– Располагайтесь, Альберт?.. Простите, как вас по отчеству? – Дубовик заговорил ровно, но с оттенком властности, давая понять, что в этом кабинете должность Лыкова не имеет никакого значения. Тот сразу почувствовал эту интонацию и, неожиданно для всех, в глазах его заплескался страх.
– Валентинович, – проговорил мужчина и закашлялся. – Меня уже вызывали в ОБХСС… Что-то не так?
– Мы к вашей хозяйственной деятельности претензий не имеем, вернее, у нас они несколько другого характера, – Дубовик намеренно сделал паузу, заглядывая в документы.
Лыков заерзал на стуле, делая вид, что просто удобнее усаживается, но всем было понятно: мужчина заволновался.
– Скажите, для каких целей вы оставили на балансе психиатрической клиники в К*** операционное и лабораторное оборудование? – всё так же, не повышая голоса, спросил Дубовик, не глядя на сидящего напротив него Лыкова, тем самым усиливая волнение последнего.
– Кхм… Видите ли, э-э… Там ведь … больные, они могут… кхм… травмироваться, и, ну, чтобы им оказать э-э.. вовремя помощь… ну, вы понимаете? Кха… кха… – Лыков достал платок и приложил ко рту.
– У вас что-то с горлом? Дать воды? – участливо спросил Ерохин, подходя к нему.
– Д-да, если можно… – Лыков сделал глоток и натужно прокашлялся. – Простыл, видимо…
– Продолжать можно? – теперь Дубовик смотрел прямо в глаза мужчины.
Тот закивал.
– И много таких травмированных больных?
– Ну, учет веду не я, у меня хозяйство, поэтому не знаю… – пожал плечами Лыков, изо всех сил стараясь вести себя непринужденно.
– Не знаете, потому что их нет! Хижин – очень хороший доктор, до несчастных случаев у него не доходит. А теперь без лукавства: зачем? Зачем было оставлено оборудование? Ведь в штате клиники не было хирурга? Так?
– К ним на операции приезжал… кхм.. хирург Берсенев, из Москвы… Ну, когда запретили операции, мы не стали убирать операционную,.. кхм… вдруг всё вернулось бы на круги своя, так сказать… кхм… – Лыков опять приложил платок к губам.
– Это я всё понял, а теперь полную правду: кто, когда и зачем попросил вас оставить всё на своих местах, а может быть, даже расширить лабораторию? – Дубовик ощутимо перешёл на жесткий тон.
Лыков протер губы и, выдохнув, сказал:
– Я не взял ни копейки с этого…
– Кто, когда, при каких обстоятельствах? Всё, и подробно!
Лыков вздохнул тяжело, с протяжным стоном:
– Моя жена, она больная, у неё сильный невроз… Кхм… Я часто привозил её к Шаргину. Когда вышло постановление о запрете операций по лоботомии, у нас не стоял вопрос о том, чтобы оставить оборудование при клинике. Кхм… Но уже когда всё было готово к тому, чтобы его вывезти, я, как раз, приехал к жене. Шаргин пригласил меня к себе в кабинет, сам вышел, а туда вошел незнакомый человек в медицинской маске. Э-э… У него шапочка была надвинута на глаза, э-э… такие очки, круглые, маска до самых глаз. Кхм… Я удивился тогда, почему он не снимает маску? Но когда он сказал, что ему от меня нужно, я понял, почему этот человек скрывал лицо. Он предложил, нет…, кхм…, приказал, чтобы я оставил лабораторию. Я сказал, что это невозможно, решаю не я, вернее, не я один… Он… кхм… кхм… достал небольшой пакетик, протянул его мне и сказал, что его не интересует, каким образом я решу этот вопрос. У них там… э-э… предполагались какие-то эксперименты… Про научное открытие что-то сказал… О пользе больным… Сказал, что они возвращают память, что это мой долг помочь страдающим. И ушел…
– Что было в том пакете?
– Золото… кхм… золотые украшения… Я их не разглядывал, поверьте, я, это…, не взял ни одного… – Лыков страдальчески посмотрел на Дубовика, – поверьте мне, правда, не… не взял! Я отдал заведующему Облздрава, Козюлицу. Но верил в то, что лаборатория поможет осуществить некоторые наши благородные задумки…
– Наивность и извращенное донкихотство какое-то!… Говорить о благородстве в таком контексте, это, по меньшей мере, цинизм!.. А вас не смутило, что советский человек вот так просто, как рубль, достаёт из кармана пакет – пакет! – с золотом и швыряет его к вашим ногам? И – делайте с ним, что хотите! Не задали вы себе вопрос: откуда столько золота? Вообще, что оно из себя представляло?
– Что вы имеете в виду? – удивленно спросил Лыков.
– Музейное, магазинное, старинное, современное? Какое, на ваш взгляд?
– Мне показалось, что всякое, даже н-не разобрал, н-не разглядывал… – Мужчина натужно выдохнул: – Что т-теперь будет?
– Ну, как вы понимаете, свидетелей не было, ни описи, ни договора, ни другой, какой бы то ни было бумаги, у вас нет. Поэтому верить вам или нет, это уже риторика! А вот ваши действия – это преступление! Но серьёзность статьи будет определять прокуратура. Меня интересует тот человек в маске. О нем и поговорим.
– Так… я ведь сказал, что н-не… н-не знаю его… Ну, правда, поверьте, не знаю! – Лыков закрыл лицо руками и застонал. – Я уже проклял всё на свете!
– Вы больше его не видели? – не обращая внимания на стенания мужчины, спросил подполковник.
– Он подходил ко мне ещё раз, где-то в феврале… – пробормотал Лыков. Испарина покрыла его лоб.
– Об этом тоже подробно!
– Всё было так же, как в прошлый раз! И маска, и очки… Но у него на халате кровь была, вроде бы он… это… с операции, что ли… Только пакет с этими, ну, украшениями, были у меня в почтовом ящике, – Лыков потер пальцами виски.
– Что он потребовал на этот раз?
–Говорил о расширении лаборатории… Сказал: «За этот гешефт получите больше в два раза». Вообще, он постоянно повторял это слово, меня оно коробило – я, в некотором роде, пурист, и ненавижу иностранные слова в русской речи. Вообще, вся его речь была жесткой, что ли…
– Украшения опять преподнесли своему начальству? – с иронией спросил Дубовик.
– Я же вас просил поверить мне! Не взял я ничего! – Лыков молитвенно сложил руки на груди. – Это моё жизненное кредо – ничего чужого, никогда!
– Простите, но я никак не могу понять, в чем ваш интерес? – пожал плечами подполковник. – Вы могли спокойно отказаться, пусть бы себе решали эти вопросы на высшем уровне, вам-то, что за дело?
– Он пригрозил мне… У меня не всё в порядке с семейным положением, дочь незаконнорожденная, понимаете? – Лыков зачастил, как бы боясь нового вопроса. – Я живу на две семьи… Обманываю всех, скрываю, что у меня есть ребёнок, правда, она уже большая… Это, если хотите, антисоциально… – И с горечью добавил: – А я ведь коммунист! Для меня это…
– Довольно! – перебил его Дубовик. – По-вашему, оставить лабораторию по приказу неизвестного лица для сомнительных экспериментов – это этично, это порядочно? И не идет в разрез с вашим коммунистическим мировоззрением? Вы хотя бы интересовались, чем в этой лаборатории занимаются? Вы ведь врач, и вполне смогли бы разобраться в сути проводимых опытов, пусть даже только поверхностно. Думаю, этого вам было бы достаточно, чтобы найти достойный выход из создавшейся ситуации, – Дубовик сокрушенно покачал головой. – И потом!.. какой честный человек станет расплачиваться за нечистоплотную сделку золотыми украшениями! Вы, по сути, торговали государственным имуществом!
– Но ведь всё осталось на месте! Всё на балансе, без потерь! – попытался возразить Лыков.
– А это уж как посмотреть! – отрезал подполковник. – Ладно. Сможете опознать этого человека? Может быть, по голосу, когда-нибудь его уже слышали? Он ведь врач, судя по вашему рассказу, возможно, даже хирург!
– Он говорил немного глуховато, будто у него болело горло, но, по общим чертам, наверное…
– С Шаргиным не пробовали поговорить относительно лаборатории и, хоть как-то узнать, что это был за человек?
Лыков отрицательно покачал головой.
– Он сам хотел мне что-то сказать, позвонил в конце апреля, был взволнован. Обещал приехать, но… не успел… Кхм… кхм…
– И всё-таки, хоть убейте, не могу понять мотивации вашего поведения! – развёл руками Дубовик. – Какой-то порочный круг! Плату за сделку не берёте, но при этом при вашем молчаливом согласии и содействии эта сделка совершается! Или вы что-то ещё скрываете? – Лыков молчал. – Ну, а, золото, какое было во втором пакете? Что-то особенное запомнилось?
– Да-да, мне почему-то показалось, что там были… кхм… золотые зубы…
Ерохин, не сдержавшись, громко выругался, Калошин тоже что-то пробормотал, Дубовик же привстал на стуле и навис над Лыковым:
– Вы отдаёте себе отчет, откуда может быть такое золото? Я не зря вас спрашивал о приметных качествах украшений, потому что, одно дело – краденное из магазина, другое – снятое с пленных и убитых, расстрелянных в гитлеровских гетто! Чувствуете разницу? – скулы его побелели от напряжения. С трудом взяв себя в руки, подполковник сел и задал ещё один вопрос:
– Чем тот человек вас «зацепил»? Про двух жен я понял, а что ещё? Ведь невозможно положить на одну чашу весов семейное счастье, на другую – прямое пособничество врагам! Чем он вас так напугал? – в голосе Дубовика теперь звенел металл.
Лыков отвел глаза:
– Ну, почему вы думаете, что кто-то меня напугал?
– Я не вчера родился! Рассказывайте! Всё равно, с вашей помощью или без, мы узнаем, что заставило вас, пусть даже и бескорыстно, но помочь преступникам. Хотя всё это мало подходит под статус бескорыстия, – Дубовик отвернулся к окну, с трудом сдерживая неприязнь к сидящему напротив него человеку. Потом провел рукой по лицу, как бы меняя маску, и повернулся к Лыкову: – Я жду!
– Кхм… Вы ведь знаете Оксану Ильченко? – Лыков повернулся к Ерохину и Калошину. Те дружно кивнули. – Лет пять назад я приехал к Инне, – своей любовнице, – без предупреждения, а она в тот день ушла к какой-то заказчице. Дверь мне открыла Оксана. Раньше я видел её так, мельком. Инна ревнива, и не допускала даже случайных наших встреч в квартире. Девушка была необыкновенно хороша, но я знал, что у неё есть жених, только они что-то всё со свадьбой тянули. Кхм… – мужчина взял стакан и отпил глоток, как бы оттягивая важный момент разговора. – Открыла, пригласила на кухню, что-то она там пекла, не помню… Слово за слово, и я потерял голову: смотрел на её руки, шею, губы, представлял её… ну, сами понимаете, кхм… в постели… Не помню, как мы с ней в спальне оказались… Занимаемся, ну, это… а у меня в животе страх от того, что Инна может войти в любой момент, и такую остроту это придало нашим ощущениям, думал – сойду с ума. Вот вы когда-нибудь такое испытывали? – он заглянул в глаза Дубовику, тот, усмехнувшись, ответил:
– Мне хватает удовольствий без дешевого экстрима!
– Ну, пусть так, только стали мы встречаться именно на такой волне: посылаю Инку на рынок, а сам к Оксане в постель. Что это была за девчонка! Даже сейчас, когда её нет, забыть не могу, – он протер влажный рот, как от поцелуя, сглотнул слюну и продолжил: – Что мы делали с ней, кхм… объяснять не стану…
– Правильно, у нас в этой области познания не хуже ваших, – Дубовик подмигнул Ерохину, тот потупил взгляд, улыбаясь про себя. – Продолжайте!
– Не помню, не знаю, в какой момент, но подсунула она мне хитрую бумажку, которую я, даже не взглянув, подмахнул. Вот этот-то документ и показал мне незнакомец: это было мое… кхм… согласие сотрудничать с немецкой разведкой… – при этих словах оперативники переглянулись. – Он тогда сказал, что вопросы с лабораторией я смогу решить, потому что Мелюков тоже… э-э… подписал такую же бумагу… И с медикаментами не будет никаких проблем… Всё выдадут по моей заявке…
– Значит, вы прекрасно понимали, откуда это золото? – не столько спрашивая, сколько утверждая, подал голос со своего места Калошин.
Лыков повернулся к нему:
– Я не взял ничего! Ничего! – в его голосе появились истерические нотки.
– Вы взяли его в руки, чем и запачкали их! – глубокомысленно ответил ему майор.
В кабинете повисла тягостная тишина. Оперативникам стала понятна причина самоубийства Мелюкова, но от этого было не легче, потому что всё, что рассказывал Лыков, вызывало отвращение…
– Вы понимаете, что я должен вас арестовать? – Дубовик тяжелым взглядом посмотрел на растерявшего весь свой лоск Лыкова. Но подспудно чувствовалось, что этот человек скинул огромный груз с души, давивший его все эти годы. Вышел он, сопровождаемый милиционером, как ни странно, с поднятой головой.
– Надо же, признался! – покачал головой Калошин. – А в первый раз держался крепко, вот только чуть где-то что-то промелькнуло, а так!..
– Потому и говорю, что подобных субъектов допрашивать лучше на нашей территории, – сказал Дубовик. – У меня был такой случай, когда один партийный деятель, совершенно погрязший в преступной деятельности, никак нам не давался. Приходим к нему, а у него минуты через две звонок – министр срочно вызывает. Так раза три было, пока мы не поняли, что он, сволочь, просто со своей секретаршей договорился, вот она и названивала! – он встал и похрустел суставами. – Ну, что, кидаем весь личный состав на поиски врача, Лагутин тоже примет участие. Пройдёмся и по всем близлежащим населенным пунктам. Только делать это надо без лишней ажиотации, под видом обычной проверки. И главное: всем помнить – это не Каретников, этот противник посерьёзнее будет!
Глава 17.
Вечером Дубовику на телефон Сухарева позвонил Полунин – участковый из «Красной Зари», голос его был взволнован:
– Андрей Ефимович! Сегодня у нас были ваши ребята, спрашивали про врача, у нас здесь работает только молодой фельдшер. К нему никаких вопросов не возникло. А когда они уехали, я подумал, что надо бы поговорить с нашим старым фельдшером, Яковом Лукичом Тропининым. Он здесь работал, можно сказать, с незапамятных времен. Знает многих из больницы Энска, в районе, и даже в области. Так вот он мне рассказал, что в войну, когда здесь шли бои, и немцы стояли в Энске, к нему в деревенскую больницу однажды привезли тяжело раненного немецкого офицера. Травма его головы была ужасающей. Немцы потребовали оказать ему первую помощь до приезда какого-то хирурга. Пока Яков Лукич возился с раненым, приехал молодой врач. Операцию они делали вместе, Тропинин ему ассистировал, как мог. Так вот он сказал, что этого молодого человека немцы называли Александром. Операцию он провел блестяще! Когда уезжали, забрав с собой и раненого, один из офицеров обратился к доктору, назвав того «господин Вагнер».
– Я еду немедленно к вам! – крикнул Дубовик и, бросив трубку, махнул рукой вошедшему в кабинет Калошину.
В избе Тропинина было тепло и тихо. Слышался только мерный стук старых ходиков. Хозяин сидел у стола и читал газету. Увидев входивших в дом мужчин, старик резво поднялся, поздоровался со всеми за руку и засуетился возле печи.
– Прошу вас, проходите, располагайтесь, будем ужинать!
– У нас к вам несколько вопросов, и мы отправимся обратно, – сказал Дубовик, всё же присаживаясь к столу. Расположились и Калошин с Полуниным.
– Ну, обратно вы, конечно, отправитесь, но не раньше, чем я вас накормлю. Я, как Егор Дмитриевич побежал вам звонить, картошечку на плиту поставил. Вот ведь чувствовал, что приедете. Да и какой же я буду хозяин, если отпущу вас без рюмочки, – говоря всё это, Яков Лукич споро ставил на стол нехитрую деревенскую снедь: краснобокие солёные помидоры в листочках укропа, желтоватую капусту, политую ароматным деревенским маслом, крупно нарезанное полосатое сало и исходящую паром рассыпчатую картошку. Даже хлеб источал печной сладковатый дух. И запах от этих блюд шёл такой, что все невольно глотали слюни. Хозяин же продолжал: – А за столом и беседа приятнее, и настроение лучше. У меня наливка своя, рябиновая, что твоя слеза, – вслед за тарелками на столе появился пузатый графинчик с прозрачной, чуть желтоватой жидкостью.
Отказываться от угощения не стали. Выпив по первой и смачно крякнув, мужчины дружно взялись за вилки. Некоторое время было слышно только позвякивание посуды, хруст капусты и изредка издаваемое почмокивание.
– Вы, Яков Лукич, кудесник! – проговорил Дубовик, когда тарелки наполовину были опустошены.
– Погодите, я вас ещё и чаем своим угощу, – довольный хозяин разлил настойку. – Если нужна добавка, – он кивнул на пустой графин, – пожалуйста!
Дубовик с Калошиным одновременно замахали отрицательно руками.
– Ехать назад, – пояснил Калошин.
– И работать! – добавил Дубовик.
– Ну, ладно, заверну с собой, – мотнул головой Тропинин, чем вызвал у всех улыбки. – А теперь чай и мой рассказ. Я так понимаю, что вам надо всё подробно знать о том дне? Расскажу, как помню.
Чай пили с малиновым вареньем и топленым молоком.
Тропинин, громко прихлёбывая горячий ароматный напиток, рассказывал:
– У меня, если заметили, хромота, из-за неё и на фронт не попал. Но в Первую мировую и Гражданскую все же повоевал. Ну, так вот, сын наш старший в тот момент, когда пришли немцы, был на фронте, жена его ушла к партизанам медсестрой, а у нас с женой на руках четверо малолетних внуков, да младший сын, последыш. Сидели дома, холода уже наступили. Вдруг загрохотало где-то у леса. Мы поняли, что партизаны напали на гитлеровцев. Точно! Не проходит полчаса, тут страшный стук в дверь, орут, галдят, собаки! Ну, и заносят своего. В шинели, погоны офицерские. Положили на лавку и тычат в него пальцами. А у того кровища льёт ручьём, рана страшенная! Кое-как один, значит, мне объясняет, дескать, окажи первую помощь. Откажешься – детей и жену – пиф-паф! Так и сказал! Сволочь! А для пущей убедительности один из них сел рядом с ребятишками и автомат положил. Собачье отродье! Я, как мог, объяснил, что у меня ничего нет, только немного йода да бинт. Они мне сумку с медикаментами подали, и тот, что немного балакал по-русски, говорит, дескать, приедет доктор. Я пока с этим занимался: сердечные ему ставил, мало-мальски перевязал, вошёл в комнату врач, в медицинской маске, в очках. Я удивился тогда: когда ж, думаю, успел маску-то надеть? Но занялись мы раненым, мысли эти отошли на второй план.