–А в худшем? – с сухим смешком уточнил Родионов.
–А в худшем, он заигрался с силами, которых не понимает сам, и за рукой, что вы видите на картине, последует её хозяин. Целиком. И ваш город станет только началом.
–Вы звучите, как полный безумец, – констатировал исправник.
–Это легко проверить. Пока еще не стемнело – идемте к Серебрянским. К черту непогоду и распутицу. Если я ошибаюсь, то нас просто будут ждать недовольные бывшие помещики и испуганный столичный художник, которого случайным ветром занесло в ваши края. Если же я прав, то лишь мы с вами способны остановить те силы, что готовы вырваться на свободу.
VIII
22 июля 1880 года, ночь, усадьба Серебрянских.
К усадьбе они подошли, когда уже стемнело. Дорога действительно стала почти непроходимой из-за ливней, и путники совсем выбились из сил. Корсаков чувствовал, как улетучивается уверенность его спутника – Родионов решился поверить ему в церкви, под жуткой картиной на потолке. Сейчас же его волновало, что скажут Серебрянские, у которых на пороге на ночь глядя окажутся уездный исправник и непонятный безумец, утверждающий, что хозяева укрывают у себя художника-колдуна.
Старый дом посреди леса выглядел запущенным. Когда-то это был настоящий дворец – яркий, в два этажа, с парадным портиком из шести белых колонн, стоящий в глубине разительно отличающегося от окружающего леса липового сада. Сейчас же стена деревьев подошла вплотную к особняку, присвоив себе еще недавно окультуренные угодья, и превратив парк в лабиринт из скрюченных безлистных ветвей, склонившихся к поросшей мхом земле. Часть окон зияла провалами. Крыша местами прохудилась. Стены укрывали спутанные ветви мертвого плюща. Свет горел лишь в двух окнах на первом этаже.
Подходя к крыльцу, Корсаков обратил внимание на полуразвалившуюся деревянную беседку, когда-то белую и ажурную. У нее из земли выступали три небольших холмика. Он подошел, коснулся их рукой – и тут же её одернул. Мертвецы, здесь погребенные, были очень старыми и очень жестокими. Бросившие их крестьяне обрекли их на судьбу живых покойников, медленно гниющих и рассыпающихся в прах. Первой умерла старуха, основательница династии. За ней последовали сын и его жена. Оставалась лишь их дочь – самая молодая, она каким-то чудом цеплялась за жизнь, оставшись совсем одна в заброшенном доме. Корсаков готов был поспорить, что питала её лишь свирепая ненависть к предавшим семейство Серебрянских бывшим крепостным, да крохи старого колдовства.
–Сын хозяина гостиницы говорил, что Серебрянских было четверо. Похоже, остался кто-то один, – Корсаков указал исправнику на могилы, словно размышляя вслух. Делиться со спутником своими видениями было бы глупо.
–Не может быть, – покачал головой Родионов. – Если бы кто-то из них умер, то оформлялись бы документы о наследстве, готовились похороны. Весь город бы узнал.
–При условии, что вы правы, а я просто сошел с ума – возможно.
Они поднялись по ступенькам на крыльцо, исправник уже было потянулся к дверному молотку, чтобы постучать, но Корсаков остановил его.
–Гаврила Викторович, запомните еще очень важную вещь – когда будете осматривать дом, делайте это сначала краем глаза.
–Не понял!
–Когда поворачиваете за угол, или открываете дверь – не смотрите туда прямо. У Стасевича было достаточно времени, чтобы написать ваш портрет. У тех, что я видел в Петербурге и Москве, уходили недели на то, чтобы свести своих жертв с ума. Но здесь, присосавшись к силе каменного круга… Он смог свести с ума половину города и обрушить на него библейский поток. Боюсь, портрет может лишить вас разума сразу же, стоит вам увидеть его.
–А не боитесь, что он и вас уже написал?
–Нет. Он знает, что его кто-то преследует, иначе бы не пустился в бега. Но мы ни разу не встречались с ним лицом к лицу. Не знаю, что ждет нас внутри, но хотя бы собственного портрета я могу не бояться.
Исправник постучал. Затем постучал еще раз. Некоторое время было тихо, а затем за дверью раздались шаги. Им открыла молодая женщина в черном бархатном платье. Она была бы невероятно красива, если бы не острые скулы и злые, колючие глаза, придававшие ей сходство с хищной птицей.
–Чем обязана в столь поздний час, господа? – поинтересовалась хозяйка. Корсаков не дал исправнику открыть рот и бросился в атаку:
–Прошу нас простить, мадемуазель. Я прибыл в ваш чудесный город сегодня днем, чтобы повидать своего старинного друга, Сергея Стасевича, и узнал, что он остановился у вас. Не корите строго вашего исправника, Гаврилу Викторовича, он согласился проводить меня в столь поздний час лишь после долгих увещеваний. Позвольте представиться – граф Корсаков, Владимир Николаевич. Очарован, положительно очарован! – он протянул руку ладонью вверх, и сбитая с толку его напором хозяйка дома машинально протянула свою руку для поцелуя. Перед глазами Корсакова мелькнуло очередное видение – художник заканчивает портрет сухой кошмарной старухи, позирующей ему в полутемной комнате. Вот он наносит последние штрихи – и её лицо, на картине и в реальности, начинает плыть и меняться, словно восковая маска. Сквозь неё проступают черты молодой красавицы.
Хозяйка почувствовала что-то в прикосновении Владимира. Она оскалилась, зашипела, словно дикий зверь, и попыталась захлопнуть перед ним дверь. Ценой прищемленной ноги Корсакову удалось этому помешать. Серебрянская яростно закричала, взмахнула рукой, целя ногтями в глаза незваному гостю, и, промахнувшись, бросилась вглубь дома, исчезнув в темных коридорах.
–Надо было биться с вами об заклад, Гаврила Викторович, – морщась от боли проворчал Корсаков. – Был бы сейчас богаче. Идемте.
Владимир и исправник оказались в полутемной прихожей. В нос ударил затхлый запах запущенного и брошенного людьми дома. Свет горел лишь в комнате справа – это была столовая. На стенах огромной комнаты плясали отблески свечей в одиноком канделябре. За длинным столом было накрыто два места. Корсаков брезгливо тронул рукой содержимое одной из тарелок – еще теплая.
–Господи, чем же она питалась здесь все эти годы, совсем одна? – почти сочувственно прошептал исправник.
–У меня есть правило, которое стоит взять на вооружение, Гаврила Викторович: не задавать вопросов, ответы на которые могут вам не понравится, – поморщился Корсаков. Он стал говорить, судя по блюду на столе, последние несколько лет старуха трапезничала червями и прочими ползучими гадами, что кишели в окрестностях усадьбы.
Владимир извлек из сумки фонарь, зажег его и протянул исправнику:
–Возьмите. Разделимся. Нужно найти Стасевича и хозяйку дома.
–А как же вы?
–Я же говорил – я одарен феноменальным зрением, – криво усмехнулся Владимир. – К тому же у меня будет это.
Он поднял со стола тяжелый канделябр.
–Возьмите на себя левое крыло, я осмотрю правое. Увидите художника или Серебрянскую – стреляйте.
–Не забывайтесь, Корсаков!
–Не забываюсь, господин исправник. Они смертельно опасны. Дадите им приблизиться к себе – пожалеете.
IX
22 июля 1880 года, ночь, усадьба Серебрянских, левое крыло.
С фонарем в левой руке и револьвером в правой, Родионов аккуратно ступал по темным коридорам старинного барского дома. Дело было не только в скрывающихся в темноте беглецах – особняк гнил и разваливался на глазах. В какой-то момент раздался треск, нога исправника провалилась сквозь трухлявые доски, и лишь чудом ему удалось сохранить равновесие.
Родионову было страшно – так страшно, как никогда в жизни. Даже когда в проломы самаркандской цитадели лезли обезумевшие от крови бухарцы, потрясающие своими кривыми клинками, он так не боялся. В те минуты его движения были спокойны, уверены и доведены до автоматизма – он стрелял, пока в револьвере не кончились патроны, а затем парировал, рубил и колол шашкой, пока напор нападающих не иссякал. Да, было не по себе, но враги его были людьми из плоти и крови, а сам бой шел днем. Сейчас было страшнее. Фонарь не мог полностью развеять темноту дома. За каждым поворотом, за каждой дверью таилось что-то страшное. Может, портрет, готовый свести его с ума. Может, красавица Серебрянская, с искаженным безумной улыбкой лицом, заносящая нож у него над головой. Исправник поборол желание бросить все и бежать – если странный, но убедительный Корсаков прав, то бежать ему было некуда. Оставалось лишь крепче сжать мокрой от пота ладонью рукоять револьвера и проверять комнату за комнатой, коридор за коридором.
Следуя указаниям Корсакова, исправник осматривал каждое новое помещение сперва краем глаза, а затем еще раз – внимательно и пристально. Ему начинало казаться, что все усилия тщетны – комнат было слишком много, они были связаны между собой и коридором, и внутренними анфиладами, да и фонарь не давал достаточно света, чтобы быть уверенным в тщательности обыска. Родионов замирал каждый раз, услышав подозрительный скрип гнилых половиц, ожидая, что художник или хозяйка дома обошли его со спины и сейчас подкрадываются, таясь в темноте.
Открыв очередную дверь, он подавил в себе желание зажмуриться. За ней оказалась художественная мастерская – комната была заставлена законченными портретами и набросками. Городской голова. Священник. Доктор. С замиранием сердца, Родионов пытался угадать в выхватываемых лучом фонаря изображениях одно единственное лицо – его собственное. Вместо этого он увидел какое-то движение в дальнем углу. Ему на миг показалось, что это худая женская фигура в черном платье. Выставив вперед револьвер, он сделал шаг внуть комнаты и попытался высветить силуэт фонарем. Луч света отразился, бросив россыпь бликов во все стороны, и Родионов с ужасом понял – перед ним зеркало, а значит увиденная им женщина в черном, на самом деле, у него за спиной.
Лишь инстинкты, ставшие за годы армейской службы второй натурой исправника, спасли ему жизнь. Он успел повернуться и в результате нож, грозивший впиться в шею Родионова, вспорол левое плечо, оставив длинную кровоточащую рану. Исправник оказался лицом к лицу с Серебрянской. Глаза её были широко распахнуты. Лицо искривлено гримасой ненависти – Родионову даже показалось, что оно идет трещинами, словно старая картина, и из-под личины молодой красавицы проступает образ жуткой старухи. Хозяйка дома уже заносила нож для второго удара. Не теряя ни секунды, Родионов перехватил её руку и ударил рукояткой револьвера в висок. Тело Серебрянской обмякло. Нож выпал из руки. Исправник аккуратно опустил её на пол и проверил пульс. Черт! Напуганный внезапным нападением, он перестарался с силой удара. Хозяйка дома была мертва.
Родионов глубоко вздохнул и вытер намокший от испарины лоб. Осмотрел рану на плече – выглядела она жутковато, но, кажется, перспектива истечь кровью ему не грозит. Исправник обернулся к двери, намереваясь продолжить осмотр – и замер.
То ли от недостатка свободного места, то ли от желания оставить ему ловушку, но художник повесил завершенный портрет Родионова на обратную сторону двери. Ужас внутри исправника боролся с восхищением – настолько точно и красиво была написана картина. На ней, Родионов стоял в полной униформе – начищенных до блеска сапогах по колено, перекинутых через грудь ремнях, в черной шапке и с орденом Святого Владимира на груди. В позе чувствовалась гордая сила и уверенность в себе. Настоящий солдат, русский орёл! Как тогда, в Самарканде! До того, как один из фанатиков вскользь ударил его саблей по голове. Господи, как же она болела! Прямо, как сейчас! Исправник схватился за виски, пытаясь унять пульсирующую боль в голове, но все усилия были тщетны.
Что там говорил врач в полевом госпитале? Пилюли! Нужны пилюли от головной боли! Что угодно, лишь бы унять ее! Исправник озирался, пока взгляд не упал на жестяную коробочку с пилюлями, которую он держал в руке. Как удобно! Он аккуратно достал одну и положил в рот. Почувствовал привкус металла на языке. Что это, кровь? Запить лекарство было нечем, поэтому, несмотря на болезненные ощущения, исправник заставил себя проглотить первую пилюлю просто так. Голова не унималась. Сколько там можно было выпить за раз? Не важно! Сколько угодно, лишь бы боль отступила! Вторая пилюля. Третья. Четвертая. Глотать становилось все тяжелее. Желудок бунтовал. Пятая! Пятая оказалась лишней! Она застряла в горле, перекрыв дыхание. Отчаянно содрогаясь от приступов кашля, исправник упал на колени, ища глазами что-то, что угодно, лишь бы помогло проглотить лекарство. Он заметил, что жестяная коробочка исчезла, вместо неё он держал в руке верный револьвер. То, что надо! Преодолевая жуткую боль, он засунул ствол как можно глубже в горло, стараясь протолкнуть застрявшую пилюлю. Стало только хуже. Оставалось последнее средство. Самое верное. Родионов надавил на спусковой крючок.
X
22 июля 1880 года, ночь, усадьба Серебрянских, правое крыло.
Корсаков вздрогнул, услышав выстрел. Он прижался к стене и замер, выжидая. Дом молчал. Владимир не мог быть в этом уверен, но сердце подсказывало – исправника настигла смерть. Он почувствовал укол совести. Не потяни Владимир служаку с собой… С другой стороны, если Корсакова постигнет неудача, исправник в любом случае бы погиб вместе с городом.
Опасность усиливалась. Не зная, что погубило полицейского, Владимир был вынужден ожидать, что обитатели дома сейчас объединят силы для охоты на него. Первым делом молодой человек задул свечи – островок света в темном коридоре слишком явно выдавал его. Закрыл глаза и медленно, про себя, досчитал до десяти. Конечно, он преувеличивал, когда говорил Родионову про феноменальное зрение, но ориентироваться в потемках ему действительно удавалось лучше многих. Владимир прислушался. Откуда-то из глубин особняка доносился глухой гул, заставляющий стены слабо вибрировать. Сомнений не оставалось – Стасевич должен быть там, рядом с источником этого звука.
Корсаков двинулся вперед. Чем ближе он подкрадывался, тем более мощным становился шум, и тем сильнее дрожали стены и половицы под ногами. Одно обнадеживало – если сохранять осторожность, то за этим гулом проклятый художник не услышит его приближения. Наконец, он увидел свет, пробивающийся по краям двери в конце коридора. Владимир взвел курок револьвера, приник к стене справа от входа, тихонько потянул за ручку и заглянул внутрь.
Сложно было понять, что находилось в комнате раньше – сейчас это был просто огромный пустой зал без единого окна, обставленный десятками свечей, отбрасывающими длинные тени на стены. В центре его у мольберта застыл Стасевич. Он рисовал, быстрыми, резкими движениями, явно торопясь. Художник действительно был дьявольски талантлив – с момента прибытия Корсакова и Родионова прошло не более получаса, но Стасевич за это время успел практически закончить огромный холст. На нем была изображена громадная приоткрытая дверь, словно врезанная в каменную породу. От холста исходило тошнотворное зеленоватое свечение, отбрасывающее жутковатые отсветы на фигуру художника. Более того – Корсаков понял, что гул, ставший практически оглушающим, тоже доносился от незаконченной картины. Стасевича нужно было остановить.
Владимир решительно шагнул внутрь зала и выстрелил в воздух из револьвера – даже в таких отчаянных обстоятельствах он не мог заставить себя стрелять в спину безоружному человеку, хотя и советовал Родионову обратное.
–Остановись! – велел молодой человек. Стасевич даже не дрогнул – ни выстрел, ни окрик Корсакова не заставили художника обернуться.
–Тебя послал этот старик из министерства? – поинтересовался Сергей. – Далеко же ты забрался! Извини, я не могу остановиться, иначе все мои труды пойдут прахом.
Корсаков уже и сам понял, что художник идет ва-банк – у Стасевича не оставалось времени ждать, пока его картина в церкви принесет в жертву божествам каменного круга город. Сейчас своей работой он пытался срочно открыть дверь туда, где спящие существа обитали, чтобы напитаться дармовой силой. Что ж, Владимиру ничего не оставалось, кроме как остановить безумца.
Он уже навел на художника пистолет, когда чутье буквально спасло от верной смерти – он даже не услышал, а почувствовал, как что-то шевельнулось у него за спиной. Корсаков кувыркнулся вперед, вскочил – и развернулся лицом к новой угрозе. Перед ним стояли Серебрянская и Родионов. Мертвые, в этом сомнений не оставалось. У женщины была пробита височная кость, у исправника разворочено выстрелом горло. Корсаков мог лишь предположить, что в движение эти жуткие создание приводила воля безумного художника, который управлял ими через портреты даже после смерти моделей. Владимир опустил револьвер – пули против покойников были бессильны.
Труп Родионова, страшно клокоча разорванным горлом, поднял руки и бросился на Корсакова. В последний момент, молодой человек, подражая испанскому тореадору перед быком, отступил в сторону. Бывший исправник пролетел мимо и упал прямо на груду свечей у стены. Не теряя ни секунды, Корсаков схватил оказавшийся под рукой канделябр-трехсвечник в половину своего роста, и, орудуя им, словно трезубцем, встретил уже тянущую к нему скрюченные пальцы Серебрянскую. Невероятным усилием воли, он оттеснил покойницу к двери и вытолкнул её в коридор, а затем захлопнул дверь и заблокировал её своим импровизированным оружием.