— Я была настоящей паинькой. Осудив на восемь лет, меня отпустили условно-досрочно через три года. Я сразу села на поезд, чтобы увидеться с сыном. Нужно сделать отступление, чтобы пояснить, как мой мальчик оказался здесь, тогда как жили мы в Нижнем Новгороде. Видите ли, дети без родителей, равно как и дети, родители которых лишены кровного права, становятся узниками нашей бюрократической системы. Государство вольно делать с ними всё, что пожелает, называя это опекой. Например, выслать прочь из родного города. Ты уже, наверное, догадался, что в окрестностях Кунгельва есть приют. Не знаю, функционирует ли он сейчас, да и мне, если честно, уже всё равно. Я хотела бы знать, что там происходило в течение две тысячи второго года, как раз когда готовили бумаги о моём освобождении, но никто не торопился раскрывать мне детали. И пусть. Достаточно и тех крох информации, что мне удалось собрать. Егорка не забыл меня. Он не уставал рассказывать, что у него есть мама. Когда его обижали, он говорил что рано или поздно обязательно поедет домой, а сверстники при полном равнодушии воспитателей измывались над ним с каждым годом всё сильнее. Однажды его избили так сильно, что он впал в кому и умер через два дня, не приходя в сознание. Я узнала об этом только когда приехала. Мне даже не хотели показывать его могилу.
Глаза её оставались сухими.
— Сожалею, — сказал Юра. — Я действительно не знал.
В стекло что-то сильно стукнулось, мужчина и женщина повернули головы, но за полупрозрачными драпировками ничего нельзя было разглядеть.
— Откуда тебе было знать. Я никому об этом не рассказывала. Но знаешь, как бывает… Я оказалась здесь, увидела тебя и вдруг почувствовала, что могу открыться. Здесь никто не может нас подслушать. Они совсем не глупые, они везде, и сказанное однажды даже в пустой комнате, даже с наглухо закрытыми окнами и обрезанным телефонным проводом, обязательно станет известно им. Но сны… в сны проникать они, надеюсь, ещё не умеют. Хотя сны снятся нам здесь необыкновенно редко, каждый имеет колоссальное значение.
— Кто это — они? — спросил Юра…
Взгляд его то и дело возвращался к грудной клетке Саши, где прямо над левой грудью рубашка висела обуглившимися лоскутами. То, что сначала воспринималось неосознанно, как лёгкое несоответствие привычной реальности, вроде помех на радио или подёрнутого рябью экрана телевизора, теперь предстало во всей красе. Там, где должно было быть сердце, зияла чёрная сквозная дыра, из которой со свистом выходил звук дыхания. «Вшш-ххх, вшш-ххх», словно где-то внутри ходит огромный поршень. Юра мог видеть через неё вазу с искусственными розами и постер Софи Эллис Бэкстор, приклеенный на холодильник отстающим по углам скотчем.
— Неверный вопрос, — строго сказала Саша. — Ты с ними и так знаком. Твоя жена знакома. Эти мошки, танцующие вокруг гниющего яблока, существа многих обличий… подумаешь об этом позже. Сейчас не отвлекайся, пожалуйста. О другом ты должен спрашивать себя… для чего я тебе это рассказала?
Когда дело касалось того, что рациональный человек не может за три секунды для себя объяснить, Юра быстро размякал, готовый следовать за лидером. Он хотел попросить Сашу продолжить, но не смог выдавить из себя ни слова. А потом, моргнув, не обнаружил её напротив. Дородная женщина просто растворилась в воздухе. Только несколько мятых салфеток, которыми она обмакнула рот, валялись на столе. Теперь Хорь действительно был один. Руки тяжелы, будто на пальцы навесили кольца из толстых гаек; вспомнив самый верный способ проснуться, мужчина попробовал дать себе пощёчину, но ладонь прошла сквозь лицо.
Если это сон — можно попробовать его изменить.
Пусть эти салфетки летают, как птицы!
Белые комки бумаги вдруг выстрелили вверх стаей напуганных воробьёв. Чеки из мусорного ведра вспорхнули следом и принялись кружить над головой. Драпировки зашевелились. Высохший скотч не выдержал натяжения бумаги, и плакат, изгибаясь как парус, бестолково хлопая краями, полетел в сторону дверей. Фотообои со старинным фонтаном на стене за музыкальным аппаратом лопались с громким треском. Из-под горшка с пальмой выпорхнула потерянная кем-то сторублёвая бумажка. Тени метались по полу, будто за каждой охотилось по полоумному котёнку.
Юра понял, что голос вернулся.
— Да дьявол забери этот сон! — заорал он и почувствовал, как что-то живое задело за зубы… потом ещё и ещё: в рот набивалась бумага, которая сминалась в маленькие твёрдые комочки. Что-то порезало нижнюю губу. Взмахнув руками, Юра выхватил из воздуха игральную карту, возможно, потерянную здесь парой игроков со второго этажа. Плакат с певичкой поместился в рот только наполовину, и улыбка на напомаженном личике, что трепетало прямо перед лицом, светилась издёвкой. Юра не обращал на неё внимания. Он смотрел на карту — карту из колоды таро, которая изображала висящего вниз головой мужчину.
Хорь закашлялся и проснулся, едва не свалившись со стула.
Блог на livejournal.com. 08 мая, 03:01. Начал устанавливать для себя правила.
…За правилом номер один идёт входная дверь, рядом с которой лучше не задерживаться. Одно из бесхитростных развлечений, когда я часами наблюдал за шастающими по лестничной клетке соседями, стучал по двери, надеясь, что кто-нибудь остановится и обратит на меня внимание, отошло в прошлое. Сейчас глазок каждый раз поворачивался в мою сторону. «Не смотри», — говорил я ему, скользя мимо. Длинные волосы начинали шевелиться, их танец завораживал. Скрип становился нестерпимым, как скрип вилки по стеклу, но в то же время отчасти приятным. Я зажимал руками уши, отворачивал лицо и пробирался по стеночке. Назвав это существо сестричкой, я проникся к ней некоторым сочувствием: она, как и я, похоже, отчаянно желала свободы. А теперь, после того, что случилось между нами, к этому прибавилось чувство вины и трусливый страх — захочет ли она отомстить за боль, что я ей причинил?..
Следующее правило касается человека в кресле — самого живого из мёртвых людей, каковых мне доводилось видеть. В записках матери он фигурирует как тяжело, но не безнадёжно больной, которого пытаются поставить на ноги при помощи нетрадиционной медицины, вроде акупунктуры и сомнительного КРАСНОГО ПОДАРКА, но, входя в комнату с тарелкой экспериментального куска чёрствого хлеба, я неизменно вижу, что у него сломана шея.
Что касается морали, она тут проста. Раньше я написал бы: «Жрать только на кухне», но с возникновением там новой жизни, я, наверное, вообще перестану есть. Мои запасы почти не уменьшаются. Ем едва ли раз в день, по две столовых ложки каши, размоченной в воде. Я же всё время на одном месте, к чему мне калории? Но меня они не волнуют. Чувствую себя отлично.
Мы отвлеклись. Что ещё хочу сказать про Елисея Геннадьевича? Кажется, я знаю, как он умер. Перекошенная, практически выдранная из стены гардина должна была быть отремонтирована в первые же дни после распаковки моих скудных пожитков… но я почему-то не стал этого делать. Дело не в лени и уж точно не в моём желании сохранить атмосферу тесного семейного гнёздышка (ясно, что на одной скобе гардина не имеет к атмосфере никакого отношения). Каждый раз, когда я брал в руки молоток и коробку с гвоздями, что-то неизменно меня останавливало. Уж не ты ли, о призрак, охранял таким образом место своей гибели?..
Теперь о раковине. С тех пор, как я придушил её подушкой, она ведёт себя тихо, но я всё равно стараюсь к ней не приближаться. Умываюсь на кухне, там же пью тёплую, противную водопроводную воду. В сливном отверстии что-то прячется, но выяснять что же это, у меня нет никакого желания, как и вообще ступать на жёлтую плитку ванной комнаты. Я объявил эту зону запретной. Так вот, третье правило — не заходить в ванную комнату, не интересоваться сливным отверстием. Там спрятано что-то гадкое, и я совершенно уверен, что это не поможет мне отсюда выбраться.
Пусть всё так и остаётся.
В четвёртом пункте хочу рассказать о комнате девочек. Это хорошее место… возможно, даже СЛИШКОМ хорошее для меня. Тем не менее я часто прихожу сюда, ложусь между трёх кроватей и, разглядывая потолок, думаю о сёстрах. Передалась ли им жестокость матери? Удавалось ли хоть на минуту сбежать в выдуманный мир? Видели ли они, тайком выглядывая в окно, солнечный свет, или только сумрак чужих умов?
Но потом неизменно встаю и бреду спать в комнату родителей, туда, где жужжит системный блок моего компьютера, где загадочно молчит граммофон, возвышается на кирпичиках книг кресло и чернеет пятно, видимое даже сквозь ковёр. Потому что моё правило — не засыпать там, где тебе хорошо. Ты слаб, пока спишь. Пока ты спишь, они могут прийти туда и сделать из комнаты девочек ещё одно ужасное место.
3
Была глубокая ночь. Он проспал, наверное, часа три, откинувшись на спинку стула и открыв рот. Очки сползли на лоб. По карнизам стучала вода, иногда — примерно раз в несколько минут — ветки низкорослого вяза, растущего на газоне под окном, шуршали по стеклу костлявыми пальцами. Юра помассировал затёкшие ноги, принюхавшись, скривился: одежда пованивала болотцем. Поднявшись, выглянул в холл: пусто. Даже ночного портье нет. Должно быть, заполз в свою каморку и спит.
Карта таро стояла перед глазами. У них дома была колода, которую Алёна как-то купила из страсти коллекционировать всё подряд. Гадать на ней никто не пытался, но Юра, разглядывая вместе с женой рисунки на картах, запомнил их все. Повешенный вниз головой мужчина на карте из сна Юрия существенно отличался от повешенного из их колоды. Это был не мальчишка, который балансировал на ветке дерева, зацепившись одной ногой, с дурашливым и хитрым выражением на лице. В том сне на кусочке картона — помесь человека и животного. Совершенно голый, толстое брюхо отвисало уродливыми складками, а верёвки, которыми его привязали вниз головой к старому дубу, глубоко врезались в тело. Ноги похожи на свиные окорока, а руки, безвольно свисающие вниз, коротки даже для ребёнка. Лица не было, только пасть, окаймлённая рядами зубов.
Сон ещё не исчез из памяти, хотя детали уже начали стираться. Таково уж свойство снов. По крайней мере, историю Саши он запомнит — Юра в этом уверен. Он мог бы пересказать её от начала до конца. Приют, погибший ребёнок… насколько это может быть правдой, и в какой мере — игрой его взбудораженного дневными событиями воображения? Был ли этот разговор на самом деле? Вот и стул напротив отодвинут. Юра был уверен в одном: если он попытается расспросить Сашу днём, она ничего не скажет.
Мужчина вернулся за стол и присел, ожидая, пока прояснится голова. В памяти всплыл ещё один момент из ночной беседы. Он казался таким же реальным, как и остальные, но Юра так и не смог вспомнить, когда именно задал этот вопрос:
— Что ещё за великая глотка?
Они сидят друг напротив друга, изъяны в теле полной женщины ещё не стали для него столь очевидными. Юра только начал что-то подозревать.
— Я и сама точно не знаю, — пухлые плечи двинулись в пожатии. — Когда происходит что-то плохое, все только о ней и говорят. Мол, он (или она) послужил великой глотке, бездонной глотке. Сначала я думала, что они, как и я, любят поесть.
Глухой звук, будто Саша похлопала себя по животу. Юра не помнил: возможно, она действительно так сделала.
— Но потом я начала думать, что что-то не так. Что-то не вязалось. Это выражение употреблялось совершенно не к месту…
Вот и всё. Запись, будто прокручивающаяся на старой, жужжащей кассете, замолкла. Юра подумал о жене, которая, конечно, давно уже спит. Вспомнил запах её тела, облизал губы. Эти мысли доставляли почти физический дискомфорт. Есть ещё один человек, о котором стоило бы побеспокоиться больше чем об Алёне.
Виль Сергеевич. Нужно его спасать.
Юра был уверен, что мистер Бабочка так и не вернулся в отель. Уж конечно, он заглянул бы в кафе, чтобы выпить вечернюю чашку кофе.
Услышав шум, Хорь выглянул в фойе и увидел Петра Петровича, который делал приседания, держа на вытянутых руках фитбол. Он в тёмно-красной пижаме в шотландскую клетку, мокрые усы стояли торчком. Юра не слышал, как он спускается по лестнице, и сделал вывод, что на первом этаже тоже есть комнаты, скорее всего, занимаемые обслуживающим персоналом.
Увидев его, метрдотель смутился.
— О, это вы. Что вы делаете здесь в такую рань?
Он отправил резиновый мяч в свободное путешествие и прошёл за стойку, где нахлобучил свою шапочку. Почувствовав себя в привычной стихии, Пётр Петрович оглядел мужчину с ног до головы.
— Да я, собственно, задремал за поздним ужином, — Юра стеснённо улыбнулся, похлопав себя по пояснице и показывая, что ночь не прошла так гладко, как ему хотелось.
— Выпили слишком много?
— Нет, я вообще не пил. То есть, только чай.
Царственный лоб метрдотеля прорезала морщина.
— Почему бы вам не сходить к себе и не переодеться, коль вы всё равно, кажется, не собираетесь ложиться спать?
Юра пожал плечами.
— Не хочу беспокоить жену. Знаете, у неё последнее время проблемы со сном. Поэтому, если они всё-таки встретились на просторах кровати, то…
Наверное, любого другого человека столь странные и определённо не самые гладкие отношения между супругами поставили бы в ступор, но Пётр Петрович за свою полувековую карьеру повидал многое. Он невозмутимо предложил:
— У нас есть запасная одежда самых разных размеров. Что только не оставляют постояльцы, отбывая восвояси. А нам ничего не остаётся кроме как всё это хранить, ожидая, что кто-нибудь потребует свои вещи обратно, хотя на это, конечно, надежды мало. Так что если желаете, я могу выдать вам что-нибудь временное. Не беспокойтесь, мы отдаём всё в химчистку.
— Да, это было бы неплохо, — с благодарностью сказал Юра.
Пётр Петрович взял его под руку и провёл в неприметную боковую дверь, из которой, видно, и появился пятью минутами ранее. Там оказался тупиковый коридор без окон длиной метров в десять, отмеченный ведром со шваброй, а так же старой чугунной батареей, ни к чему не подключенной, с развешанными на ней тряпками. Сверху висел потрясающий в своей уродливости пейзаж в нарядной старомодной рамке. В коридоре четыре двери, одна из которых была открыта и вела в чулан, забитый деревянными лыжами, ботинками и даже коньками.
— Вот здесь у нас гардеробная, — Пётр Петрович показал на дверь напротив. — Выбирайте что вам по душе, вся одежда снабжена бирками и разложена по размерам. Только, пожалуйста, когда будете уходить, оставьте свои вещи у меня на столе, чтобы, если поступит звонок, я мог сказать, что отдал их одежду нуждающимся… А это моя комната. Здесь вы можете переодеться.
Пожелав Юре приятного шоппинга, он удалился. Единственная лампочка без плафона давала достаточно света, чтобы прочитать надписи на бирках. Хорь выбрал старомодные брюки на флисе, принадлежащие господину Шаповалову, который выехал из двенадцатого номера в девяносто седьмом году, белую майку без бирки и старый коричневый вязаный свитер с милыми треугольными ёлками, который забыл некий Юговский в две тысячи восьмом, настолько тёплый, что в нём вполне можно было выживать без верхней одежды даже в местном октябре. С трудом верилось, что кто-то мог забыть настолько прекрасную в своей практичности вещь. Пётр Петрович ничего не говорил насчёт обуви, но нижняя полка была отведена под двенадцать пар ботинок, владельцы которых, видимо, покинули гостиницу босиком. Юра выбрал крепкие осенние туфли сорок третьего размера.
Комната Петра Петровича оказалась совсем маленькой, к тому же заваленной разнообразным хламом. Она так не соответствовала внешнему виду всегда с иголочки одетого метрдотеля, что Юра замер на пороге, гадая — а туда ли он попал? В коридоре оставалась ещё одна дверь, но она оказалась запертой на ключ. На последнем этаже пустует несколько люксов, а хозяин ютится тут как какой-нибудь мальчишка? Ну и дела.
Окно выходило на юг, на узкий проулок с соседним зданием, окна которого заложены кирпичом. Шторы отсутствовали, зато имелась решётка с толстыми, витыми прутьями. Большую часть комнаты занимала незаправленная кровать с заметно продавленным матрасом. На белье жёлтые пятна, на подушке — несколько седых волос. Из-под неё торчал размохрившийся шнурок, в предназначении которого Юра вовсе не был уверен. Стол почти полностью скрывался под стопками книг. Здесь была лупа на металлической конструкции, снабжённая к тому же фонариком, которая позволяла старику читать книги. Книга, что лежала под агрегатом, называлась «Этимология и происхождение древних богов». Ящики стола наполовину выдвинуты, на дне верхнего Хорь заметил пыль и пару дохлых мотыльков. Единственное, что было здесь в полном порядке, так это вешалки с идеально отглаженной одеждой в открытом шкафу-купе.