– О, Петербург – город маленький. Слухами земля полнится! – он самодовольно усмехнулся, и щетка усов расползлась в разные стороны.
Корзина отделилась от земли, и они медленно начали набирать высоту, поднимаясь перпендикулярно плоскости поля, на котором оставалось все меньше аэробенуаров. Люди из бедных слоев населения, которые не могли позволить себе билеты на «поднебесные места», восхищенно и с изумлением смотрели, задрав головы, на всплывающие в синеве шары.
Солнце ослепляло бедняков, лучи били им в глаза и от этого лица простых горожан морщились, но они все равно смотрели. Смотрели до тех пор, пока аэростаты не заградили им солнце, но и тогда они продолжали смотреть, казалось, с еще большей завистью, подобострастно, почти вожделея.
Однабоков молчал, хмуро глядя вниз, а вот Влад говорил без умолку:
– Капитан Смертин командует линкором «Громобой», он сегодня на параде будет идти третьим. Руководит парадом министр обороны Шайбу, он сейчас в императорской ложе, готовится принимать шествие. Кстати, именно хоккейную команду в нашей стране впервые назвали «армейцами», представляешь? Хоккей – это вообще наш национальный вид спорта. Когда министр обороны выходит на лед, зрители ликуют: «Шайбу! Шайбу!» Да чего уж там, даже император не гнушается поигрывать… Император, к слову, тоже там, – он показал в сторону главой воздушной трибуны и принялся перечислять приближенных. – Вон, если приглядеться, видишь седого мужчину? Это Берг Ротен, главный архитектор императора. Именно он построил мост «К Риму» – то есть на запад, его в народе еще прозвали «Кримский мост». А вот на два яруса выше над господином Бергом стоит сам…
Но Кира почти не слушала брата, она смотрела на Однабокова и думала, что этот человек так смотрит вниз, будто впитывает скорбь тех, кто остался на земле.
– «Император наш – двуликий, но не двуличный, подобен Янусу, – Влад уже начал цитировать из какой-то биографии, монографии или школьного учебника современной истории, – одним ликом император-батюшка обращен к солнцу и отражает его, ибо чело его не осквернено волосами мужицкими, этот лик главный, ведь образован он от пути русссского, и путь этот только ему и ведом. Другой же лик и молод, и свеж и означает медвежью силу – издавна у России две головы, на то и орёл двуглавый…»! А вокруг императора служители ЦРУ… – продолжал объяснять Влад.
– Кто это? – перебила Кира.
– Служители ЦРУ? Тайный приказ, внутренний сыск и личная охрана императора. Отсюда и название: Служители ЦРУ, то есть «Царя Руси».
– Почему же название не изменили? Если в мы живем в Россссии, а не на Руси, и правит ею император, а не царь.
– То дань традиции. В конце концов, ЦРУ – древнейший на Руси правоохранительный орган. Он был здесь всегда. Под его тайным, но бдительным надзором ни одно дело не делается.
Кира хотел еще что-то спросить, но не успела. Все шепоты и шорохи разом стихли.
– Параааад! – единоличный голос раздался отовсюду сразу. – Под государственный флаг Соединенных Штатов Россссии и Знамя Победы. Смирнооо! Для встречи слева! На крааа-ул!
Приближенные к императорской ложе аэробенуары были заполнены солдатами, те разом повернули головы, задрав подбородки, как бы увидев что-то необычно интересное в левом верхнем углу поля зрения. Замерев в такой неестественной, повторяющейся позе, они стояли, пока невысокий человек, которого Влад назвал императором вышел к кафедре и заговорил в микрофон: «С праздником, который был, есть и будет для нашего народа священным. Мы – поколение победителей…»
На мгновение Кирин слух перестроился с механического и величественного голоса на голос, который едва слышно прошептал над ухом.
– …Но кто умеет, тот читает между строк. Тот видит, о чем говорит наш…
Кирин слух оторвал остаток фразы, даже не идентифицировав ее хозяина. Однабоков? Влад? Она снова слушала императора. А тот говорил так: «Война принесла столько испытаний, горя и слез, что забыть это невозможно. И нет прощения и оправдания тем, кто вновь замышляет агрессивные планы. Не так много лет отделяет нас от событий, когда в центре Европии наглел и набирал силу чудовищный враг. История требует делать выводы и извлекать уроки, но, к сожалению, многие идеи прошлого о своей исторической роли вновь пытаются поставить на вооружение другие страны. Сегодня мы видим попытки переписать историю, оправдать предателей и преступников. Наш народ хорошо знает, к чему это ведет. Россссия последовательно отстаивает международное право, при этом мы твердо будем защищать наши интересы, обеспечивать безопасность нашего народа, гарантия тому – наши доблестные вооруженные силы…»
Но говорил император так долго, что скоро Кира заскучала. Речь правителя была как бы обо всем сразу и значит, в сущности, ни о чем…
Но наконец, музыканты в оркестровом аэростате заиграл гимн, знаменуя о начале парада. Люди: и бедняки внизу, и солдаты-воздухоплаватели, и црушники, и аристократия, и сам император – все как один, преисполненные величия, запели:
Россссия – священная наша держава,
Россссия – великая наша страна.
И воспрянет над ней восход дирижаблей,
И миром всем править будет она!
Боже, царя храни!
Сильный, державный,
Царствуй на славу нам,
Царь левославный;
Боже, царя храни…
Трубы стихли, и вот над лесом взмыли дирижабли. Один за другим они медленно и величественно ползли в сторону зрителей, подобные каравану кораблей, только принадлежащих куда более свободной стихии. Первым шел флагман и гордость россссийского флота, самый большое военное воздушное судно в мире, дирижабль-авианосец «Пожиратель туч».
Кира услышала, как за соседним зрительским аэростатом мужичина перекрикивает потоки воздуха в микрофон:
– Открывает воздушный парад флагман россссийского флота, идущий на высоте…
Кира узнала мужчину. Это был Дмитрий Крысилев. Он стоял перед камерой и комментировал воздушное шествие. Аэростат был напичкан камерами и всякой другой аппаратурой – он весь был отведен прессе, которая освещала парад. Заинтересованная работой своих будущих коллег, Кира завороженно наблюдала, как объективы камер ловят пухлые облакоподобные формы военных кораблей.
– Вот он! Вот он! Смотрите, мисс! – Капитан Смертин показал на третий по счету дирижабль, на корпусе которого было выгравировано «Громобой». Он уступал по размеру «Пожирателю туч», но был более маневренным и быстрым. Следом шли дирижабли-близнецы, изящные «Арабелла» и «Аркадия», настолько же смертоносные, насколько красивые. Надраенный до блеска фюзеляж слепил глаза восхищенных зрителей солнечными бликами.
Вокруг цеппелинов вились самолеты-истребители, перехватчики и разведчики. После «Аркадии» плелись пузатые бомбардировщики с десятками убийственных боеголовок под крыльями. Они прятали их подобно тому, как птицы прячут своих невылупившихся птенцов. Только это были самые уродливые, злые птицы – хуже стервятников, питающихся падалью.
Смертина было уже не остановить. Завороженный парящими дирижаблями, покоренный их мощью он без умолку болтал, шевеля широкими усами, смешивая на своем речитативном пути технические формулы устройства летательных аппаратов, патриотическую идеологию, историю страны и личную биографию. Казалось, капитан вошел в транс, который, правда, никто с ним не разделял. В его речи путались наименование клапанов! Барометров! Законы притяжения! Статики! Скорость попутного ветра!…
– …Кира, вы заметили какой сегодня солнечный день? Не правда ли? Каждый год одно и то же: в день парада светит солнце! Как по волшебству…
– Только за такое «волшебство» платят несколько сотен миллионов, чтобы химическими реагентами разогнать облака… – скептически пробурчал Однабоков. Но его голос потонул в капитанском экстазе.
– Что-что вы сказали? – Смертин не слышал никого кроме себя. – Так вот, каждый год в день Парада мы чтим память наших предков. Ведь только сегодня можно это сделать! Всегда с утра в этот день смотрим телевизор! Такова традиция! Потом каждый должен повязать георгиевскую ленточку: я – на машину, жена – на сумку, дочка – в косички, собака – на шею, а сын на… О, это моя гордость! Я кричу ему с кухни: «Рядовой Иван Смертин!» Он уже тут как тут: подбежит и отдаст честь. С детства научен, что есть такая профессия – Родину защищать. И слава богу! Мы с женой наряжаем его в гимнастерку, надеваем пилотку. Растет будущий юнкер. В руках – деревянная винтовка!
– Почему вы сейчас не с семьей? – растерялась Кира.
– Ну так им сюда не положено, там они, внизу, – он махнул рукой в толпу. – Так вот, с утра сегодня, значит, едем… На улице нам попадаются другие счастливые семьи, и все детки тоже в военной форме! Это правильно! Вот мой сынишка, хоть и маленький, а знает, что к такому с детства надо приучать. А если завтра война? Восьмилетние детишки не идут – маршируют под руку со своими мамками, рядом едут танки-коляски: «Можем повторить»! Красота! И слава богу! У меня аж слезы наворачиваются от умиления. А про себя думаю: «Жалко, что дочурка у меня, Верочка…» Так бы двух солдат Родине подарил.
Кира уже начала уставать от потока слов капитана, который, как из брандспойта, поливал ее своей личной жизнью. Она покосилась на Влада. Даже веселый и разговорчивый в начале дня брат, теперь хмуро переговаривался с Однабоковым. «Надо девочку спасать, а то он ее совсем заговорит…» – Кире показалось, что губы писателя произнесли именно это.
– …С утра мы были на кладбище, там могилы павших воинов и, конечно, давка из желающих сказать: «Никто не забыт, ничто не забыто». Прямо на входе, возле черной ограды поставили ларьки с гвоздиками. Всего 50 рублей за штуку! Столько стоит память! И это хорошо, что ларьки так близко к кладбищу! Все для людей! Сервис! И слава богу!
– Для тех, кто никого и ничто не забыл, но купить две гвоздики, все-таки забыл, – встрял сзади Влад, но его слова остались без внимания.
Он и Однабоков сочувственно смотрели в сторону Киры, пытаясь подать ей знак, что разговор лучше закончить, пока капитана совсем не унесло в открытое небо. Они почти что выплясывали парный танец, состоящий из мимических жестов, подмигиваний и странных поз. Однако сами они уже не знали, как вклиниться в разговор и прервать Смертина. Если в начале парада Однабоков чуть ли не открыто соперничал с капитаном, то теперь словесная стена отгородила его от внешнего мира и делать хоть что-либо стало просто бессмысленно! Это эйфория! Экстаз! Патриотическая овуляция!
– …И пускай кто-то делает бизнес, а в двух метрах левее похоронены солдаты в братских могилах. А мой юнкерочек чешет прямо по газону (по пересеченной местности, так сказать) – разведчиком будет! Цветы и венки свалены на могилах, практически в кучи. Но ведь больше – лучше! Жаль, теща не видит всей этой красоты, – он гоготнул. – Цветов, что у нее на грядках! Ну она пошла в Бессмертный полк по городу, тоже дело хорошее! Это ведь наши скрепы! А мы вот сюда, на парад примчались! А вечерочком можно и на дачу, выходной же, в конце концов…! И слава богу!
– Капитан, – голос Киры показался ей самой холоднее железа. – А где же ваша георгиевская ленточка теперь?
Смертин в смятении обшарил мундир, на котором побрякивали бесполезные медальки за доблестную службу. Не найдя ленточки, он моментально успокоился.
– Потерялась видать… ну ничего куплю новую.
Ухватившись за паузу, Однабоков и Влад выдернули Киру из лап капитана: «Просим прощения, нам с мисс срочно нужно обсудить один неотложный вопрос…»
Кира устало повалилась на жесткое сиденье спиной к Смертину, дирижаблям, императору и параду. Смотреть ей уже не хотелось.
17
Темный больничный коридор с запахом нашатыря и просроченных таблеток, впитавшимся в белый, но грязный кафель, разнес гулкие шаги, пытающиеся казаться как можно тише. Этот монотонный и медленный гул, отдаваемый вибрацией эха, отражающегося от стен, казался пульсом этого мертвого места, но пульсом слабым и умирающим. Пульс – толчки крови – разносился по длинной варикозной набухшей вене с синим отливом. Пульс дошел до изгиба вены и свернул за угол. Но поскольку никто не видел его и не слышал, он как будто переставал существовать для всех кроме самого себя. Будто его и не было здесь.
Пульс понял это. И поэтому, утратив прежнюю осторожность отделился от стены и приобрел блеклые очертания человеческой тени. В лунном свете проступили черные руки и ноги. Тень скользнул к палате, как смерть, пришедшая за больным. Но смерть знает эту больницу, для одних она избавление от страданий, для других нежеланная гостья, но как бы там ни было, она завсегдатая, она снова и снова приходит сюда. А тень – нет.
Тень осторожничает, как волк, который старается не угодить в капкан медленно, бредет по лесу. Тень нервничает. Однако несмотря на это, тень идет под руку со смертью.
Смерти не нравится ее спутник, но он тут один и другого нет. А тень несет смерть в себе – ею набиты карманы, она прячется за пазухой, под кофтой, мягко облегает кожу, расползаясь по ей холодными пупырышками. И смерть, понимая, что выбора у ее нет, становится с тенью чем-то однородным, единым. Тень – это и есть смерть, даже если он просто человек.
У смерти должен быть носитель, не хозяин, но передатчик и вестник. И тень очень подходит для этой роли. Несмотря на то, что он молод и не имеет опыта, тень справится, он это знает, и смерть это знает тоже.
Через большие окна в холл проступает свет полной луны, и теперь уже не остается сомнений, что тень – это юноша, даже почти мальчик: затравленный, загнанный, испуганный, с животными повадками, оборотень, но все-таки еще человек.
Крадучись, он подходит к белой двери палаты. Бледными, худыми, длинными пальцами, как паук, он прощупывает дверь в поисках заветной ручки. Наконец, острые ногти с неприятным скрежетом клацают по металлу. Человек-тень отдергивает руку в страхе, но тут же возвращает ее на место. Он знает, что здесь он один. Он только привел с собой смерть, и она шелестит в складках его одежд.
Но он не убийца! Он никогда до этого не убивал! Даже насекомых, которые его всегда до жути пугали… И в детском пансионате, когда его сверстники ловили жуков и отрывали им крылья или жгли лупой горки муравейников, он отворачивался с отвращением и ненавистью. Он не садист! Он ударил своего приятеля-однокашника, который поймав комара, отрывал одну за другой тонкие лапки. Комар был гораздо ближе сущности человека-тени, и может поэтому люди ему нравились куда меньше. Если рассуждать так, то убить человека становилось не таким сложным и ненормальным делом.
Но он не преступит черту! Ведь не преступит? Он не преступник? Во всяком случае не сейчас… Это уже произошло один раз давно или происходило все время, но постепенно. Опять же, в детстве, это было между ним и сверстниками, когда те обсуждали игры или телевизионные передачи, которые его не интересовали, но ему приходилось молчать, когда он в разговоре о кино путал слова «триллер» и «трейлер», и все смеялись над ним, а он решал, что лучше бы уж ничего не говорил, чем вот так позорился, и еще когда все они шли играть в футбол и вспоминали имена любимых игроков, а он не знал никого, да и играл плохо, ведь и это его не интересовало, но он был вынужден притворяться, чтобы ребята не поняли, что он – другой!
Так раз он другой, почему же сейчас он не сможет сделать это? Пусть даже из-за своих комплексов, из-за слабости – он это не отрицает… Он умен и умеет анализировать свои поступки и мотивы. И как раз по тому, что тень умен, он знает: в его поступках есть не только слабость, не только воля высшей силы, есть здесь и личный мотив.
А может им вообще движет глубокое, возвышенное чувство любви, рождающее в нем под нефом ребер ревность. Дело ли в ревности? Нет… не знаю… хватит думать… Тень открыл дверь.
Внутри была только одна кровать и куча техники вокруг. Техника протянула свои щупальца с присосками на концах к рукам и ногам девушки, лежащей на койке. Девушка была слабой. Она недавно перенесла очередную операцию.
Девушку звали Мари. Она спала и ни о чем не подозревала.
«Ну здравствуй» – хотел сказать тень, но не решился. Он застенчив, но Мари его и не услышала бы, так что оставим эту тривиальную надрывность театральным подмосткам. В этой одиночной реабилитационной палате никакой драмы не случится. Ведь она, Мари… она все равно уже наполовину мертва. И умерла бы и без его помощи. Он лишь…
Решительным движением тень повернул переключатель на аппаратуре. «Мари…» – только теперь имя не имело никакого значения.
Экранчик с бегущей линией пульса погас, как затерявшийся в страшном лесу светлячок, обернувшийся похоронным прямоугольником черной пустоты. Все звуки тоже исчезли. Теперь все.
– Прощай, Мари… – прохрипел тень.
Мари ни капли не изменилась, жизнь просто затихла в ней, как одинокий звук варгана в опустевшей комнате.