Все еще зажимая нос, Илия бросился к окну и раскрыл его, впуская свет и свежий воздух.
– Спасибо, так лучше, – поблагодарил Октавиус.
– Это странно, – Дьобулус, казалось, единственный не испытывал брезгливости. – Он столько лет плескался в чане со спиритом. Если он сумел залечить свои раны, то мог бы и психику подлатать.
– Он устранил некоторые мешающие ему элементы, но в целом, как мы можем наблюдать по этой комнате, принципиальных изменений не произошло. Интересов нет… живет в грязи… – Октавиус в пять шагов достиг крошечной кухни и заглянул в стенной шкафчик, подцепив дверцу кончиками пальцев, – …все еще ест одно печенье. Вероятно, для него это норма. Другого существования он не представляет.
– И собачий корм, – подошедший Илия потянул за сине-белый уголок, выглядывающий из-под пакетиков с печеньем «Ракета». – Похоже, он даже более больной, чем мы думали.
Это действительно оказался пакет сухого собачьего корма.
– Корм качественный, не из дешевых, – прокомментировал Илия. – Я тоже такой покупаю.
– Не знал, что у тебя есть собака, – рассеянно пробормотал Октавиус, забирая пакет у Илии. Перевернув пакет, посмотрел срок годности корма. Свежий.
– У меня есть собака с моей почти бывшей женой. Учитывая, что Лиза намерена захапать все что только возможно, вероятно, это теперь моя почти бывшая собака…
Телефон Илии зазвонил. После секундного сомнения, Илия ответил на звонок.
– Да, я все еще на работе, – он прошелся взглядом по изгаженному кухонному столу и открытому нараспашку черному от грязи холодильнику. – Почему я должен ехать домой? Меня бросила жена, я свободен как ветер. Нет, я действительно работаю. Я не понимаю, чем ты так недовольна. У тебя новая любовь, удели ей внимание. Почему ты продолжаешь названивать мне? У меня нет времени на разговоры, – он нажал на кнопку сброса и убрал телефон в карман.
– Дьобулус, – позвал Октавиус и, не дождавшись реакции, повторил громче: – Дьобулус!
Илия и Октавиус вернулись в комнату. Дьобулус стоял позади кресла, вперив в спинку застывший взгляд.
– Я вспомнил. Здесь был поводок. Он располагался вот так, свисал со спинки, – Дьобулус изобразил пальцами кольцо.
– Петля с твоей карточки. Так вот что это было…
– Да. И сейчас он отсутствует.
– Значит поводок на собаке. Той самой, которой предназначен корм в шкафу.
– А где же сама собака? – спросил Дьобулус.
– Октавиус, посвети мне, – Илия вдруг рванул с себя свитер.
Несколько минут он пристально осматривал ткань, потом передал свитер Октавиусу и снял джинсы, оставшись в одних трусах. Тело Илии было в прекрасной форме. Дьобулус прошелся по всей длине плотоядным взглядом, заметив который, Октавиус неодобрительно закатил глаза.
– Ну а что? – возразил Дьобулус. – Ты посмотри на него. Он же просто красавец, он идеал. Чего его глупой жене не хватало?
– Илия, что ты ищешь? – поинтересовался Октавиус.
– Шерсть. Вот она, на моих джинсах. И на свитере тоже.
– Если здесь живет собака, шерсть повсюду, Илия. Ничего удивительного.
– Я никуда не садился, ни к чему не прислонялся, – объяснил Илия. – И это не шерсть моей собаки – джинсы чистые, утром я достал их из шкафа, оделся и сразу уехал. Да и цвет немного отличается. Где тогда я мог насобирать этой шерсти, по-вашему?
– В здании «Серебряной Лисицы», – сделал вывод Октавиус. – Собака там же, где и хозяин.
– Если мы продолжим копать, чувствую, мы обнаружим в здании СЛ целую конную кавалерию, – взорвался смехом Дьобулус. – Нет, серьезно. Это уже забавно.
– Илия, ты когда-нибудь замечал шерсть на одежде, находясь на работе?
– Никогда, – мотнул головой Илия. Его светлое тело, мерцающее в свете фонаря, выглядело беззащитным и уязвимым на фоне окружающего безобразия.
– Оденься, пожалуйста, – напомнил Октавиус.
– Да, точно, – Илия поспешил натянуть джинсы.
– Мне нужен фантик от конфеты или просто бумажка, – Октавиус аккуратно собрал со свитера шерстинки. – У вас есть?
Илия дал ему обертку от жевательной резинки, и Октавиус завернул в нее найденную шерсть, добавив еще подобранную с пола.
– Проверю в «Серебряной Лисице». Уверен, развернув обертку там, мы обнаружим, что она пуста. На территории СЛ мы не увидим ничего, что физиологически связано с этой собакой. Ни шерстинки, ни капли слюны. Он это предусмотрел.
– Это все, с чем мы вернемся в СЛ? С клоком грязной шерсти и психиатрическим диагнозом Киношника? – губы Илии дрогнули.
– Мы будем продолжать. Продвигаться дальше, – в голосе Октавиуса зазвучали успокаивающие нотки.
Илия стоял оцепенелый, стискивая свой красный свитер. Он вдруг словно провалился глубоко-глубоко. В самую безнадегу. Смутные гадкие образы, вызывающие тошноту, снова зашевелились в его мозгу: воспоминания с тех времен, когда он жил не со своими добрыми приемными родителями, а с биологическими, которых, как он был убежден до этого, совершенно не помнил. Город типа Рареха, Ийдрика и прочих. Маленький ненужный ребенок, голодный и грязный, шляющийся сам по себе… Медведь собирал информацию о нем, знал подробности его забытого детства, о которых Илия не спрашивал. Вероятно, по этой причине начальник и не выпускал Илию никуда. Относился как к чашке с трещиной, в которую лучше не наливать кипяток, а то еще расколется. Возможно, это мнение было небезосновательным, ведь именно так он чувствовал себя: разбитым, разваливающимся на куски.
– В этом есть смысл? – горько спросил Илия. – Он наблюдает за нами. В любой момент, как только ему покажется, что мы близки, или же ему просто надоест играть с нами, он нас уничтожит.
– У нас два варианта, – голос Дьобулуса был мягок как бархат. – Продолжать работать, несмотря на всю тяжесть ситуации. Или же лечь и ждать расправы. Даже если результат одинаков, первое куда как менее неприятно.
– Ты прав, Дьобулус, – Илия натянул свитер и заставил себя улыбнуться. – Пойду умоюсь.
В крошечной ванной комнате горячей воды не было вовсе, а холодная текла рыжая от ржавчины. В засоренной раковине источала запах тухлятины оранжевая лужа. Илия открыл кран над ванной и подождал пару минут, позволяя воде протечься. Когда он отряхивал руки от капель воды, зазвонил телефон.
У Илии жгло глаза от усталости, у него гудела голова, у него не было уже никаких чувств. И тогда он просто положил телефон в раковину. Как только тот исчез под ржавой водой, сразу стало чуть легче. Как будто, окончательно отказавшись от брака, Илия снял с себя часть груза и стало проще нести оставшийся. Он вышел из ванной и наткнулся на Октавиуса, ждущего за дверью.
– Нужно расспросить соседей.
– Нет проблем, – Илия улыбнулся своей широкой, очаровательной улыбкой «я всегда рад помочь».
– Вот-вот, – кивнул Октавиус и похлопал Илию по спине. – Тебе они точно расскажут все, что знают. Как заглянут в твои медовые глаза, так сразу расколятся.
– Мне нужно имя его собаки, – Дьобулус смотрел в окно, тяжело опираясь ладонями о грязный подоконник. – Выясни.
– Я постараюсь, – Илия помедлил, глядя на Дьобулуса. Он предложил бы свою помощь, но отчетливо ощущал, что в проблемы Дьобулуса его посвящать не намерены. Поэтому просто вышел.
Как только за Илией закрылась дверь, Дьобулус сполз на пол, цепляясь за подоконник.
– Я не хотел, чтобы дочь заметила, в каком я состоянии. А потом не хотел, чтобы Илия догадался, в каком я состоянии. Но сейчас я на пределе.
– Илия замечает даже когда у кого-то пятка зачесалась, – Октавиус потрогал лоб Дьобулуса и отдернул руку. – У тебя жар. Думаю, не меньше сорока градусов. Тебя надо охладить. Пойдем в ванную. Держись за меня.
Ванна была вся полосатая от рыжих и серых потеков, но Дьобулус был не в том состоянии, чтобы обращать внимание на подобные мелочи. Октавиус начал расстегивать на нем одежду.
– Как мило, – ухмыльнулся Дьобулус. Его глаза были полузакрыты. – Моя мамочка собирается купать меня. Так не хватало этих нежных рук.
– Твои попытки пошутить весьма жалкие. Ложись в ванну.
Все тело Дьобулуса покрывали багровые пятна разлившейся под кожей крови. Октавиус отвел взгляд.
– Даже смотреть больно.
– Я залечиваю повреждения, но они продолжают появляться. По крайней мере мне удается сохранять кожу чистой на открытых частях тела.
– Мучительно?
– Очень. Я хотел отключить способность чувствовать боль, но подумал, что эдак мой демон меня прикончит, а я и не пойму.
Дьобулус обессиленно положил на край ванны раскаленную голову и даже не вздрогнул, когда кран, поплевавшись, выплеснул на его ноги струю ледяной воды. Минут десять он лежал без движения, ощущая, что ему действительно потихонечку становится лучше.
– Спасибо. Должен признать, все эти годы, несмотря на постоянные попытки отбрыкнуться от меня, ты каждый раз, когда требовалось, приходил мне на помощь. Ты настоящий друг.
– Возраст сделал тебя сентиментальным, Дьобулус. Почему ты дотянул до крайнего предела? Раньше ты просто швырял кого-нибудь своему демону, не дожидаясь, когда тот с голодухи начнет грызть твои собственные внутренности.
– Ты уже ответил на этот вопрос. Я стал сентиментальным. Пока мои дети были маленькими, я смотрел на них и понимал, что не смогу обидеть ни одного ребенка. Время было лихое, и рыбы в водоеме, то есть в Роане, хватало. Днем я резал бандитов на куски, ночью спал как младенец. Хотя я признаю, что порой дотягивался до обычных людей. Довольно часто, наверное. Совесть меня не мучила – меня не заботили взрослые. А потом мои дети выросли. И сами стали обычными взрослыми людьми. Жена моего сына работает учительницей в начальной школе. И я понял, что теперь едва ли смогу использовать и обычных взрослых тоже. А бандиты тем временем кончились, – Дьобулус страдальчески усмехнулся. – Остался я один. Я победитель. И я умираю.
Из-под его пальцев, обессиленно распластанных на груди, поползла длинная красная змея очередного подкожного кровоизлияния, и Октавиус ощутил металлический вкус во рту. Он рассчитывал на Дьобулуса. Дьобулус всегда выкручивался. Если ему отрубали голову, он отращивал новую.
– Это преувеличение, – рассмеялся Дьобулус над его мыслями.
Сейчас Октавиус осознал, что Дьобулус уязвим и смертен. Это открытие принесло страх и тоскливое предчувствие одиночества.
Дьобулус вытянулся в воде, быстро нагревающейся от его жара, и закрыл глаза.
– Даже после всего пережитого… я бы не хотел, чтобы моя жизнь сложилась иначе. Частично из-за моих детей. Но главным образом дело в спирите. Потому что, однажды получив такую силу, ты ни за что не откажешься от нее. Это нужнее, чем зрение, важнее, чем слух. Киношник не мстит «Серебряной Лисице» за то, что его бросили умирать в пустом городе. Это мелкая, личная причина. Он давно забыл о ней. Чего он действительно хочет, так это владеть и управлять спиритом. Может быть, это единственная вещь, которая доставляет ему удовольствие. Наша страна – его среда обитания, как для зверя – лес. Его территория. Тогда как СЛ – наглый вторженец, невесть с чего возомнивший, что имеет право распоряжаться в этих угодьях. А теперь СЛ начала внедрять «Спирит 3013», вещество, способное вбирать в себя спирит, расчищая участок. Что для Киношника равно как если бы кто-то начал вырубать его деревья. Он ощутил весомую угрозу. Теперь избавление от СЛ – принципиальный вопрос для него. Он не отступится.
– Тогда это либо он, либо мы.
– Именно так. Отчасти я понимаю его. Мы во многом похожи. Единственное значимое отличие – я согласился быть дрессированным чудовищем, а он дикий зверь. СЛ воспитала меня, дала мне наставника и использовала мою привязанность к нему, чтобы навязать мне определенную идеологию. Я принял эту идеологию, потому что она была мне удобна. Потому что позволяла остаться частью человеческого общества – хотя бы до некоторой степени. Но я всегда цеплялся за людей. А ему это было не нужно с самого начала. Он сам по себе. Он близок только к Богу. Он сам бог. Мы для него ничто, букашки в траве. Максимум, что он испытывает по отношению к нам – слабое любопытство, наблюдая, как мы засуетились в панике. Он знает, что держит все под контролем. Как только ему надоест наблюдать, он прижмет нас ногой.
– Он изначально был обособлен из-за его болезни. Люди учатся устанавливать связи с другими людьми в раннем возрасте. Когда он был ребенком, он не мог, или не хотел, или и то и другое.
– А позже сказалось еще и влияние спирита, – дополнил Дьобулус. – Знаю по себе. Мои силы возрастают с годами. Одновременно мои чувства блекнут. Начинаешь мыслить по-другому. Видишь ли, чем больше ты бог, тем меньше человек. Однажды даже собственное тело станет тебе ненужным, и ты обратишься в чистый дух. Все связи, что когда-либо соединяли тебя с людьми, окажутся разорваны. В тебе останется только идеология, вектор.
– Это то, чем в итоге обернется Киношник? Враждебной силой, стремящейся избавиться от нас?
– Да. И тогда он превратится в проблему и вовсе не предполагающую решения. Ведь то, что не имеет физической основы, невозможно уничтожить.
– А ты? К чему движешься ты?
– К тому же самому. Но мне потребуется намного больше времени – трудно подняться до достаточного уровня, проводя большую часть года вне Ровенны. А пока мне приходится пребывать в промежуточном состоянии. Жить с нарастающим ощущением неполноценности. Я благодарен судьбе, чтоб собрал свою семью по кусочкам, когда еще мог. Успел.
– Ты слишком сгущаешь краски, Дьобулус.
– Нисколько. Я двигаюсь по инерции в старых отношениях. Но больше не способен на новые. Я утратил способность устанавливать привязанности.
– В жизни есть вещи поважнее, чем привязанности.
– Ты ли это говоришь, психиатр? О нет. Привязанность – это самое главное в человеческой жизни. То, что и делает тебя человеком. Вспомни, что мы наблюдали среди наших коллег в последние сутки. Казалось бы, в столь угрожающей ситуации страх смерти должен доминировать в их сознании. А что по факту? Илия в отчаянье из-за жены, Лисица препирается с Бинидиктом, Эфил ненавидит Деметриуса, Джулиус оплакивает свое разбитое сердце. И это абсолютно естественно. Потому для человека самое важное –отношения с другими людьми.
– А как же более острые потребности? – напомнил Октавиус. – Голод, боль.
– О, не со мной тебе спорить, – осклабился Дьобулус. – Ниточки. Связи… Это то, что я изучал всю мою жизнь. Сплетал и разрывал их так, как мне было нужно. Ты поразишься, с какой выдержкой некоторые люди переносят боль. Они умирают от болевого шока прежде, чем от них удается хоть чего-то добиться.
– Знать не хочу, как ты это выяснил.
– Но привязанности… это то, что делает людей по-настоящему уязвимыми. Даже кожу сдирать не придется. Просто несколько неприятных обещаний, несколько угроз в адрес самых близких. Мой любимый способ воздействия.
– Именно так ты поступил со мной, – криво усмехнулся Октавиус. – Но с нашим пациентом твой старый трюк не сработает. Если привязанности ослабляют, то он лишен этой уязвимости благодаря своей патологии.
– У всего есть оборотная сторона. Ты не задумывался о том, почему он устроился на эту работу? Он приходил каждый день. Невидимый для всех. Похоже, он даже выполнял свои обязанности.
– Занимал время. Наблюдал, – предположил Дьобулус.
– Точно, наблюдал. Находился среди людей, но ни с кем не вступал в контакт. Не позволял кому-либо осознать его присутствие. Самая безопасная позиция. И одновременно избыточная, если его единственной целью был сбор информации. Нет, здесь другое. Для него это было формой общения. Единственной, на которую он способен. И это именно то, что может его подвести.
– Что? Неспособность к нормальным отношениям с людьми? – Октавиус задумчиво потер подбородок. – Если мы сядем все вместе и составим план борьбы с ним, он услышит и помешает нам. Но он не понимает более тонких взаимодействий. Намеков, подтекста, всполохов эмоций, скрытых во внешне малозначительных репликах. Его опыт социальных взаимодействий крайне ограничен. Он не видит этих прозрачных ниточек между людьми и сам ни с кем ни связан.
– Именно. И еще один момент… он не связан с людьми… однако у него есть собака, – медленно произнес Дьобулус. Вода вокруг него стала неприятно горячей, и он встал. – Он кормит ее. Он берет ее с собой. У него больше никого нет. Она может представлять для него ценность? Какую ценность?
– Я… я не знаю. Иногда у аутистов формируется симбиотическая привязанность к кому-то, обычно к матери. Как будто вся любовь, что в норме должна быть распределена среди нескольких объектов, сосредотачивается на одном и носит характер чрезмерной. Сложно сказать наверняка, как это в его случае. Спросить у него самого нет возможности, – вздохнул Октавиус. – Здесь есть полотенце, но я бы не стал его использовать даже за месяц дополнительного отпуска. Сохни так.