Терентьев повернулся к Рудневу. Тот ошалело озирался и зажимал левую руку выше локтя.
– Вы ранены?
Анатолий Витальевич разжал пальцы молодого человека. Пробитый в двух местах рукав пропитался кровью.
– Чт-то эт-то б-было? – заикаясь на каждом слове, спросил Руднев.
– Да чёрт вас знает, Руднев! – в сердцах воскликнул Терентьев. – Это вы мне объясните, в какую историю вы со своими друзьями умудрились влипнуть!
Открывшая дверь Рудневского особняка горничная испугано взвизгнула. На пороге стоял молодой барин, помертвелый, с окровавленным рукавом, в сопровождении хмурого полицейского чиновника, вломившегося в честный благородный дом несколько дней назад.
– Замолчи! – прикрикнул на неё Терентьев, помогая Дмитрию Николаевичу войти. – Белецкого позови!
Звать Белецкого необходимости, впрочем, не было, он вышел на шум и, увидев раненого Дмитрия Николаевича, кинулся к нему.
– Вели Кондратию за доктором ехать немедля, – приказал он горничной, усаживая Руднева на скамью.
– Не нужен мне доктор, – кривясь от боли, возразил Руднев. – Брось суетиться, Белецкий! Царапина же…
Из-за кровавых пятен на полу увещевания его звучали не очень убедительно. Белецкий с Терентьевым стали стягивать с Руднева пальто.
– Что произошло? – спросил Белецкий.
– В него стреляли на бульваре из экипажа, – объяснил Терентьев.
– А с чего вам знать, что это не в вас стреляли? – шипя и морщась, спросил Руднев. – У вас врагов куда как больше моего…
Белецкий после этого вопроса неожиданно замер и посмотрел на брошенное на пол пальто.
– Дмитрий Николаевич, – ошеломленно произнес он, – стреляли в вас, и уже дважды!
– Ты о чём?
– Вчера на Никитине ваше старое пальто было. Его же шинель в негодность пришла после Тверской, – объяснил Белецкий. – Он вас немного выше будет, но такой же щуплый. Его за вас не мудрено принять, да он ещё и из этого дома вышел… Кто-то очень хочет вас убить, Дмитрий Николаевич, и едва не преуспел в этом.
Руднев растеряно переводил взгляд с Белецкого на Терентьева.
– Так это из-за меня Арсения ранили? – потрясенно спросил он.
– Вы не о том думаете, Руднев! – хмуро проговорил Терентьев. – Вопрос в том, кто и почему пытается вас убить. Вы уверены, что всё мне рассказали?
Дмитрий Николаевич кивнул:
– Клянусь вам! Я ничего от вас не скрываю!
– А про кружок и все эти революционные бредни ваших друзей?
– Я сам практически ничего не знаю. Они мне не рассказывают!
– Значит, расскажут мне, – отрезал Терентьев.
Он достал записную книжку, выдрал из неё листок и протянул Рудневу вместе с карандашом.
– Сможете написать записку для Кормушина? Его нужно немедленно вызвать сюда к вам. Знаете, где он может быть? Я отправлю за ним.
– Он должен быть в университете или в госпитале у Никитина.
Руднев потянулся за карандашом, но, увидев, что правая перчатка у него вся в крови, прежде чем взять его, сдернул перчатку зубами, обнажив уродливые шрамы на руке.
– Извините, – буркнул он, заметив, что Терентьев отвёл взгляд, и добавил уже встревоженно, – Только передайте эту записку как-то так, чтобы у Кормушина не возникло никаких подозрений. Он после ареста шарахается полиции и неизвестно, что вытворит, если испугается.
Глава 14.
Кормушин действительно находился в госпитале, когда какой-то незнакомый молодой человек в штатском передал ему записку от Руднева. Пётр Семёнович узнал почерк друга и его манеру письма, хотя и подивился неровности строк. Однако тон записки был таким тревожным – Руднев просил немедленно, отложив любые дела, явиться к нему на Пречистенку, – что молодой человек списал сбивчивость почерка на волнение автора.
При прочтении записки присутствовала и Екатерина Афанасьевна, находящаяся в свете всех последних происшествий в состоянии крайнего душевного возбуждения и готовая к новым невероятным событиям, кои, по её разумению, были страшно интересны и волнительны. Она тут же вызвалась ехать вместе с Петром Семеновичем, причём в такой решительной манере, что тот не смог ей отказать.
Руднев же Екатерины Афанасьевны в своем доме не ожидал, потому встретил её, вопреки приличиям, без сюртука и галстука. Его бледность, распахнутый ворот рубашки, неизменная перчатка и висящая на перевязи рука сложились для девицы Лисицыной в образ, по своему романтическому флёру не уступающий Чайльд-Гарольду.
Дмитрию Николаевичу же, по чести сказать, было не до романтики. Простреленная рука у него остро болела, а при любом резком движении кружилась голова, но пуще всего его беспокоило сознание того, что где-то совсем рядом с ним и его друзьями ходит безжалостный убийца, вычислить которого пока не представлялось возможным.
– Пётр, это сыскной надзиратель Анатолий Витальевич Терентьев. Я прошу тебя ответить на все его вопросы с полной откровенностью, – без обиняков обратился он к Кормушину.
При упоминании сыскного чиновника Пётр Семёнович переменился в лице и вскочил.
– Дмитрий! Да как ты мог?!. – воскликнул он.
– Сядьте, господин Кормушин! – резко приказал ему Терентьев. – Сядьте и выслушайте меня! Если вы еще не поняли, вся студенческая революционная деятельность давно раскрыта и секретом для охранного отделения не является. Что до меня, так мне эти ваши игры в политику и вовсе бы были не интересны, если бы не имели касательства к трем убийствам и двум покушениям. Думаю, вы хотите, чтобы убивший вашу невесту злодей был пойман, а также и тот, кто второй день подряд вполне успешно палит по вашим друзьям? В таком случае проявите благоразумие и расскажите всё, что вам известно. Предупреждаю, у меня нет ни времени, ни желания терпеть ваше ребячество. Если откажетесь отвечать здесь и сейчас, я арестую вас за препятствование следственным действиям, и мы будем разговаривать у меня в кабинете. Кстати, мадмуазель Лисицына, вас это тоже в полной мере касается.
Слова сыщика и его резкий тон, а также хмурое лицо Руднева, произвели на Кормушина отрезвляющее действие. Екатерина Афанасьевна же испугано приложила ладонь ко рту, да так и замерла с распахнутыми от волнения глазами.
– Что вы хотите знать, господин сыскной надзиратель? – спросил Кормушин.
Но вместо Терентьева вопрос задал Руднев:
– Пётр, накануне Татьяниного дня ты говорил мне, что у вас там в кружке какие-то перемены. Арсений тоже намекал на какого-то нового человека. О чём была речь? Что за новый человек?
– Это началось четыре месяца назад, – начал рассказывать Петр Семёнович. – Однажды после собрания мы все нашли у себя в карманах листовки с подписью «Малахия». И после находили снова и снова. Кто их подбрасывал, мы так и не узнали. В этих листовках сперва зло и сатирично высмеивалась наша деятельность, как абсолютно бессмысленная и ни к чему не ведущая, а после стали появляться указания на то, как всё надо было делать правильно. Послания были написаны очень интересно. Мысли в них были смелые и прогрессивные.
– Ваш Малахия, возможно, провокатор! Вы хоть сейчас это понимаете? – Терентьев счёл необходимым остудить пылкую восторженность, в которую стал скатываться Кормушин.
– На самом деле, – возразил тот, – ни к чему такому он не призывал, ни к насилию, ни к террору. Он говорил лишь про необходимость объединения усилий разрозненных политических ячеек и системных акций гражданского неповиновения.
– Вы это тем расскажите, кто с Тверской не вернулся! – сухо оборвал Терентьев. – Так что там дальше с вашим Малахией? Вы узнали, кто это?
– Нет.
– Пётр, скажи, а те листовки, что на лекции Дашкевича оказались, это тоже дело рук Малахии? – спросил Руднев.
– Да, – признался Кормушин, – но мы тебе тогда не врали, Дмитрий, что не знаем, откуда листовки! Это уже позже выяснилось, когда Малахия в своем следующем послании про них упомянул.
Руднев кратко рассказал Анатолию Витальевичу о происшествии с прокламациями на лекции по международному праву.
– Про панихиду в Воскресенской церкви тоже все от Малахии узнали? – в свою очередь спросил Терентьев.
– Да. Мне так рассказывали. Сам-то я был в тюрьме, а Никитин у тебя, Дмитрий, отлёживался. Я думаю, Малахия панихиду и заказал.
Руднев с Терентьевым переглянулись, и сыщик утвердительно кивнул на немой вопрос Дмитрия Николаевича.
– Пётр, панихиду заказывал Коровьев. Церковная записка написана его рукой.
– Коровьев?!
– Да, и если так рассудить, то и листовки у Дашкевича вполне могли быть делом его рук. Он, в отличии от студентов, имел доступ к эссе и мог их подменить. И на галёрке, откуда вторую пачку скинули, он сидел.
– Да неужто этот… – присутствие Екатерины Афанасьевны удержало Кормушина от бранного слова, – …этот негодяй всё это… Но зачем?!
– За тем, что он на службе у охранного отделения, молодой человек, – объяснил Анатолий Витальевич. – Он заморочил вам голову, вскрыл всю вашу организацию и сдал.
– Но тогда зачем он продолжает свои листовки распространять? – потеряно спросил Кормушин.
– Продолжает?!
Пётр Семенович вынул из кармана сложенный вчетверо листок и передал Терентьеву. Тот развернул и прочёл. Это было многословное и пламенное воззвание к прогрессивной части студенчества продолжить борьбу. Внизу стояла подпись: «Малахия».
– Откуда это у вас? – спросил сыщик и отдал листовку Рудневу.
– Вчера товарищи в университете дали.
Дмитрий Николаевич пробежал листовку глазами.
– Белецкий, – обратился он к бывшему наставнику, безмолвно подпирающему подоконник в течение всего разговора, – в моем столе лежит листовка с Семеновского кладбища, пожалуйста, принеси.
Белецкий всё так же молча удалился и вернулся, неся бумагу.
Дмитрий Николаевич разложил обе листовке на столе.
– Печатали в одной типографии, – сказал он, разглядывая их несколько секунд. – Заголовок не набирали, он отпечатан линотипом. Видите, дефекты на буквах повторяются здесь и здесь? И наборщик один и тот же работал, характерное размещение абзацев и заглавных букв.
– Это подтверждает связь Малахии с листовками на лекции и дает зыбкий намёк на его связь с кладбищем и убийством женщин, – заключил Терентьев.
– Слежка за мной тоже дает такой намёк, – вставил до сих пор молчавший Белецкий.
– Да, но пока это всё за уши притянуто! А с покушениями на бульваре совсем никакой ясности, – покачал головой сыщик. – Остается надеяться, что ваш друг Никитин видел того, кто в него стрелял, и расскажет нам, когда очнётся.
– Он не разглядел бы убийцу, даже если бы тот в него с пяти шагов целился, – возразил Руднев. – Арсений очень близорук и разбил свои очки во время демонстрации.
– Это обрывает ещё одну ниточку, – ещё более помрачнел Терентьев, – Пётр Семенович, вам есть что нам ещё рассказать?
Кормушин отрицательно мотнул головой.
Терентьев повернулся к притихшей Екатерине Афанасьевне:
– Госпожа Лисицына, а вы можете нам что-нибудь поведать? Вы были подругой покойной Зинаиды Яковлевны. Может быть, по прошествии времени, успокоившись, вы что-то вспомнили? Так часто бывает. В первый момент под воздействием сильных эмоций люди многое забывают, а потом память светлеет.
– Я ничего не знаю, – дрожащим голосом проговорила Екатерина Афанасьевна, – Мне Зиночка ничего не говорила, только то, что ничего не может рассказать.
– Не может рассказать о чём? – осторожно продолжал выспрашивать Анатолий Витальевич.
– Ах! Ну откуда же я могу знать! Она чего-то боялась! Однажды даже расплакалась, когда мы с ней про библейских цариц заговорили. Право же, я ничего не скрываю! – девица Лисицына едва не заплакала, и Руднев в рыцарском порыве кинулся ей на защиту.
– Анатолий Витальевич, я прошу вас, оставьте же Екатерину Афанасьевну! Разве вы не видите, что она расстроена!
Терентьев хотел было ответить, но передумал.
– Ладно, – сказал он, – Екатерина Афанасьевна, Пётр Семенович, я прошу вас немедля вернуться домой и носа оттуда до моего разрешения не высовывать. Мои люди отвезут вас. И обещаю вам, господа – вас, Дмитрий Николаевич, это тоже в полной мере касается – что если я только узнаю, что кто-то из вас посмел меня ослушаться, я запру его в камере для его же безопасности.
Проводив гостей, Белецкий обнаружил, что Руднев ушёл к себе в мастерскую. Нарушив обычные правила, он постучал и, не дожидаясь ответа, вошёл.
Дмитрий Николаевич сидел на полу среди разложенных рисунков и фотографий убитых женщин, перед ним лежала монография князя Волконского и расшифровка надписи на алтаре.
– Я что-то упускаю, Белецкий, что-то очень важное, – пробормотал он, не отрывая взгляда от документов.
Белецкий озабочено нахмурился.
– Может, если вы дадите себе отдохнуть, вам скорее придут в голову светлые мысли? Вы выглядите измученным, Дмитрий Николаевич.
Руднев пропустил замечание Белецкого мимо ушей.
– Что тебе кажется самым странным в этих убийствах? – спросил он, подталкивая фотографии Белецкому.
Белецкий сел рядом с Рудневым.
– По мне, так в них всё странно. Странно и страшно, – ответил он.
– И всё же?
Белецкий пожал плечами:
– Ну, странное место… Сатанинское святилище… Склеп, тайная комната, тюрьма, заброшенный сарай.
– Что же в этом странного? Культовая обстановка. Скрытность, чтобы никто не помешал…
– Хорошо, – Белецкий отложил в сторону фотографии. – Тогда этот рисунок на теле. Оторопь берет от мысли, как он это делал!
Руднев попытался пожать плечами и тут же скривился от боли в простреленной руке.
– Странным является лишь то, что он наносит рисунок при таком положении тела. Сам по себе факт нанесения прижизненных или посмертных увечий жертвам не уникален, – сказал он, баюкая раненую руку.
– Вам виднее, – согласился Белецкий, – Тогда… Цветы? Погребальные принадлежности?
– Нет, это тоже просто фетиш.
– У меня закончились варианты, – признался Белецкий. – Вы ведь что-то конкретное от меня хотели услышать?
– Странным является само убийство, – задумчиво проговорил Руднев.
– Я вас не понимаю. Вы в философском смысле?
– Нет, в прикладном. Представь себя на месте преступника…
– Не уверен, что хочу этого!
– Представь!.. Ты каким-то образом открываешь для себя тайное знание, магическую мудрость, которая способна даровать тебе бессмертие или что-то в этом роде. Ты находишь святилище и, возможно, создаешь свои новые. Ты находишь жертву для своего тайного ритуала, знакомишься с ней, даже узнаешь про её любимые цветы и заказываешь их, и наконец заманиваешь жертву в святилище для таинства… и приступаешь к ритуалу. Девушка обнажается, ты укладываешь её на алтарь, украшаешь цветами и начинаешь наносить сложный рисунок. Это долгая и кропотливая работа, требующая от тебя полной сосредоточенности… А потом ты берешь и душишь её. Вот так грубо и вульгарно ты уродуешь прекрасное существо, которое только что пытался довести до совершенства! Это как будто ты рисовал на холсте что-то восхитительное и сложное, а потом просто выплеснул на это краску и размазал! Тебе не кажется это странным?
– Если честно, то мне кажется, что у вас бред!
– Белецкий! Ну включи же ты воображение!
– Я таким буйным воображением, как вы, не наделён, – возразил Белецкий и добавил после непродолжительной паузы. – Но если рассудить, то вы, пожалуй, правы. Странно завершать все эти изысканные па такой грубостью как удушение… Но какой из этого вывод?
– Пока не знаю, – сказал Руднев. – Мне нужно еще подумать. Оставь меня.
Катерина вернулась домой и сразу заперлась у себя в комнате.
Сердце её колотилось так, что, казалось, было готово разорваться. Ах, слава Богу, Дмитрий Николаевич защитил её от этого невыносимого полицейского чиновника! И почему он только знается с такими ужасными людьми, как Терентьев и Дракула! Наверное, подумала Катерина, это так положено, чтобы рыцаря в белых одеждах сопровождали злые демоны, ну, чтобы там всячески его искушать и пытаться увести с праведного пути великих подвигов. Это всё потому, что белый рыцарь недостаточно крепок духом, не то, что чёрный! Хотя до чего же он хорош, этот белый рыцарь, особенно такой бледный и без сюртука!
Впрочем, к чему было думать о белом рыцаре, когда в кармане у неё лежала записка от черного, переданная ей утром глумливо ухмыляющейся кухаркой! Значилось в этой записке нечто такое, от чего у неё захватывало дух и сладко сосало под ложечкой. Она вынула её и в сотый раз перечитала:
«Прекрасная Катрин! Позвольте мне без мещанской пошлости и старомодного снобизма просто называть вас этим именем! Вы дали согласие отправиться со мной, и, если в вас ещё не угас интерес, и вы готовы довериться мне, я буду ждать вас в семь вечера на углу улицы Солянка и Большого Спасоглинищевского переулка. Вам должно понимать, что, если вы хотя бы намеком сообщите кому-нибудь о нашей встрече и тем более её цели, вы создадите для меня серьезный риск. Я не смею настаивать на соблюдении вами тайны, так как понимаю, что вы можете опасаться за себя, но доверяюсь вам и надеюсь на конфиденциальность нашей встречи. Если вы станете опаздывать долее чем на четверть часа, я буду знать, что вы изменили своё решение, в чём ни в какой мере не посмею вас упрекнуть, однако надеюсь, что наша встреча состоится. Ваш Григорий».