Отпустив служанку, она легла, но мысли её не отпускали. Пульхерия начала перебирать всю свою жизнь, в общем-то, не слишком радостную, но по сравнению с тем, что пришлось пережить Ване, печальные события казались чуть ли не синекурой. Она вздохнула и повернулась на бок, подложив под щёку сложенные ладони.
– Спасибо, Афанасий, можешь идти, – услышала голос Вани за дверью.
– Что? – спросил он. – Не надо, я сам. Отдыхай, доброй тебе ночи, – с этими словами вошёл в покои и закрыл дверь.
– Ой, Пусенька, какой же назойливый этот парень! – вздохнул. – Прицепился как банный лист: давай, барин, то сделаю, сё, раздену, воды принесу, ля-ля-ля-ля – без удержу языком мелет. Устал я…
Он присел на кровать и стянул через голову рубаху, кинул её на кресло, освободился от штанов, башмаков и потянулся с хрустом:
– Как же я устал!
– От чего, Ванечка? – улыбнулась Пульхерия, глядя на его манипуляции с одеждой.
– От безделья! Оттого, что ничего не делаю! – Иван рухнул на кровать и тоже лёг на бок, лицом к любимой. – Так не уставал, когда день-деньской был на ногах и чёрной работой занимался. Как это вы всё время так живёте?! Скушно… – он зевнул.
– Ваня…
– Ммм? – он, похоже, проваливался в сон от непривычной усталости.
– Ванечка, надень сорочку!
– Зачем? – приоткрыл он один глаз.
– Будь очень осторожен, никому не показывай спину…
– Понял… – глаз закрылся.
– Прямо сейчас, Ваня! – строго сказала Пульхерия. – Вдруг твой не в меру ретивый лакей утром сюда зайдёт?
– А кто это его впустит-то? – Иван открыл оба глаза. – Нечего ему тут делать! За дверью обождёт позволения войти.
– Ванечка, бережёного Бог бережёт, – прошептала Пульхерия. – Я ведь не за себя волнуюсь…
– Не волнуйся, Пусенька, не тревожь себя. Всё будет хорошо, – с этими словами Ваня обнял любимую. – Думай о ребёночке, колыбельке, пелёнках… об остальном я позабочусь. Хочешь, песенку тебе спою? Сам сложил…
– Сам? – обрадовалась Пульхерия. – Конечно, хочу!
– Ой, да ты не плачь, небо синее,
Ты не засть глаза серу селезню.
Дай ему слетать к своей любушке,
Да к утице милой, голубушке.
Ты не жги стрелой, солнце красное,
Не пали лучами без милости,
Нету парню жизни без волюшки,
Без любимой нет ему долюшки.
Ты не дуй мне встречь, ветер сиверко,
Не срывай с груди православный крест,
Принеси мне чашу горька вина,
Да следи, чтоб выпил её до дна.
Ой да ты цвети, одолень-трава,
Полыхай, гори ярким пламенем!
Подожгу закат, потушу восход,
Полечу я к той, кто меня так ждёт.
Полечу к тебе сизым селезнем,
Поскачу буланым лихим конём,
Ты дождись меня, моя милая,
Без тебя вся жизнь мне постылая… – тихо допел Ваня.
Пульхерия всхлипнула, уткнувшись ему в плечо.
– Милая моя, ты что?! – испугался парень. – Любушка моя, почему плачешь??
– Грустная песня, Ванечка, – утирая слёзы, прошептала девушка. – Тоску навеяла…
– Вот я дурень… – расстроенно сказал Иван. – Думал тебя убаюкать, ан вот как получилось… Прости меня, дурака… – горячими губами он стал осушать слёзы своей любимой, нашёл уста её румяные… Нашёл и больше не отпускал.
Как ни тихо напевал Ваня, голос его был звучен, поэтому песню услышали все, кто был в близ расположенных комнатах – и лакеи в людской, и девушки в девичьей. Грустный и протяжный напев заставил служанок прислушаться, некоторым из них вспомнился почему-то родимый дом да батюшка с матушкой, а кто-то мечтательно вздохнул, вызвав в памяти горящие глаза парня, смутившие покой во время одной из городских ярмарок.
– Дашутка, а что, барин приезжий и вправду собой хорош? – полюбопытствовала одна из сенных девушек. – Ты, чай, разглядела его поближе?
– Ой, девушки, – переплетая на ночь косу, вздохнула Даша, – такой пригожий да ясноокий… На богатыря похож из сказки! Волосы русые, глаза серые, в плечах косая сажень, ах! – она прижала руки к груди и возвела глаза к потолку.
– Дашка, ты не влюбилась часом? – хихикнула другая девушка.
– Вот дурные! – рассердилась она. – Да он со своей барыни глаз не сводит, любит её без памяти! Вот бы меня так кто полюбил… – протянула она.
– Размечталась! – с иронией сказала самая старшая из них, Паша, высокая, крепкая, немного мужиковатая. – Как же! Как господа решат, так и будет, кого выберут, за того и пойдёшь.
– Неправду ты говоришь, Пашенька, – возразила невысокая стройная девушка, Марфа. – Барин с барыней у нас хорошие и завсегда нам добра желают! Силком никого ещё замуж не выдали, правда, девушки?
– Правда, Марфуша, не было такого на нашем веку!
– Да век-от ваш короток! – увесисто ответила Паша и загасила свечу. – Спать пора.
– Мишель, это кто ж поёт? – графиня, уже разоблачившаяся ко сну, совершенно очаровательная в ночном туалете, расчёсывала перед трюмо густые чёрные волосы.
Так и обернулась к мужу с гребнем в руке. Михаил Петрович, пришедший ночевать к жене в будуар, прислушался:
– По-моему, это Иван Андреевич!
– Какой приятный голос! – прошептала Екатерина Ильинична, глядя на мужа.
– Наш нечаянный гость ещё и петь может! Он полон сюрпризов, Катенька! – граф привлёк жену к себе на колени.
– Но какая же печальная песня… – медленно сказала она. – Словно душа плачет…
– Завтра же поинтересуюсь, может, Иван Андреевич умеет рисовать или на инструменте каком играть, – невнятно проговорил Михаил Петрович, зарывшись лицом в роскошные кудри графини. – Его таланты, кажется, неисчерпаемы…
– Спроси, – согласилась Екатерина Ильинична, потихоньку тая под поцелуями мужа. – Подумать только, нам попался настоящий бриллиант, и где? Посреди снежной пустыни…
– Ну, положим, там вовсе не пустыня, – возразил граф, увлекая жену на кровать. – А вполне населённая местность, – его рука потушила свечку, и воцарилась темнота, прерываемая лишь жаркими вздохами.
Николай, имевший на правах самого старого слуги отдельную, хоть и маленькую комнатку, тоже услышал печальный, рвущий душу напев и загрустил, вспомнив молодость, девушку Наталью, в которую был влюблён… даже мечтал о свадьбе… но Пётр Алексеевич, старый барин, назначил его в дядьки своему сыну Михаилу, и с тех пор Николай верно и преданно исполнял службу, не помышляя ни о женитьбе, ни о любви… Горестно вздохнув, он пальцами загасил огарок свечи и погрузился в зыбкий стариковский сон…
***
– Иван Андреевич, – лукаво блеснув глазами, начала графиня разговор за завтраком. – Вы вчера поразили нас, да, Мишель?
– Точно, Катенька. Иван Андреевич, вы просто кладезь какой-то, я ушам своим не поверил!
– А что такое? – спросил Ваня, щёки его уже начали гореть от повышенного внимания к себе. – Что я… сделал?
– Да ничего особенного, голубчик, вы просто спели, но так, что у нас…
– У меня мурашки по коже побежали! – перебила мужа графиня. – Прости, Мишенька, не сдержалась!
– Иван Андреевич, вы где-то учились? И что это за песня? Очень грустная.
– Ванечка, я говорила тебе, что песня печальная, а ты не верил, – улыбнувшись, сказала Пульхерия. – Это, Михаил Петрович, Ванечка сам написал. Он же поэт, вообразите, такие вирши мне складывал, что дух перехватывало, дышать невозможно!
– Как интересно, Мишель! – графиня распахнула глаза. – Так вы поэт?! Для меня вообще непостижимо, как люди могут слова в стихи складывать! Я и письма-то с трудом пишу! – она засмеялась.
– А есть ли у вас, Иван Андреевич, учители? Ну, кого вы считаете образцом поэзии?
– Сколько вопросов… – тихо сказал Иван. – С какого ж начать?
– А с последнего!
– Это простой вопрос, – улыбнулся он. – Бесконечно люблю Ломоносова, Державина, Сумарокова Александра Петровича, вашего земляка Карамзина весьма уважаю. Наше российское стихосложение только начинает развиваться, но думается мне, когда-нибудь оно достигнет необычайных высот.
– На западе имеете ли кумиров? Европа ведь чрезвычайно богата мастерами словесного искусства…
– Кумиров себе не сотворяю, ибо это грех, но учиться есть у кого, как же! Конечно, образцы – это античные поэты, они исток, от коего всё разлилось, как река полноводная! Гомер, Анакреонт, Вергилий, Овидий… Французская поэзия весьма интересна, итальянская… Петрарка, Данте Алигьери знаком ли вам, граф?
– «Божественная комедия»? – нахмурился Михаил Петрович. – Слышал, но, к стыду своему, не читал…
– Божественная поэма! – воскликнул Ваня. – Настолько же объёмная, насколько многоплановая и непостижимая умом! Обывательские представления о том, что такое ад, перечёркнуты запредельным знанием поэта и открывают разум навстречу абсолютной истине.
Он явно увлёкся, речь полилась широко и свободно. По всей видимости, Михаил Петрович улавливал суть Ваниных предпочтений, во всяком случае, старался понять, наморщив лоб. Екатерина Ильинична, круг знаний которой был не шире, чем у обычной дворянской девицы, вскоре почти потеряла нить рассуждений и, приоткрыв рот, просто слушала красивый, звучный голос нового учителя своих детей, а Пульхерия… Пульхерия любовалась суженым и гордилась им.
– А Шекспир? Пред гением этого титана меркнет вообще всё! Его трагедии безжалостно заставляют нас страдать, выливают на нас целый шквал истинных и искренних, глубинных человеческих чувств, поэтому я полагаю, что его пьесы будут вечны!
Ваня, немного устав, остановился, а граф воспользовался мгновением затишья:
– Вильяма Шекспира читал, читал, – заторопился он, стараясь не показаться совсем уж узколобым в глазах этого невероятно образованного молодого человека. – Сонеты его знаю: её глаза на звёзды не похожи, нельзя уста кораллами назвать… – и остановился. – Как же там дальше… – наморщил лоб.
– Не белоснежна плеч открытых кожа,
И медной проволокой вьётся прядь, – легко продолжил Ваня. – Да, это один из лучших, сонет сто тридцать. Сонеты – вершина любовной лирики Шекспира… Не понимаю, как мог он, сын башмачника… или перчаточника в такой простой и ёмкой форме выражать свои чувства. Это вершины, до которых современным поэтам расти и расти…
Во Франции же некогда жил Франсуа де Монкорбье́, более известный под именем… – Ваня сделал паузу и выжидательно посмотрел на графа. – Ну же, Михаил Петрович! Неужели вы, образованный человек, ничего не слышали об этом голиарде?!
– Я и слова-то такого не знаю, друг мой! – засмеялся граф. – Вы просто ошарашили нас своими познаниями! Кто же это?
– Франсуа Вийон, поэт, бродяга, пропойца, магистр и вор, творчество коего весьма занимательно и интересно! При жизни скитался, не имея своего угла, несколько раз сидел в тюрьме, приговорённый к смертной казни, но был оправдан. След его потерян, когда умер – неизвестно… Очень яркая личность. Стихи его таковы же. «Жажда над ручьём», «Баллада истин наизнанку», «Большое завещание»…
Я – Франсуа, чему не рад,
Увы, ждёт смерть злодея.
И сколько весит этот зад,
Узнает завтра шея, – продекламировал Ваня и виновато посмотрел на слушателей. – Простите, я вас уморил, вероятно? Давно не приходилось делиться познаниями, вот и… – он развёл руками.
Екатерина Ильинична захлопала:
– Я восхищена, Иван Андреевич, просто восхищена! Но вы утаили правду ещё об одном поэте – о себе. Расскажите нам!
– Да о чём рассказывать, Екатерина Ильинична, какой же я поэт? Как смею ставить себя на одну доску с безмерно почитаемым мной мастерами? – засмеялся Иван. – Я тут даже не подмастерье – так, мальчик для битья.
– А вот Пульхерия Ивановна иначе полагает! – возразила графиня.
– Пульхерия Ивановна – мой светоч негасимый на этой земле, – Ваня взял руку любимой и поцеловал. – Она приписывает мне достоинства, коих и вовсе нет у меня.
– Ванечка, ты прекрасно знаешь, что это не так! – возмутилась Пульхерия. – Я ничего не придумываю! Екатерина Ильинична, он так скромен, совершенно не любит, чтоб его хвалили, но стихи его и вправду хороши!
– Граф, графиня, – посмотрел на них Иван. – Из безмерного уважения к вам я почитаю свои безделицы, но… дело в том, что все они сгорели во время пожара, о котором мы вам рассказывали, а память моя, к прискорбию, плохо их сохранила. Так что мне надо время, чтобы вспомнить.
– Очень хорошо, друг мой! – воскликнул Михаил Петрович. – Благодарю, что не отказываете нам! Во второй половине апреля к нам должны приехать гости…
– Братья Киндяковы? – спросила графиня.
– Да, возможно, и ещё кто прибудет из именитых людей. Если бы вы почтили нас своим талантом, это было бы великолепно!
– А кто эти Киндяковы? – полюбопытствовала Пульхерия.
– О, это очень интересные люди! Офицеры, Пётр Васильевич и Павел Васильевич. Масоны, – шепнул граф. – Думаю, вам будет интересно с ними познакомиться, а они оценят по достоинству ваш талант…
– Но вы, Иван Андреевич, – вновь перебила мужа графиня, – опять ничего не рассказали о себе! Кто научил вас петь?
– Это, Екатерина Ильинична, русский народ меня выучил, его страдание и горе в песне прорываются, поэтому она так печальна… Специально петь я не учился, подражал дворовым людям. Как видите, ничем не гнушался в своём образовании, – улыбнулся он.
– А музыкальным инструментом никаким не владеете? – продолжала любопытствовать графиня.
– У мальчика конюшенного была балалайка, он хорошо на ней игрывал да мне давал, я бренькал, но это так, и вовсе баловство, – засмеялся Ваня. – Так что ни рисовать, ни играть на чём я не обучен, Екатерина Ильинична, и деток ваших научить не смогу, уж не обессудьте!
– Ваш академический ум и так может многое дать нашим детям, – весомо сказал граф. – Не принижайте себя никогда, вы заслуживаете самой высокой оценки и глубокого уважения! Если учитывать, что учителями у нас обычно приглашают полуграмотных дьячков да отставных солдат, я, ей-Богу, начинаю чувствовать себя неловко, потому как вы, Иван Андреевич, поистине сокровище. И просить вас учительствовать – это как метать бисер перед свиньями…
– Полно вам, Михаил Петрович, – смутился Иван. – Не пора ли мне с детками вашими познакомиться?
– Пожалуй, что и пора! – граф позвонил в колокольчик.– Николай Игнатьич, скажи Марии, чтобы привела детей в классную комнату. Пойдёмте, друг мой! – пригласил он молодого человека.
– Мы тоже подойдём позже, хорошо, Мишель? – спросила графиня.
– Что ты спрашиваешь, Катенька, конечно! Сейчас Иван Андреевич побеседует с Сашей и Оленькой, проэкзаменует их, а учиться уж начнёт с новой недели, правильно, господин учитель?
– Да, граф, так и сделаем.
Мужчины вышли из столовой, а Екатерина Ильинична попросила служанку принести им кофий со сливками – она очень его любила и порой разрешала себе это невинное баловство. Пока дамы пили ароматный напиток и болтали о том о сём, граф привёл Ивана в комнату, которая отныне стала называться классной. В ней стоял большой стол, на нём лежали стопки бумаги, остро отточенные карандаши, чернильница и перья, линейки, книги, отобранные будущим учителем для занятий; несколько простых стульев, грифельная доска, коробочка с мелом – вот, пожалуй, и всё.
– Пока всё, что есть, – словно извиняясь, сказал Михаил Петрович. – Сегодня же составим список, что ещё необходимо, и отправим в Москву. Там у меня есть старинный друг, Никанор Иванович Потешкин, он всё купит и пришлёт нам.
– Хорошо, пока точно нужны бы нам карты географические, глобус и телескоп по возможности и ежели это не слишком дорого для вашего кармана, Михаил Петрович.
– Ну, на образовании детей я экономить не буду! – рассмеялся граф, и тут дверь распахнулась и гувернантка ввела в комнату мальчика и девочку. Мальчик – точная копия мамы – крепкий, как боровичок, смугленький и кареглазый, с ворохом каштановых волос, а девочка похожа на папу – огромные серо-голубые глаза, светло-русые кудряшки, тонкая и изящная. Они вошли и стали, насторожённо глядя на незнакомого человека.
– Ну, Саша, Оленька, что надо сказать? Что ж вы застыли? – ласково укорил их отец. – Или всё забыли, чему вас учили?
Саша, глянув на отца, шаркнул ножкой и сказал:
– Здравствуйте, учитель!
Оля, посмотрев на брата, начала теребить подол платьица, закручивая его вверх, открывая очаровательные маленькие панталончики.
– Олюшка, ну что ты? – покачал головой граф.
– Здастуйте, – прошептала девочка.
– Здравствуйте, мои хорошие! – улыбнулся Иван. – Меня зовут Иван Андреевич, я ваш учитель! Оленька, не бойся меня! – он опустился на колено и протянул ей руку. – Будем дружить!
Девочка несмело взяла его за руку и улыбнулась: улыбка у неё была очаровательная и щербатая. Вторую руку Ваня протянул мальчику:
– Александр, смелей!
– Я и вовсе не боюсь! – он упрямо сдвинул брови и ударил ладонью по руке Ивана.