томас, на три головы ниже себя-нынешнего, бежит по полю, жмурясь и представляя, что по щекам хлещут не колосья, а струи тёплого, душистого дождя. Один раз даже падает, но тут же вскакивает с нарочито громким смехом — таким, чтобы пообиднее звучало для вселенной, которая подставила ему подножку. Но вот поле кончается, и мальчик запыхавшись, останавливается перед постройкой из серого, почти чёрного кирпича. В любое время дня и года он хранит прохладу, между камнями скапливается влага — от росы до ночного дождя. Постройка в один этаж, маленькими, детскими шажками её можно обойти за полторы минуты. А какой-нибудь динозавр, наверно, её и вовсе бы перепрыгнул…
Шпиль, в виде вытянутой пирамидки, выглядел как перевернутый восклицательный знак, но куда значительнее казалось то, что не видно глазу. Мальчик стоял и думал, что эта постройка, наверное, как старый дуб, уходит корнями глубоко под землю. Может быть, даже переплетается с другими деревьями, которые растут на другой стороне планеты.
Ещё никогда Том не забирался так далеко один.
На крыльцо вышел высокий мужчина во всём чёрном. Чёрные брюки с карманами, полными темноты, чёрный пиджак. Чёрная шляпа казалась немногим ниже, чем шпиль церкви.
— А кто здесь живёт? — робея и пытаясь смирить трясущийся после бега голос, спросил малыш.
— Где твои друзья? — строго спросил мужчина, и сверкнул квадратными очками. У него было узкое лицо с выдающимися скулами и удивительно мягким овалом губ. Впоследствии эти губы, и уж конечно форма этих скул Тому будут очень знакомы — он проживёт с обладательницей таких же целую жизнь.
— А? — мальчик оглянулся. — Не знаю. Где-то отстали! А может, они и не бежали за мной. Может, я был один…
Мужчина похлопал себя по бокам, оправляя одежду. Присел на верхнюю ступеньку, вытянув ноги и продемонстрировав вместо ожидаемых лакированных чёрных туфель (огромных и похожих на две старых баржи, которые курсируют с одного берега озера на другой! Том считал, что у этого человека непременно должны быть такие туфли) босые ноги.
— Ты спрашивал, кто здесь живёт. Здесь никто не живёт.
— Для кого же тогда строили этот дом?
Том хотел спросить ещё «и кто же тогда вы», но решил, что это невежливо.
— Для того, кого ты приносишь с собой.
— Но у меня ничего нет!
Том задумался о тряпичном кролике, набитом соломой и с задними лапками из половинок кукурузного початка, оставшемся дома. У него мог быть свой собственный дом!
— Нет-нет, — мягко сказал мужчина, — не в руках.
Он наклонился, вытянув руку, и коснулся груди Тома — там, где жадно стучал его моторчик.
— Вот здесь. Ты входишь сюда и поселяешь в этом доме своего самого сокровенного друга. А потом приходишь и навещаешь его.
Том с трудом удержался от того, чтобы не захлопать в ладоши.
— А можно, я за ним схожу?
— Он всегда с тобой. Если ты дышишь, можешь бегать и смеяться — он с тобой. Входи.
Мужчина поднялся, освобождая ступени для маленьких ножек мальчугана…
С тех пор Том очень часто навещал гулкое, тёмное пространство под покатой крышей. Этот друг мало походил на остальных его друзей. Они бесились, носились с сачками за птицами, ныряли со скал в воду, смеялись порой так, что потом могли разговаривать только шёпотом. И тем не менее, Том всегда чувствовал, что он где-то есть. Мальчишки были везде, были направлены сразу во все стороны — а он тихо сидел здесь, на одной из скамеек, может, у самого выхода, а может, в серединке, у прохода. Том приходил и садился впереди, ближе к алтарю. Опершись локтями на спинку лавки, откидывался назад, слушал, как важно вышагивают над головой аисты. Ему нравилось думать, что друг-из-сердца сидит себе тихонько где-то за спиной, и хотя тот за всё время не произнёс ни слова — Том не произнёс ни слова тоже.
* * *
На следующий день после того, как Том сделал Вэнди предложение — конечно, это она, дочь своего отца, в некотором роде и приходилась Тому сводной сестрой, — пастор пригласил Тома к себе в приход, и сказал:
— Сынок, я уже стар. Я знаю, ты ещё не определился в своём жизненном пути, и я хочу, чтобы когда-нибудь ты принял у меня приход.
Том молча смотрел на человека, который стал ему вторым отцом, и узнавал его как будто заново. Годы не смогли согнуть осанку, зато они выпили все соки и обесцветили глаза. Да, пастор стар. Даже шляпу он, кажется, носил как тяжкий груз.
— Но я ничего не умею, — сказал Том.
— Всё, что тебе нужно, у тебя есть. Ритуалы — всего лишь ритуалы. Ты будешь рядом со мной, и ты будешь учиться.
И Том ответил: «хорошо», хотя не чувствовал в себе готовности. Он просто не мог подвести этого человека. Только потом он понял, что отныне придётся стоять лицом к притвору и к скамьям. Ощущать их пугающую пустоту или смотреть в чужие, зализанные, приторно-благостные глаза.
Том ненавидел это работу. И да, он считал свой сан тяжелейшей обязанностью.
И вот теперь, ощущая остывающее тело в кузове всем своим существом, даже сильнее, чем тряскую дорогу, Том подумал, что он просто не имеет права воспринимать мир иначе, чем глаза в глаза.
Рукавом он вытер со лба испарину. Нужно поспать, но дорога ещё длинна.
Город просыпался от ночного кошмара. Через опущенное стекло в кабину врывался ветер. Люди окликали его, и Том махал в ответ рукой — мол, некогда. Шериф потом всё объяснит.
Один сумасшедший старик выпрыгнул на дорогу прямо перед машиной.
— Эй, Том! Чего везёшь?
— Чего тебе, Пенькрофт?
Том высунулся из кабины.
— Что-то случилось? — старик облокотился о капот прямо между фарами, поставил на его крышку наполовину пустую бутылку пива. — Все бегают, что твои куры, а объяснить ничего не могут. Только кудахчут…
— Что ты делал ночью?
Пенькрофт фыркнул. Чертыхнулся, стёр со стекла капельки слюны большим пальцем.
— Спал. Вот с этими вот малышками…
Том вздохнул.
— Понятно. Возможно, всем скоро понадобится убежище, несколько надёжнее закрытой на цепочку двери. Постарайся не шататься сегодня по округе. Отправляйся домой, устрой себе берлогу в чулане, напейся и снова спи. Судьба щадит блаженных, дураков и алкоголиков…
Он поехал дальше.
Постройки заброшенной скотобойни походили на рёбра какого-то гигантского животного, лежащего брюхом вверх, с остатками гниющего мяса на них. Крыша уже начала проваливаться, через эти дыры каждую ночь курсировали летучие мыши. Возможно, там, внутри нашлась бы и пара-тройка осиных гнёзд. Холодильники казались наиболее целыми — больше чем на две третьих утопленные в землю, они напоминали выбеленные временем позвонки.
Только теперь Том сообразил, что тащить тело придётся ему одному. Случайных прохожих здесь не бывает, скотобойня перестала действовать ещё в сороковых.
Холодильниками здесь считались два больших глубоких погреба за железной дверью, к которой вела крутая каменная лестница. Над головой низкий потолок, и холодно, как в склепе. Собственно, настало время исправить мировую несправедливость — теперь это и будет склеп. Земля и бетон, и, конечно же, никакого электричества. В домике смотрителя Том раздобыл чудом сохранившуюся керосиновую лампу и спички, вернулся, и поставил ручное солнце на пол посередине помещения. Потолок казался неровным из-за крючьев для подвески туш, которые отбрасывали длинные, загнутые тени.
В домике он раздобыл также халат, весь грязный, в засохших бурых пятнах. Из уважения к покойному Том надел его наизнанку — чистой стороной наружу, обнаружил, что перчатки, которыми орудовал на конюшне, он так и не снял.
— Давай, приятель…
Тело устроилось на спине, руки Томас перекинул себе на грудь и крепко за них схватился. Ноги по-прежнему волочились по ступенькам — надо полагать, они уже перестали походить цветом на слоновью кость. Что удивительно, оно казалось лёгким, будто бы полым внутри.
И вдруг, на полдороге, пришло странное чувство. Словно Том снова мальчишка, словно сидит на первой скамье, одной из ближайших к большому деревянному кресту, и ощущает присутствие за спиной. Тёплое, доброжелательное. А если посидеть ещё немного, то непременно почувствуешь затылком дыхание…
Бедняга-конюх снова наполнился смыслом, как гильза пороховой смесью. Том всерьёз ожидал, что сейчас почувствует тыльной стороной шеи тёплый ток воздуха, и знал, что это будет дыханием, которое он порой чувствовал, сидя в одиночестве на церковной скамье. Мгновение проползло, как минута а потом Том осознал, что всё прошло.
Он отдышался и двинулся дальше.
Конюх устроился на одном из низких столов для разделки мяса, сверху Том накрыл его клеёнкой.
— Скоро всё успокоится, и мы сможем похоронить тебя по всем правилам, — сказал он. — Я лично этим займусь. А пока лежи и отдыхай.
Стараясь не думать, насколько циничными звучали его слова, Том и вышел прочь, затворив за собой дверь.
* * *
День полз, как огромная улитка, оставляя на душе неприятный, вязкий след.
Над горизонтом кружили чайки. Озера отсюда почти что не было видно — лишь далёкий отблеск, да горы на том берегу дрожали в дымке, как мираж над разогретым солнцем асфальтом.
Дорога назад показалась Тому в разы длиннее, хотя он вдавливал педаль газа в пол каждый раз, когда это было возможно. Машина скрипела и громыхала на ухабах, на поворотах, казалось, вот-вот опрокинется. Резко пахло горелым сцеплением, и этот запах подгонял биение сердца Тома. Вот грушевые сады, брошенный кем-то в незапамятные времена плуг с упряжью, похожий на свалившегося с неба в мезозой летучего ящера… дорога вильнула, огибая давно затупившиеся ножи.