Слезой благочестивой звонаря…
Склонив колени, буду скорбно слушать
И грех, и святость, и печаль Руси.
Спаси, Господь, загубленные души
И души загубивших их, Спаси!
Игорь Басанов «Соловецкое»
За двести лет найдём ли год спокойный;
Без войн и крови, происков врагов,
Без лютых драк (прямых или окольных)
За власть и трон, под небом русским кров?
Дворцовый гром и лет лихих ненастья,
Не минули ворот монастыря…
И меркло куполов благообразье,
Стихал молитвы голос за царя.
Нередко вместо благостного звона
Набат гудел, пугающий простор,
Слова не богословские с амвона
Неслись и пел не «аллилуйя» хор.
Не слёзы по щекам от умиленья,
Но кровь текла у стен седых не раз.
Он был для многих – местом усмиренья
И гибли в муках за единый «аз».
За двести лет обитель изменилась,
В ней мало что вещало о былом:
Оделась в камень и мужала силой,
Обласканная царственным двором.
Предстала перед Русью всей твердыней –
Союз креста смиренного с мечом.
Несла в умы людей Христово имя,
Надёжным в дни грозы была плечом.
Возросшая на почве благочестья,
Держалась древнерусской старины.
Но странно, что попутно с этим вместе,
Здесь чах с годами свет её весны.
За внешне обретённым благолепьем
Жил мир духовный, внутренний, другой.
Терпенье подменялось чаще плетью,
Устав держался властною рукой.
Игумены, потом архимандриты
Её втянули в сонм мирских забот.
Ветшала мысль, мешала часто сытость,
Снижался прежней святости полёт.
От чистоты возвышенной начальной,
Училища апостольских наук, –
Осталась роскошь позолот сусальных
Да символ-знак – монашеский клобук.
Стоит поныне – витязь непокорный,
Обитель Божья, воин-бастион…
Он кажется совсем нерукотворным,
А Матушкой-землёй сюда явлён.
Живёт он, монастырь, непостижимой
Для нас, обычного ума людей,
И тайной силою веков хранимый,
Своею жизнью сокровенной в смуте дней.
Кто видел хоть однажды эти стены,
Навряд ли мощью не был поражён,
Не чувствовал как кровь бурлит по венам,
Огонь в груди неведомый зажжён.
Глава 2. Лето 1658 года
Июнь на севере всегда непредсказуем:
Сегодня жарко, завтра дождь и снег,
Вдруг ветер необузданный задует,
Волной крутою бросится на брег.
В декаде первой был карбас с Поморья,
Из ХОлмогор привёз людей и кладь.
Монахи тут же всё стащили на подворье,
УстАвщик крикнул им: «А ну-ка, не замать!
Отец Илья, – спросил, – об этом знает?
Откуда груз и кто был рядом с ним?»
«Мы, Боголеп, брат, только помогаем,
Здесь старец был. Ушёл, – вот ждём, сидим».
А старец в келье был архимандрита,
О новых о служебниках вёл речь:
«Почто таишься? – спрашивал сердито,-
Ты хочешь гнев Макария навлечь?
Осьмнадцать книг по осени прислали
Да денег с ними двадцать три рубля,
А ты, отец Илья, грешно слукавил
И братии не дал прочтенья для.
По-старому ведешь богослуженье,
Решение Собора не указ?!
В насельниках не видно тоже рвенья.
Учти! Взываю к вам в последний раз».
Гуд колокола, сочный и тягучий,
Всю братию созвал под купола,
Архимандрит к ней вышел – туча тучей,
Толпа, насторожившись, замерла.
«Прислали книги для богослуженья,
По старым чин вести запрещено!
Велят их все, что есть, предать забвенью
И праведников наших заодно.
Нас щепотью креститься заставляют,
Три раза «аллилуйя» петь, не два,
Те книги латиняне исправляют…
На что ещё решится к нам Москва?!
Поклоны не земные – только в пояс,
Одноголосье требуют в церквах,
Они, о «ляцких крыжах» беспокоясь,
Забыли перед Богом всякий страх!
Молитесь, братья, чтобы Он сподобил
Нас в вере православной умереть,
Как деды и отцы. Сей час тот пробил,
Противно ересь слушать и смотреть.
Кто есть согласный с этим приговором,
Зову вас руку приложить к нему.
Иных же, чтобы не было раздора,
Не выпускать по знаку моему».
Бросался словом в братьев настоятель –
Седой, высокий, высохший старик.
Не всем он был в речах благоприятен,
Негласный, но протест уже возник….
…Подстёгнутые пастырским известьем,
Монахи возроптали громоглас:
«Латинской службе нет здесь места,
Как не было. Не будет и сейчас!
Её мы не хотим и не приемлем,
Не нужно нам служебников таких,
Учили нас наставники затем ли, –
Богопротивный петь по храмам стих?»
Шептались, кто согласен был, по кельям.
Роптали на глумленье, произвол,
Что настоятель, как князёк удельный,
Порядки непотребные завёл.
Попы: Кирилл, Садоф, Виталий, Никон
И иже с ними Герман, Спиридон
Составили письмо, просили вникнуть
Святейшего. Отправили с трудом.
«Челом, Святейший, бьют и извещают
Попы и богомольцы с Соловков.
Архимандрит Илья нас притесняет,
Что не поём по-старому псалмов.
По присланным служебникам обедню
Пропели, – биты были все плетьми.
Терзают нас, как если, псов последних,
Тебя мы просим – меры к ним прими.
Собрали здесь Собор намедни чёрный,
И много сказано хулы на нём
Про книги. Нам кричали вздороно:
«Из трапезной не выпустим живьём!»
Что мы от православья отвращаем,
Предания отеческого нет,
И карами нас яростно стращают,
Отец Илья нам тем же кажет вслед».
Глава 3. Митрополит
Митрополит всея Руси московский,
Святейший Никон, занят был иным.
Решались лично патриаршие вопросы –
Престол церковный шатким стал под ним.
Вкусивши мёду царского всевластья,
Стал мнить себя первейшим на Руси.
И с твёрдостью настойчивой и страстью
Он требовал признанья, – не просил.
Мольбы монахов были безответны,
Хотя считал обитель он своей,
И постриг принят был им в ней обетный,
И жил средь братии немало дней.
Отсюда начал путь свой восхожденья
К Олимпу Православия Руси.
Все новшества вводить стал принужденьем,
Противникам анафемой грозил.
Упрям в гордыне был он непомерной,
Умён весьма, начитан, устремлён,
И сам решал: что благо, а что скверна,
Не видел рядом значимей имён.
Вельможенравный был и сребролюбий,
Вершин достигнув, он себе служил.
В общении с людьми небрежный, грубый,
Не недругов – врагов себе нажил.
«Егда приехал», то всегда за ручку,
«ЗдорОво, яко лис» и знал, как звать.
Святейшим став, на все закрылся крючья,
Друзей в крестовую – ни-ни, пускать
Не просто всё, как видится сначала,
Раскол давно был начат, но не им,
Продолжил он и, Русь всея вскричала,
Воистину: не думая, творим.
Поссорился с царём, Москву оставил
Притворно, но с обидой, на показ.
Снял сан с себя в обход церковных правил,
На жесты Никон был всегда горазд…
Ну, ладно. Бог с ним. Вспомнили попутно.
Вернёмся снова лучше в монастырь,
Расскажем, как жилось там трудно,
Как ширилась в среде монахов гиль.
(1660 – 1663 г.г.)
…Архимандрит Илья скончался вскоре,
Но сразу выбран был Варфоломей,
В обители, на клиросе, трудясь дотоле,
Уйдя в другую, связь не рвал он с ней.
Был призван братией единогласно,
(весною Новгород поставил в сан),
Возможно с ним, надеялись, угаснет
Страстей кипевших до него вулкан.
«Чтоб правил по преданью благочинно,
Учал заветы старцев сохранять,
Умел судить по их Уставу вины,
За братию, коль надо, постоять».
Искра, упав на высохшую почву,
Пойдёт, занявшись, палом низовым.
Затихнув, шаеть будет днём и ночью,
Чтоб вновь подняться валом огневым.
Вот так и мысль, попав в среду глухую,
Поддержку сразу вряд ли в ней найдёт.
Особенно когда не растолкуют,
Когда народ в мирке своём живёт.
Принявши сан, (а лет он был осенних),
Наверно сознавал Варфоломей,
Что ничего один он не изменит,
Хоть будь того всей братии умней.
«Послушайте, возлюбленные братья!
Меня вы возжелали год назад
В начальники себе. Но мог ли знать я,
Как скоро стану этому не рад?
Как снова вспыхнут между вами ссоры,
Как рясы будете друг другу драть.
Плевать вам на церковные Соборы,
Указы их как должно исполнять.
Я зазрю, братья, к службам нераденье,
Монашеский обет переступив.
Меня толкаете, чтоб силой принужденья
В обители порядок укрепил?
Священники, диаконы решили,
Подумав крепко, я не возражал,
Чтоб впредь «наречным пением» служили.
Поэтому я свой Собор созвал.
Давайте здесь своим соизволеньем,
Объявим приговор един для всех –
Вести по-новому богослуженье
И не чинить к тому никем помех»,-
Взывал к монахам новый старец строго
И зыбкая повисла тишина….
Кто «за», кто «нет» – их было много,
Но больше тех, кого пугала новизна.
Казалось бы: люд самый просвещённый
И в книгах новых видеть мог прогресс,
Но ум, догматами закрепощённый,
Имел над новым полный перевес.
И всё же! С приговором согласились
И руки приложили, не томясь…
Три года соглашением крепились,
Как смута вновь наружу прорвалась.
Глава 4. Зима 1662 – 1663 годов
Возок катил заснеженной дорогой,
Давно оставлен Емецк позади,
А путь по зимнику весьма нелёгок,
Случись чего, и – помощи не жди.
На много вёрст леса в морозной дымке,
Живой души, – ни встретить, ни догнать
И благо, коль в дороге нет заминки,
И есть куда, тем более, пристать.
В тулуп овчинный кутался возница,
За ним в таком же прятался седок,
Снежок сухой за полозом вихрится,
Да дует встречный, жгучий ветерок.
Сереет небо – полог беспросветный,
Уныло всё и не на что глазеть.
Декабрь снегами часто здесь не бедный,
Каким бывает в средней полосе.
С письмом к царю от старцев соловецких
Варфоломей пустился на санях.
Обиды вёз в словах весьма нелестных
На Никона и всех его грехах.
В далёкий путь отправиться не просто:
Фураж, охрана, кони, провиант…
И не было тогда пристанищ сносных -
Принять и обогреть такой десант.
«От Пянды до Михайлова подворья,
На острове Берёзовом, как раз
И будет день пути, а хлебосольный
Хозяин рад уважить, отче, нас! -
Возница, обернувшись, крикнул громко
Сидящему монаху за спиной. -
Вёрст пять ещё трусцой в потёмках
Трястись придётся нам по-над Двиной!»
Седок повёл озябшими плечами,
Ещё плотнее запахнул тулуп
И, крестно осенив себя перстами,
Ответом не встревожил сжатых губ.
Но вот печным запахло вскоре дымом,
Мелькнул между деревьев свет окна,
Избу такую не проедешь мимо,
Стоит на тракте, – издали видна.
Согревшись трапезой и жаром печки,
Архимандрит намерился прилечь,
Когда за стенкою услышал речи…,
О нём спросили, ни о ком, сиречь.
Вошёл стрелец – охранник его свиты:
«Тут, отче, срочно просится к тебе
Один приезжий мужичок невидный.
Из ХОлмогор, сказал. Сидит в избе.
Верхом скакали. Двое их. Замёрзли
Как цуцики, пошвыркались чайком,
А как оттаяли, утёрли возгри
И сразу к нам с допросом прямиком».
«Зари нельзя дождаться! Что за дело? –
Сердито оборвал монах стрельца, –
А ты трепись поменьше. Больно смелый!
Зови сюда нежданного гонца».
Вошёл селянин, вид не богатырский:
Треух, шубейка, валенки, порты.
Вгляделся. Ба! Работник монастырский
И… сердцем пал в предчувствии беды.
«Тревожим тебя, отче, на ночь глядя,
Отец Варфоломей, благослови!
Корысти не своей скакали ради,
Боимся, не дошло бы до крови.
Уставщик бьёт челом тебе Геронтий,
Прочти и сам решай, – как поступить?
Уехал ты, тут шум поднялся громкий,
Его каменьями хотели бить», –
Сказал и, вытащив, подал бумагу
Архимандриту. Старец стал читать.
Закончив, глянул на гонца-беднягу,
Подумал: «Если б не сумел догнать?!
Не зря вельми так было неуютно,
Тревогой полнилась моя душа.
На шаг решившись безрассудный,
Обитель бросить, сердцем не дрожа».
Наутро всех собрал в избе заезжей
И объявил: «Вертаемся назад!
В обители, (не стало нас), понеже
Меж братией опять пошёл разлад».
В возке тот раз он ехал одиночкой,
От дум его никто не отвлекал,
Тряхнёт порою где-нибудь на кочке
И снова, погружаясь в мысль, дремал.
«Не по сердцу мне эти измененья,
Которые затеял Патриарх.
Насильно, самочинно, с униженьем
Навязывал своё в монастырях.
Возвысившись, обидел он обитель,
Егда Филиппа мощи вдруг забрал.
Елиазар, наставник и учитель,
И он не смог тогда, не помешал.
Душа у всех поныне слезОточит, –
Филипп-то здесь, у нас, пострижен был
И Никон знал об этом, между прочим.
Своё, преследуя, про всё забыл.
Игуменом пробыл Филипп здесь долго,
Осьмнадцать лет прошли, как год один.
Трудился сам везде всегда как пчёлка,
Каналов строил много и плотин.
А Никон Русь до верха взбаламутил,
Царь-батюшка пошёл на поводу.
Младой ещё,– вот Никон им и крутит,
Причём у всех московских на виду.
Не стоило по-хамски дело делать,
А мягко, осторожно, не в галоп.
Глядишь и, духовенство бы созрело…
А тут…? Не прыгнувши, вскричали «гоп».
И я хорош! Не нужно отлучаться…
Дела не волки, в лес не убегут.
Теперь придётся как-то разбираться
И взяться вместо пряника за кнут.
Герасим там, наверно разжигает,
В карман, шельмец, за словом не ходок.
Труды свои ночами сочиняет,
Средь братии о том ползёт слушок.
Да бывший настоятель Никанорка,
К нам сосланный в обитель на «покой».
Да если бы! Сижу как на иголках…,
Но хоть стрельцы послушны под рукой».
Погода выдалась на редкость жёсткой,
Залив сковало льдами сплошняком,
До острова без страха шли в повозках,
Никто не подгонял коней силком.
Висело солнце низко над пустынной,
Ледово-снежной гулкой тишиной.
Поездка выдалась нелепой, длинной,
Но миром ли закончится? войной?
По зимнику морскому шли быстрее,
Стомухи объезжая, ропаки.
Вот-вот уже и небо заалеет,
А дни на Беломорье коротки.
Подъехали, когда почти стемнело,
Куколи башен издали видать
И стен махину в снежных ляпах белых,
Не ждали их, чтоб выйти и встречать.
Дежурившая стража всполошилась,
Приехавших, увидев у ворот.
Узнав Варфоломея, растворилась,
Ждала, когда его возок пройдёт….
О том, что настоятель возвернулся
В обители узнали в тот же час.
Одни возрадовались, кто-то усмехнулся
Недобро: «Он ли нам ещё указ!»
«Отцу Герасиму скажи, что он мне нужен
И пусть, как сможет, будет у меня.
Когда войдёт, останься сам снаружи,
А то начнётся тут же толкотня
Под дверью. Братия ужо не стерпит
И следом послухов своих пошлёт.
Теперь она словам вельми не верит,
Не смотрит, как бывало раньше, в рот», –
Наказывал подробно служке старец
Варфоломей (обедня шла к концу).
В послушниках ходил недавно парень
И к настоятелю тянулся, как к отцу.
Вошёл монах, согнул в поклоне спину,
(со старцем был примерно лет одних).
Зачем был зван, ещё не знал причину,
Хотя предчувствий полнился плохих.