– Как выглядит Пряхин? – спросила Клава.
Я описал. Невысокий, плотный, лицо смелое, в глазах ум, волосы темные, глаза серые.
Мы приехали к метро «Охотный ряд» в одиннадцатом часу. Клава села у фонтана напротив Манежа, надела очки и сделала вид, что кого-то ждёт. Я осматривался. Если Пряхин решил упаковать меня, он расставит своих оборотней.
Ничего подозрительного не обнаружил, но местом остался недоволен. Много простора, много народа, то есть все возможности для отхода. Но и у Пряхина полная свобода маневра. Его шансы взять меня и мои шансы благополучно унести ноги были примерно равны.
В половине двенадцатого я встал так, чтобы видеть каждого выходящего наверх из метро «Охотный ряд». Как тут же выяснилось, я немного опоздал. Те, кто меня поджидал, уже заняли позиции.
Первым, кого я увидел, был Гера. У него такая внешность – забыть просто невозможно. Первое, что мне бросилось в глаза, как он одет. Зачем куртка в жаркий полдень? Что под ней можно прятать, если не ствол? Но зачем ствол при захвате преступника в таком людном месте? Стрелять всё равно нельзя. Но главное – зачем Пряхину напарник? Зачем делиться, если можно взять себе всю сумму?
Гера нервно курил, вертел башкой по сторонам, посматривал на выход из метро. Примерно ясно: получил приказ занять позицию пораньше и ждать шефа.
Часы показывали без пяти минут двенадцать. Появился Пряхин. Он неторопливо поднялся из подземного перехода и пошел в сторону Манежа. Гера двинулся следом.
Мент сел на скамейку напротив Манежа, неподалёку от Клавы. Он тоже был в куртке. На его правом запястье из-под рукава что-то блеснуло. Неужели носит на правой руке часы? А может, это браслет? Ха, а почему нет, если вспомнить, что браслетами называют наручники? Нормально придумано. Пристегнуть меня, куда я после этого денусь? Не кричать же «караул».
Как хорошо, что Клава не знает в лицо ни Пряхина, ни Геру. Она бы дергалась, я бы отвлекался. А сейчас я спокоен, относительно спокоен. Я отхожу подальше и звоню Пряхину.
– Я на месте, – говорит мент.
Я говорю, что тоже на месте.
– Ты где? – Пряхин вертит головой.
– Я здесь.
– Ну, так подходи.
– Ты нарушил уговор, – говорю я ему. – Зачем тут Гера?
– Где ты видишь Геру?
– Вижу. И наручники вижу на твоей правой руке.
– Ты где? – мент начинает нервничать.
Его взгляд высматривает среди множества людей тех, кто говорит в это время по мобильнику. Но меня таким образом не определить. Мой мобильник в кармане, я говорю в наушник.
– Ну, так ты что, поиграться решил? – зло спрашивает Пряхин.
– Я решил кое-то определить.
– Определил?
– Ничего хорошего для себя. Но и для тебя тоже.
– Но у кого-то должно быть больше шансов.
– Если считаешь, что у тебя, я не возражаю. Конечно, у тебя больше очков. Пока.
– Погоди, Ваня, – торопливо говорит Пряхин. – Слушай-ка сюда. Это всё сотворила Клава. Ты вообще не при делах. Но если ты не выйдешь из игры, ты зайдёшь далеко. Поверь мне, именно так в таких случаях бывает. Зачем тебе ломать свою жизнь? У тебя больная мать. На хрен тебе это сдалось? Клава? Таких тёлок знаешь сколько? Не стоит она того, чтобы ради нее…
Я отключил мобильник.
Клава
Мы зашли в кафе, мне очень захотелось есть. Это чисто нервное. Я вся извелась возле Манежа. Ничего не понимала, что Ваня говорит Пряхину, что тот отвечает. Нет, так дело не пойдёт. Говорят, на Горбушке можно купит разную шпионскую технику, чтобы слышать друг друга на расстоянии.
– Купим, – пообещал Ваня.
Всё-таки надо признать, Ваня неплохо придумал с этой разведкой. Мы-то считали, нас хотят арестовать. А у Пряхина совсем другие планы. Мне страшно. Сегодня я поняла, что всё может кончиться очень плохо. Надо сматываться из Москвы. Лучше брызнуть куда-нибудь в Ближе Забугорье, например, на Украину. В Крым, на море. Я ещё не была на море. Там нас точно не будут искать.
Пряхин
Поганец! Раб чеченский! Урод! Паскуда! Ты еще не знаешь, с кем решил поиграть.
Я пошел к метро, забыв о Гере. Напарник догнал меня.
– Ну, что, Петрович? Сорвалось?
Я вызверился:
– Никогда не говори мне этого!
– Молчу, – отпрянул Гера.
Мы приехали к Кириллу. Там был все тот же даунклуб: Корзун, Шепель…
Гультяев доложил, что глаз не спускает с Эли. Телка нервничает, но никуда не заявляет. Боится. Правильно делает. Ей теперь здесь жить.
– Для чего мы ее держим? Она – приманка. Ну, так давайте как-то выманим на нее, – предложил я.
– Как? – спросил Кирилл.
Я посоветовал ему подумать маленько своей бестолковкой.
– Давайте устроим ей духоту по полной программе – она тут же позвонит Клаве, – предложил Корзун.
После совещания мы, как всегда, расслаблялись. Закусон подавали новенькие морковки. Периодически мы уединялись с ними. Морковки умели всё. Когда успели научиться? Способная пошла молодежь. Я понемногу оправлялся от травмы, которую нанес мне Ванёк.
В дверь позвонили. Это был Ярослав, пьяный в дупель. Никогда его таким не видел. Но за стол не сел. Попросил, чтобы ему помогли выбросить с балкона сейф.
– А если кому на голову?
– Тогда давайте отнесём на мусорку, – еле ворочая языком, сказал Ярослав. – Он мне больше не нужен. Я – нищий. Мне нечего в нём хранить.
Я сказал, чтобы он успокоился. Еще не всё потеряно.
– Ну, какой ты нищий? У тебя завод.
– Завод, считай, уже не мой.
– У тебя пятиэтажный дом в центре Москвы.
– И дом уже не мой. Он на одном балансе с заводом.
– А счета в банках?
– Какие счета? Я всё поснимал. А потом снял эту девку. А она у меня всё сняла, – губы у Ярослава скривились, он часто заморгал.
– Тогда отдай сейф мне, – предложил Кирилл.
Ярослав долго смотрел на него, наконец, сказал:
– Забирай! Не могу его видеть.
Ребята перенесли сейф.
Уходя, я строго-настрого велел Гультяеву присматривать за Ярославом, почаще к нему заходить. Что-то не нравится мне его настроение.
Александр Сергеевич Волнухин
Сидим с Гусаковым в его директорском кабинете. Договорились по телефону о встрече, и вот я здесь. С интересом рассматриваем друг друга. Что с нами сделало время, особенно со мной. Мы ровесники, но Ярослав выглядит намного моложе.
Мы встречались пару раз у Ани. Но Гусаков не знает, что я отец Вани. И не должен знать.
В принципе он согласен получить деньги и забрать заявление. Осталось обсудить детали.
– А если Пряхин откажется закрыть дело? А он наверняка откажется. Что тогда? – спрашивает Гусаков.
Я говорю, что ребята решили в любом случае вернуть деньги. Они хотели бы только получить расписку в получении.
– Зачем они вообще взяли? – недоумевает Гусаков.
Говорю про подругу Клавы. Если бы не деньги, она бы до сих пор была в рабстве. И еще не известно, что будет с матерью Клавы, с Анной Смирновой. Кто может поручиться, что бандиты не возьмут их в оборот?
– Девчонка просто позарилась на больше деньги, а потом начала придумывать благородные оправдания, – говорит Гусаков.
Я тоже так думаю, но поддержки от меня он не дождётся.
– Хотя, как ни странно, у меня нет на неё зла, – неожиданно признаётся Гусаков. – Сам виноват.
Мне вдруг приходит в голову неплохая идея. Расписка не поможет ребятам избежать уголовной ответственности. Но если написать в милицию заявление, что он, Гусаков, запамятовал, где спрятал свои сбережения, и только сейчас вспомнил… Тогда появляется надежда.
– Не получится, – говорит Гусаков. – На ключах и на пачке юаней отпечатки пальцев этой Клавы.
Меня снова осеняет:
– А вы напишите, что давали ей подержать в руках ключи и деньги. Ну, не отправлять же девчонку в тюрьму!
– Я подумаю, – обещает Гусаков.
Теперь я должен сказать неприятную вещь. Я должен сказать, что Клава отдала за Элю сто тысяч долларов. В это трудно поверить, Гусаков может подумать, что Клава хочет оставить десятую долю у себя, но это не так. Она действительно выкупила подругу за сто тысяч.
– Кому отдала? – спрашивает Гусаков.
– Какому-то Гультяеву.
Гусаков мрачно молчит. Я его понимаю: сто тысяч – тоже деньги. Но он не отказывается от обмена.
Для встречи предлагаю ресторан «Арбат». Там меня знают официанты, парни крепкие, крутые. Если Гусаков устроит какой-нибудь фокус, в обиду не дадут.
Договариваемся на одиннадцать утра.
Клава
Когда мы с Ваней сидели в кафе, позвонил Александр Сергеевич. Сказал, что договорился с Гусаковым. Надо было ехать за деньгами. Так не хотелось! Я не верила в затею с обменом. Я вообще не верю в честные сделки. В наше время кто-то кого обязательно кинет или сдаст.
Мы забрали деньги из камеры хранения, вернулись на дачу, освободились от грима и пошли гулять. Неподалеку от дачи было несколько небольших прудов. Двое пенсионеров азартно ловили мелкого карася. Вода была гладкая, как зеркало. В воздухе стоял легкий звон от летающих насекомых. Квакали лягушки. Возле берега сыграла большая рыба.
– Это бобёр, – сказал Ваня.
Действительно, из воды показалась усатая мордочка и тут же исчезла.
Я села возле воды. Ваня собрал букетик полевых цветов, протянул мне. На душе впервые за последние дни стало спокойно. Я не думала ни о том, какая я дрянь, ни о том, что нас в любую минуту могут убить. Мне впервые удалось прогнать эти мысли, я устала от них.
Ваня попросил у пенсионера удочку и стал ловить карасей.
Я спросила:
– Может, все-таки не будем делать этот обмен?
Ваня пожал плечами:
– А как мы иначе развяжемся?
Я сказала, что мы можем завязаться еще больше.
– А что мы скажем отцу? – спросил Ваня.
Я поняла, что спорить бесполезно, и ушла на дачу. Сказала, что готовить ужин. На самом деле мне нужно было подготовить сумку с деньгами.
Ваня
Вечером мы с отцом крепко выпили. Отец подкидывал вопросы – я отвечал. Не знаю, что на меня нашло. Слово за слово, рассказал про то, что случилось со мной в Чечне. Про странную дружбу Пряхина с Султаном.
Отец неожиданно спросил:
– Тебя наградили?
Я удивился:
– За что? Спасибо, что не посадили. Я ведь как бы помогал «духам». «Буханку» ремонтировал.
– Выбрось это из головы, – резко сказал отец. – Ты просто выживал. Каждый человек имеет право на выживание.
– Отец, на этой «буханке» других пленных привозили. Или увозили, чтобы сбросить в пропасть.
Отец не стал дальше спорить.
– А что с этим аулом? Аул наказал?
– Понятия не имею.
– А как ты думаешь, Пряхин знал, что пленных держат для трансплантации?
Я покачал головой: откуда мне знать? Отец налил еще водки. Выпил и сказал, как бы разговаривая с самим собой:
– Нельзя нам жить вместе. Они не думают о последствиях, а мы – думаем. То, что нам запрещено, им разрешено, и наоборот. Мы слишком другие, чтобы жить вместе с ними. Слишком слабые, чтобы их изменить.
Неожиданно спросил:
– Ты ходил в детский сад?
– Ходил.
– У вас в группе кто-нибудь из детей кусался?
Я покопался в памяти. Кажется, было.
Отец продолжал:
– Знаешь, есть одна интересная теория. Ученые провели специальное обследование таких детей и установили, что никто не учил их кусаться. Они родились злобными и хищными. Так вот, о теории. Зиждется она на том, что пра-человечество прошло в своём становлении страшную стадию поедания людьми друг друга. Охотиться на себе подобных было проще, чем на мамонтов и других зверей. Это, между прочим, подтверждается каннибализмом в наши дни. По этой теории человеческий род разделился на два вида: хищных и нехищных особей. На первый взгляд, вроде бы чушь несусветная. А с другой стороны… Ты меня понял?
Я не очень понял. Мне хотелось, чтобы отец продолжал разговор. Но он
сказал, что завтра ему рано вставать.
Ярослав Платонович Гусаков
Сегодня утром глянул в зеркало и впервые в жизни увидел, что соответствую своему возрасту. Как-то резко стал сдавать. Замучила бессонница. Никогда раньше не боялся смерти. И сейчас не боюсь. Но мысли о бренном отравляют существование.
Завтра получу обратно почти все деньги. Даже не верится, что Клава пошла на этот обмен. Значит, спокойная жизнь дороже.
Пишу расписку в получении. Ставлю подпись. Это всё, что от меня требуется. Можно, конечно, написать еще заявление, о котором просил Волнухин. Чего мне стоит.
Пишу: «Прошу считать случившееся досадным недоразумением. Последнее время из-за переутомления и нервных перегрузок, связанных с проведением моего завода через процедуру банкротства, у меня случаются провалы в памяти. Все свои сбережения, за исключением пачки юаней, я положил в тайник и вспомнил об этом только сегодня Что касается отпечатков пальцев гражданки Павловой на ключах и пачке юаней, то я сам давал ей подержать в руках ключи и китайские деньги».
Расписываюсь.
Звонок в дверь. Это Гультяев. Просит ключ от сейфа. Я говорю, что ключ
забрал криминалист.
– Чем занимаешься? – спрашивает Гультяев. – Развлечься не хочешь? У нас
новые тёлочки.
Нет, спасибо. Что-то меня больше не тянет на тёлочек.
Гультяев втягивает в меня в какой-то пустой разговор. Я позволяю ему зайти в кабинет. Он видит у меня на столе у меня расписку и заявление. Читает. Я выхватываю у него листок. Он звонит Пряхину.
Пряхин устраивает мне допрос. Стращает, что меня кинут. Отберут расписку и заявление, а деньги не вернут. Настаивает, чтобы встреча с Волнухиным прошла под его контролем.
Александр Сергеевич Волнухин
Я приехал в ресторан «Арбат» за полчаса до назначенного времени. Попросил официантов присматривать за мной. Я мог бы привести десяток крепких мужиков. Но зачем кому-то знать о моих проблемах? Сел за свободный столик, поставил сумку с деньгами между ног, заказал себе кофе.
Гусаков был точен, что не удивительно в его положении, только какой-то нервный, дёрганый. Даже поздороваться забыл. Сидел и будто чего-то со страхом ждал.
Вижу, к столику направляются двое. Один предъявляет удостоверение: майор Пряхин.
– Профессор Волнухин, что у вас в сумке?
Дикая ситуация. Говорю, что это мое дело, личные вещи неприкосновенны.
– В таком случае, – говорит Пряхин, – вам придется проехать с нами. Вы подозреваетесь в пособничестве грабителям.
Как обухом по голове. Официанты спрашивают, что тут происходит. Пряхин суёт им под нос удостоверение, они исчезают.
Пряхин повторяет вопрос:
– Что в вашей сумке?
Говорю, мне надо позвонить адвокату.
Пряхин смотрит насмешливо:
– Звоните. Но я могу сказать, что вам посоветует адвокат. Он посоветует отдать то, что вам не принадлежит. Ну, в самом деле, профессор, не будете же вы утверждать, что сжимаете сейчас ногами ваши кровные денежки. Не ставьте себя в глупое положение. Через час ваше имя попадёт в газеты. Зачем вам скандал, милейший Александр Сергеевич?
Оторопело молчу. Пряхин дожимает меня:
– Ваш адвокат вынужден будет также признать, что вы пытались совершить сделку преступников с потерпевшим в обход правоохранительных органов. Профессор, как видите, мы подошли к вам без понятых. Мы подумали о вашей репутации. Осталось подумать вам.
Собираюсь с духом и спрашиваю прямо:
– Чего вы хотите?
Пряхин отвечает с издевательской интонацией:
– Вернуть награбленное потерпевшему Гусакову. Но не в частном порядке, как пытались сделать вы, а как положено – по закону.
Возле столика появляются два подозрительных парня. Пряхин объявляет их понятыми. Сумку поднимают на стол, открывают. Она наполнена пачками денег, аккуратно упакованными в плотный целлофан.
Пряхин велит пересчитать. Один из понятых начинает вынимать из целлофана пачки долларов. Вдруг глаза у него из них округляются.
– Петрович, это шоколад.
Действительно, это плитки шоколада. Только вместо этикеток наклеены копии стодолларовых купюр, которые можно купить в любом киоске.
Пряхин сам лезет в сумку. Под плитками шоколада лежат старые журналы.
Гусаков нервно смеётся. Его смех переходит в хохот. Он хохочет, как помешанный.
Похоже, Пряхин из тех мужиков, которые даже в ярости говорят спокойным тоном.
– Не ожидал, профессор. Я-то подумал, вы всего лишь посредник. Вместо похищенных денег вы принесли «куклу». Знаете, что это означает? Вы действуете заодно с грабителями.
Трудно соображать в такой дикой ситуации, мысли путаются. Но что-то мне подсказывает, что Пяхин блефует.
Стараюсь не терять самообладание.
– Ладно, – говорю, – тогда я звоню адвокату.
Достаю мобильник, набираю номер. Адвокат обещает приехать минут через двадцать.
Он появляется через час – попал в пробку. Вникает в ситуацию, о чем-то советуется с Пряхиным. Подходит ко мне:
– Вам придется дать подписку о невыезде.
Я заметил за собой слежку. Это, должен сказать, так неприятно. Следит напарник Пряхина. Тот, что был с ним в ресторане. Ваня называл его Герой. Гера открыто водит меня на своей «Ладе-приоре». То ли считает лохом, то ли Пряхин велел давить на психику.
Еду к Анне. Пусть Пряхин убедится, что мы с ней знакомы. Стараюсь не думать о том, что теперь пострадает моя безупречная репутация. Я должен помогать сыну во что бы то ни стало. То, что он будет думать обо мне, важнее того, что обо мне будут думать другие люди.