Катерина и не могла представить, что революция – это такое романтическое дело и делают её такие восхитительно учтивые и благородные люди!
Никто и никогда, кроме Григория – конечно же она будет называть его только так! – не вручал ей в руки свою безопасность, а, возможно, даже и жизнь, и при этом столь великодушно заранее был готов простить ей женскую слабость, толкающую на предательство! Её даже немного покоробило это его предположение, что она из робости откроет кому-нибудь их тайну. Никогда! Одно уж понимание того, что тайна эта связывала их более крепко, чем любая иная известная Катерине связь, заставила бы её скорее умереть, чем кому-нибудь проговориться.
Да, собственно, и кому ей было проговариваться? Маменьке и батюшке? Так это в любом случае делать было никак нельзя, поскольку они бы просто заперли прогрессивную девицу Лисицыну, а то и отправили бы в деревню к маменькиным родственникам.
Дмитрию Николаевичу или Петру Семеновичу? Это тоже ни за что! Тем боле после того, как эти двое так трусливо вели доверительную беседу со полицейским. Нет! Пусть они уж после узнают, насколько Катерина оказалась смелее их, мужчин!
До семи вечера оставался час. Катерина выбрала своё любимое серое платье, слегка поношенное, но очень уж выгодно подчеркивающее её голубые глаза. Приколола свой самый изящный воротничок, не вязаный, а взаправду купленный в галантерее, подарок покойной Зинаиды, и скрепила его бабушкиной камеей. После покрутила так и сяк свои пышные волосы, решила, что уместнее и благороднее всего будет просто заплести их в косу, потом выскользнула в прихожую, ухватила шубку и платок и тихо, будто мышка, выбежала на улицу.
На перекрестке Солянки и Большого Спасоглинищевского в стороне от фонаря стоял одинокий крытый экипаж. Катерина робко поравнялась с ним и услышала знакомый голос:
– Катрин, я был уверен, что вы придете!
Рагозин вышел из коляски и вместо того, чтобы предложить ей руку и помочь подняться на подножку, легко, словно пушинку, подхватил Катерину на руки и внёс в экипаж.
Их губы снова оказались совсем близко, и снова он легко, едва касаясь, поцеловал её.
– Григорий! – прошептала она, трепеща.
Рагозин приказал вознице трогать. На этот раз он не стал отстраняться, тем более что и сделать это в двухместной коляске было затруднительно, и даже не убрал рук с её плеч.
– Я волновался, что ты не придешь!
От этого внезапного перехода на «ты» у Катерины и вовсе закружилась голова.
– Как я могла не прийти после твоего письма! Куда мы едем?
– Тебе уже надоело мое общество?
– Нет, что ты! Наоборот! Я бы так и ехала с тобой целую вечность!
– Правда? Ты готова провести со мной вечность, Катрин? – глаза его демонически сверкнули в свете промелькнувшего фонаря. – Ты понимаешь, как это долго – вечность?
– Да! Да! – иступлено прошептала Катерина, её охватил жар и трепет, который она никогда ранее не испытывала. – И я хочу быть с тобой!
– Да будет так! – торжественно проговорил он. – Я подарю тебе вечность! Ты веришь мне?
Он сжал её в своих объятьях, невероятно сильных и жарких, и припал к её губам теперь уже страстно и одержимо. Их поцелуй был таким долгим, что Катерине едва хватило дыхания.
– Да! Да! – не помня себя от вожделения, прошептала Катерина. – Я верю тебе! Верю, как никому и никогда не верила!
– Тогда ничего не бойся! – прошептал ей на ухо Рагозин и снова жадно впился в её губы.
Крытая коляска мчалась по темным улицам вечерней Москвы. Куда она увозила девицу Лисицыну, та не знала. Да и зачем ей было это знать! Лишь одно она понимала с абсолютной для себя ясностью: прекрасный, словно взбунтовавшийся ангел, Рагозин похищал её из скучной, нудной жизни, в которой она до сего дня пребывала, и увлекал её в свой непостижимый и неизведанный прекрасный мир.
Глава 15.
Около половины восьмого вечера Руднев вызвал Белецкого к себе в мастерскую.
– Белецкий, я понял, что означает шифр! – воскликнул Руднев при его появлении.
– Мы же вроде и без того знали, что это вольное изложение откровений Иоана Богослова, – скептически проговорил Белецкий.
– Да, но мы не понимали, какое это имеет отношение к ритуалу!
– А оно имеет?
– Помнишь, как письмена были расположены на алтаре?
– Ну, в общем… Я не умею так детально запоминать абстрактные изображения, как вы… А как они были расположены?
– Смотри, – Руднев пододвинул Белецкому рисунок, на котором была изображена пентаграмма в окружении сатанинской латыни.
– Вы что вот так всё это запомнили? – изумился Белецкий. – Зачем мы в таком случае это переписывали?
– Да нет конечно! Я просто запомнил основные элементы: заглавные буквы, расположение строк и их количество, остальное восстановил по нашим записям. Это было несложно, потому что мы записывали по фрагментам. Обрати внимание, что подле каждой вершины пентаграммы стоит свой блок текста.
– И?
– Букинист передал нам перевод с исходным подстрочником, и по нему я соотнёс пентаграмму и русскоязычный текст. Вот что получилось… Ничего не замечаешь?
Дмитрий Николаевич передал Белецкому изображение алтаря, аналогичное предыдущему, но русскими словами, и подчеркнул в каждом из пяти фрагментов слово «угол».
– Думаете, это про углы пентаграммы?
– Да, в тексте говорится про пять углов, и у пентаграммы пять вершин. Маловероятно, что это совпадение, тем более что блоки текста с упоминаниями углов строго соотнесены с вершинами.
– Пусть так. И что это означает?
– Думаю, это описание пяти этапов ритуала. На мысль меня навёл фрагмент про шестую печать, который соответствует четвертому по счёту углу: «Свитком станет храм и отрекшись от сияния его и дав через страх, боль и гнев запечатлеть великий знак владыки на нём, открытый, но сокрытый для чуждых, в четвертом углу не устрашись…»
– Признаться, я не понимаю.
Руднев подчеркнул слова «свитком станет храм», «знак владыки» и «открытый, но скрытый от чуждых».
– Белецкий, что такое «храм»?
– Церковь или какое-то иное святилище.
– А какое ещё есть значение?
Белецкий задумался:
– Тело! Так называют тело!
– Правильно! Тело как свиток, на который наносят знак владыки, который, вроде как, и открыт, но в то же время скрыт от непосвящённых. Это же изображение змея, которое, с одной стороны, полностью на виду, но, с другой, чтобы его рассмотреть, нужно знать, как сложить тело.
– Если всё так, то что означают другие фрагменты?
– Трудно сказать, – ответил Руднев. – Здесь больше нет очевидностей. В конце концов, что-то из этих указаний может относиться не к физическому воплощению, а духовному опыту. Здесь встречаются слова «принявши» и «почитай», они могут использоваться в прямом значении, без иносказаний.
– А что про пятый угол? – спросил Белецкий. – Если всё это про смерть, то получается, в пятом углу нужно всё-таки войти в тишину, то есть умереть, по крайней мере на время.
– Меня больше занимает, что и здесь речь про храм, то есть тело, которое будет сохранено. Это снова не вяжется с удушением.
– Вы выдаёте желаемое за действительное, Дмитрий Николаевич, – возразил Белецкий. – Если бы тело было сожжено, например, я бы с вами согласился. А так, вон они, тела, – он кивнул на фотографии.
– Нет. Автор называет тело храмом, это значит, он воспринимает его как святыню. Обезобразить тело значит осквернить храм, и про это уже нельзя будет сказать: «сохранив свой храм».
– Я не силен в теологии, – отказался от дальнейшего спора Белецкий и снова взял рисунок пентаграммы из рук Дмитрия Николаевича.
– О чём ты думаешь? – спросил тот.
– Этот текст был только в святилище Волконских, и наверняка оно было самым первым, – ответил Белецкий. – Склеп Ван-Берзеньша скорее всего был построен после, но приблизительно в то же время. Вы же сказали, что там письмена сделаны одной рукой, и краска того же времени. Два других святилища – в Бутырской тюрьме и в Сокольниках – появились по образу и подобию старых, но уже в наше время, если верить вашей экспертизе в отношении шрифтов. Вот я и думаю, зачем были созданы эти два новых святилища, если были старые?
Руднев задумался. Взгляд его сделался туманным и отстраненным. Внезапно он вскочил, лицо его стало напряженным.
– Белецкий, – спросил он. – у нас есть карта Москвы?
– Конечно. В библиотеке. Принести?
– Нет, пойдём вместе.
Руднев сорвался с места едва не бегом.
Они не успели дойти до библиотеки, как их окликнул старик-дворецкий:
– Барин, Дмитрий Николаевич, там к вам молодой господин, что у нас жили. Чуть дверь не выломали и снегу нанесли!..
Сетования старика прервало появление Кормушина, не ставшего дожидаться приглашения. Лицо его было искажено, взгляд метался от волнения.
– Что?! Арсений? – в ужасе спросил Руднев.
– Екатерина Афанасьевна пропала, – хрипло выговорил Пётр Семенович.
– Что значит «пропала»?! До дома не доехала?
– Нет. Домой она вернулась, а потом пропала. Родители кинулись искать. В университетском госпитале им мой адрес дали.
У Дмитрия Николаевича упало сердце. Самые страшные подозрения захлестнули его душу и разум.
– Дмитрий, ты думаешь, это… Это он её похитил? – прошептал Кормушин. – Он её тоже убьет, Дмитрий?!
– Не убьет! – тихо, но уверено ответил Руднев. – Белецкий, мне нужна карта!
Они втроём кинулись в библиотеку.
Белецкий вынул из картонного тубуса карту Москвы большого масштаба. Руднев смёл на пол всё со своего стола и расстелил её на нём. Он был сосредоточен и решителен. Задавать ему вопросов никто не смел.
Дмитрий Николаевич отметил на карте четыре точки.
– Это места найденных святилищ, – сказал он. – Должно быть пятое. За тем новые и построили, чтобы их стало пять.
– И вы знаете, где оно, Дмитрий Николаевич?
Руднев соединил четыре точки, так чтобы они оказались вершинами пентаграммы.
– Где-то здесь, – он ткнул в карту, – в пятом углу.
– Да как же понять, где здесь?! – воскликнул Кормушин, лихорадочно водя карандашом по линиям улиц и переулков.
Они втроём склонились над картой.
– Вот! – Дмитрий Николаевич указал на заштрихованный участок к северо-западу от границы города. – Ваганьковское кладбище! Самое подходящее место! Там полно укромных уголков и соответствующая атмосфера. Если он увёз Екатерину Афанасьевну, то туда! Едем! Немедля! Белецкий, добудь экипаж. Я напишу записку Терентьеву, чтобы он отправил туда полицию.
– Дмитрий, а если ты ошибаешься? – спросил Кормушин.
– У тебя есть лучшая идея?
– Нет, но, если ты ошибаешься, и он увёз её ещё куда-то?
Лицо Дмитрия Николаевича сделалось каменным.
– Если я ошибаюсь, мы её не спасём, – ледяным тоном проговорил он. – Но коль есть хотя бы один шанс из тысячи, нужно пробовать.
Пока Руднев писал записку, вернулся Белецкий и сказал, что экипаж ждет их у подъезда. Помогая Дмитрию Николаевичу просунуть раненую руку в рукав пальто, он украдкой от Кормушина сунул ему в руки револьвер.
– Я его проверил, – коротко сообщил он.
Катерина, опьяненная бесконечным счастьем, прижималась к плечу чёрного рыцаря.
– Куда ты везешь меня, Григорий? – спросила она, заглянув в его сияющие глаза.
– Я везу тебя туда, где открою тебе самую великую тайну бытия.
– Про равенство и братство?
Рагозин рассмеялся и поцеловал её в лоб, словно ребенка.
– Нет, Катрин! Разве ж в этом есть какая-то тайна? Это всё суета! Праздные метания ограниченных умов. Я открою тебя тайну, которая куда как выше.
– Что же может быть выше всеобщей справедливости, Григорий?
Рагозин сделался серьезным.
– Божественная справедливость, Катрин! – ответил он. – Та справедливость, что приравняет человека с богом!
– Как же такое возможно?
Рагозин заговорил пылко, не отрывая от неё своих демонических глаз:
– Возможно, Катрин! Возможно! Если люди уподобятся богу, не будет более несправедливости, не будет ни зла, ни добра, ни сомнений! Будет лишь великое всеобъемлющее знание и сила!
– А любовь? – робко спросила Катерина.
– И любовь! Божественная вечная любовь! И мы с тобой в этой любви уподобимся древним богам, Катрин! Ты хочешь этого?
Она хотела. Милая романтичная девица Лисицына восемнадцати лет от роду, конечно же, очень хотела огромной божественной любви.
– Что это за тайна, Григорий?
– Я сделаю тебя бессмертной, Катрин! Ты станешь подобна ангелу, вечно прекрасной и вечно живой, – пообещал Рагозин.
И она поверила ему, потому что не могла не верить этому пылкому завораживающему голосу, этим сияющим адовым пламенем глазам.
Экипаж наконец остановился. Рагозин вновь подхватил Катерину на руки, не дав ей ступить на землю.
– Где мы?
– Это не важно! Ничего не важно, Катрин, кроме того, что ты со мной! Закрой глаза! Я отнесу тебя в храм! Там мы соединимся в вечности!
Храм! Соединимся! «Как же так, без батюшкиного благословления!» – мелькнуло в голове у Катерины, но мысль эта, несомненно, пустая на фоне вечности, тут же рассыпалась в ликующем калейдоскопе других: «Он любит меня! Я буду с ним! Мы всегда-всегда будем вместе, прекрасные словно ангелы!». Она послушно закрыла глаза.
Рагозин пронёс Катерину сперва по улице, она услышала, как отъехал экипаж, а после вошёл в какое-то пропахшее сыростью помещение, под ногами его скрипели половицы.
– Ничего не бойся, Катрин! – прошептал он ей, – доверься мне!
Она почувствовала, что они спускаются по лестнице. Воздух сделался спёртым. Шаги стали отдаваться гулким эхом.
– Ничего не бойся!
Она не боялась. Она была счастлива.
Наконец он остановился и поставил её.
– Не открывай глаз, пока не скажу! – он поцеловал её в шею и провёл рукой по волосам, с которых ещё в экипаже сполз платок.
Она послушно ждала с закрытыми глазами, слыша его шаги и движения.
Сквозь сомкнутые веки она почувствовала свет, который становился всё ярче и ярче.
– Иди и смотри… – прозвучал голос Рагозина.
Катерина открыла глаза.
Она стояла посреди огромного помещения с низким потолком и кирпичными колоннами, границы которого терялись где-то в темноте. Всё пространство вокруг неё освещалось множеством расставленных на полу свечей. Ближайшие к ней колонны были сплошь в красных письменах на каком-то непонятном языке. Прямо перед ней стоял алтарь под черным бархатным покрывалом, покрытый россыпью белых роз. Под ним находилось перевернутое распятие. На потолке над алтарём был нарисован свернутый замысловатым узлом змей с козлиной головой.
Это было похоже на сон. Немного жуткий сказочный сон.
– Ничего не бойся, – снова повторил Рагозин, в неровном свете свечей он казался ей прекрасным демоном, представшим из самой преисподней.
– Я не боюсь, – прошептала она. – С тобой я ничего не боюсь…
– Иди и смотри, Катрин! Я открою тебе тайну! – голос его звучал завораживающе ровно. – Всё тлен в этом мире, Катрин! Болезни, голод, войны! Бог придумал их, чтобы держать людей в страхе. Чтобы лишить их покоя. Это его мрачные слуги, Катрин! Забудь их, Катрин! Пусть в душе твоей наступит покой… Ты понимаешь меня, Катрин?
– Да, – прошептала она, хотя даже не могла разобрать его слов.
– Иди и смотри, Катрин! Узри сокровенную тайну! Её лик прекрасен! Ты готова, Катрин! Готова принять и почитать сокровенную тайну!
– Да…
Он снял с её плеч платок, а после – шубку.
– Распусти волосы, Катрин, – велел он ей, она повиновалась. – А теперь сними свои одежды.
Она подняла руку к воротнику. Булавка бабушкиной камеи кольнула ей палец. Катрина на мгновенье будто пришла в себя, сладостный морок отступил. Она испугалась, но Рагозин снова произнес своё заклинание:
– Ничего не бойся, Катрин! – он шагнул к ней, взял её дрожащую руку в свою и слизнул капельку крови с уколотого пальца. – Доверься мне, Катрин! Сними свою одежду. Отныне она тебе не нужна. Я обряжу тебя в плащаницу сокровенной тайны. Ты не будешь ведать ни холода, ни стыда.
Завороженная Катерина стала медленно раздеваться, сбрасывая одежду на пол. Полностью обнажившись, она замерла перед своим мятежным ангелом, дрожа от пронизывающего холода, которого не чувствовала.
– Ты совсем замерзла, Катрин, – прошептал он и накинул на нею какое-то истлевшее покрывало. – Но ты так прекрасна! Прими её одежды!
Он подхватил обернутую в покрывало Катерину на руки и уложил на алтарь среди цветов.
– Спи, Катрин! – проговорил он, гладя её волосы. – Когда ты проснёшься, все изменится навсегда. Мы встретимся с тобой за седьмой печатью, любовь моя!
Он накинул ей на лицо тонкую серую вуаль, пахнувшую тленом и чем-то ещё, резким, приторным и душным. Отблески свечей закружились вокруг Катерины, а после растворились в сером тумане, поглотившем и весь остальной мир.