Игра продолжилась, колечко попадало то одному, то другому игроку, вода менялся, Ваня и Пульхерия тоже смогли поиграть, их не обошли стороной. Наконец, и эта забава надоела, и кто-то крикнул:
– Целуй, девка, молодца!
Молодёжь загудела, засмеялась и выстроилась кружком. Пульхерия озиралась, не понимая, что нужно делать.
– Всё просто, – шепнул Ваня. – Сейчас сама поймёшь!
– Вода, кто вода?
– Митрий пущай встанет!
Невысокий худосочный парень вышел в центр, закрыл глаза и вытянул впереди себя руку с указующим перстом. Начал медленно поворачиваться вокруг своей оси. Круг игроков стал вращаться в другую сторону. Молодёжь стояла тесно, плечом к плечу, движение было неравномерным, они то замедлялись, толкая друг друга, то, наоборот, убыстрялись, смеялись и шутили. Потом начали хором напевать:
– Шла матрешка по дорожке,
Потеряла две сережки,
Две сережки, два кольца,
Целуй, девка, молодца!
С последними словами все остановились. Рука ведущего указывала на Марфу. Девушка, краснея, вышла в центр и стала спиной к парню. Хоровод, хлопая в ладоши, начал громко и дружно кричать:
– Раз! Два! Три!
На счет «три» парень с девушкой синхронно повернули головы в одну и ту же сторону, развернулись друг к другу лицом и… поцеловались!
– Хорошая игра? – спросил Ваня.
– Ванечка, мне кажется, он подсматривал, – недоверчиво сказала Пульхерия.
– Он? Не, никогда! Это же нечестно! – серьёзно ответил парень.
– Ваня, ты смеёшься надо мной? – не поверила она.
– Я? – он увёл глаза вбок. – Нет! – сказал твёрдо и уверенно.
Игра повторилась, в круг толкнули Прошу, ему досталась Паша, но поцеловаться не удалось: головы в разные стороны повернули. Ещё и ещё менялись игроки, со всё большим азартом вращался и пел хоровод, и вот кто-то вытолкнул в центр Ивана. Пульхерия, к ужасу своему, ощутила жесточайший приступ ревности: как представила, что кто-то её любимого поцелует, а тем паче, если он кого-то… Она и двигаться-то забыла, хоровод просто потащил её за собой. Со словами «Целуй, девка, молодца!» – рука Вани уставилась на неё. Девушки осторожно подтолкнули Пульхерию в центр, они стали спиной к спине, и она почувствовала, как Ваня пожал её левую руку. По наитию на счёт «три!» девушка повернула голову влево и по смеху и крику игроков поняла, что партнёр её тоже не оплошал.
– Так вот как это делается! – прошептала она.
– Ага! – Иван весь светился, как мальчишка.
– Значит, не подглядывал? – Пульхерия смотрела в его сияющие глаза и не могла насмотреться.
– Не-а!
– Целуй, девка, молодца! – крикнул кто-то из ребят, а следом за ним другой голос азартно гаркнул:
– Гаски!
Спустя секунду мозолистые пальцы затушили все свечки, и в темноте какое-то время раздавалась только музыка поцелуев… Ваня, обняв Пульхерию, подхватил её на руки, и губы их соединились в таком сладком и чувственном поцелуе, что у неё закружилась голова…
Когда снова зажгли огонь, молодёжь выглядела растрёпанной, румяной, смущённой и довольной одновременно. Иван нашёл взглядом графа и графиню и по их раскрасневшимся лицам понял, что они тоже не растерялись. Энергии и жара, исходивших от молодых людей, хватило, чтобы перебудоражить всех присутствующих!
Через пару минут девушки, не сговариваясь, встали, взялись за руки и пошли верёвочкой по комнате, напевая. Парни, подбегая, вставали между ними и вплетали свои грубые голоса в нежный девичий хор:
– Как пойду я, молоденька,
Как пойду я, веселенька,
Вдоль долиною,
Вширь шириною;
Как на встречу молоденьке,
Как на встречу веселеньке
Косой серый зайка.
Наперед он забегает,
В глаза заглядает.
Не заглядывай, заинька,
Не заглядывай, серенький:
У меня мать грозна,
Не пускает гулять поздно;
И врозь распроститься,
Велит разойтиться…
– Барин! – Даша махнула рукой, приглашая, и Ваня тоже встал, замкнув верёвочку. Хоровод пошёл по комнате, выписывая сложные фигуры, насколько позволяли размеры людской. – Спойте!
– Какую?
– Печальну! – девушки поддакнули, и парень завёл:
– Ой, да ты не плачь, небо синее…
Хоровод загрустил, пошёл медленно, покачиваясь, но рук не расцеплял. Ваня допел, послышались одобрительные вздохи, как мужские, так и девические.
– Иван Андреич, а теперь весёлую, котору в ванной пели… – попросила девушка и осеклась, поняв, что сказала лишнее.
– Так ведь она купальная, её летом петь надо, я лучше другую спою, новую, – предложил Иван, не заметив ничего крамольного в её словах.
– Ох ты, сердце моё, серденько!
Что, лихое, расходилося?
Распалилось, расшалилося?
В красну девку, знать, влюбилося!
Ты, головушка бедовая,
С вольным ветром в поле борешься,
Нет покоя теперь молодцу,
Нет свободы храбру удальцу.
Я куплю ей бусы алые,
Серьги золота червленого
И рассыплю всё к ее ногам,
К белым ноженькам упаду сам.
Полюби меня, зазнобушка,
Пожалей меня, сударушка!
Иссушила безысходна страсть,
Ты не дай же мне совсем пропасть!
А девица смотрит искоса,
Изогнула соболину бровь:
Не нужны мне украшения,
Ты мне сделай одолжение!
Я ведь девушка стыдливая
Никакой любви не ведаю,
Покажи мне сердце нежное,
Докажи любовь безбрежную.
Глянул в очи я бездонные
И достал я острый ножичек,
Узорчатый засапожничек,
Полоснул себе литую грудь,
Чтоб любимой сердце протянуть.
Без твоей любви, красавица,
Не летать мне гордым соколом,
Без тебя мне жизнь – кручинушка,
Пусть сгорает, как лучинушка…
В общем, когда Ваня закончил, хоровод практически расстроился.
– Жестокая какая девушка! – буркнул кто-то из парней. – Сердце ей подавай!
– Да нет, это юноша не так её понял! – возразил Иван. – Она просто хотела, чтоб парень доказал свою любовь, а он…
– Ванечка, спой весёлую песню, я тебя прошу! – шмыгнула Пульхерия. – Так нельзя, мы все расстроились!
– Пожалуйста, Иван Андреич! – попросила Даша.
Ваня посмотрел на девушек, у которых глаза были красные, на понурившихся парней и понял свою ошибку. Тряхнул головой и запел «На Ивана на Купала». Настроение сразу переменилось, откуда-то появилась балалайка, бубен да жалейки, пошла весёлая музыка. Потом грянули плясовую, потом «Ах вы, сени, мои сени», и тут Ваня не сдержался, выдал отменного трепака, аж граф с графиней вскочили и начали танцевать.
Далеко за полночь посиделки закончились и гости разошлись восвояси. Домочадцы пожелали друг другу спокойной ночи, и долгий день завершился.
Когда Ваня переодевался ко сну, Пульхерия заметила на его торсе большой синяк, но спрашивать не стала, решив выведать завтра. Спросила о другом:
– Это что же за красавица, про которую ты песню написал?
– Просто девушка, воображаемая, – пожал он плечами и лёг, погасив свечку.
– Если я узнаю, что это не просто девушка, я… – грозно прошептала Пульхерия, но больше ничего не успела сказать…
***
На следующий день все домашние просили друг у друга прощения, крестились и низко кланялись, причём граф и графиня точно так же просили прощения у крепостных, как и они у них, не делали никакой разницы. В имении Зарецких такого не водилось никогда даже при покойных господах, дворовых могли удостоить лишь милостивым кивком да словами «Бог простит».
Масленичное гулянье продолжалось, но хозяева и старшие никуда уже не пошли, отпустили развлечься молодёжь. Нужно было приготовиться к Великому посту, вымыть, выкипятить всю посуду от остатков скоромного, заглянуть в свою душу и тоже вычистить её по возможности от грехов. Перед Пульхерией и Иваном стояла сложная задача: солгать на исповеди.
– Ванечка, не солгать, а утаить! – твёрдо сказала Пульхерия. – Просто промолчать. Священник и не будет предполагать, что ты не дворянин, поэтому… – она пожала плечами. – Никакого обмана и не будет.
Ваня думал немного иначе, но спорить с любимой не стал. Зачем? Всё равно ложь остаётся ложью, как её ни назови.
К вечеру он засобирался на волжский спуск, и Пульхерия сочла возможным спросить, откуда у него синяк. Иван спокойно ответил, что боролся, и сейчас идёт за тем же, её просит не беспокоиться. Пульхерия, конечно же, всполошилась, но Ваня очень твёрдо, что вообще было на него не похоже, поскольку противиться любимой он не мог, сказал:
– Я пойду, Пусенька, мне надо. Ничего со мной не случится! Не тревожься! – и ушёл.
Что он мог ей сказать? Что уже просто невыносимо сидеть дома и участвовать лишь в благочинных разговорах? Нет, он не жаловался и не гневил судьбу, наоборот, благодарил Бога за каждую свободную минуту, отпущенную и ему, и Пусеньке, но… телу не хватало нагрузки. Ваня чувствовал, что начинает поправляться и становится не таким лёгким и подвижным, как прежде. Ему нужны были эти встречи, пусть и с подозрительными людьми, чтобы помнить, кто он есть… Поэтому, невзирая на красноречивые взгляды Пульхерии, ушёл из дому. На склоне горы остановился, посвистел, как было условлено, и на час с четвертью забыл, что он барин. Петька не соврал, начал учить его драке с ножом, показал, как противостоять супротивнику, если у тебя нет оружия, открыл и кое-какие свои уловки. Ваня слушал внимательно да на ус мотал.
По завершении урока договорились о следующей встрече и… попросили друг у друга прощения! Начал Петруха. Поклонился и сказал:
– Прости меня Христа ради!
На удивлённый взгляд Ивана ответил:
– Чай, мы тоже крещёные! Не нехристи какие!
Домой Ваня вернулся довольным, успокоенным телесно и душевно. Пульхерия, которая несмотря на свой юный возраст была девушкой неглупой (пережитые испытания всем добавляют ума), не приставала с расспросами. Одного взгляда на улыбку на лице любимого ей было достаточно, чтоб развеялись все её страхи и сомнения.
На первой неделе Великого поста в Симбирске была сборная ярмарка. Вернее, не ярмарка, а базар, который так назвали впоследствии, потому что происходил он на первой, сборной, неделе Великого поста. Отдана была базару площадь около Вознесенского собора; здесь было несколько постоянных лавок, принадлежавших местным купцам, а на время торговых дней строились еще балаганы: те и другие отдавались в наем приезжим торговцам.
На такой базар привозили железо, чугун, медные изделия, хомуты, кожи, овчину, шерсть, воск, холсты, деревянную посуду и прочий крестьянский товар, между тем как мануфактурные и колониальные товары можно было купить в Симбирске на Карсунской ярмарке, в то время весьма значительной и первой в губернии по торговыми оборотам. Но посетить сборную ярмарку, которая только-только организовалась в городе, как и любое новое дело, было весьма интересно, и, конечно же, граф и графиня не могли пропустить это событие. Пульхерия тоже захотела пойти, Ваня – следом за ней.
Конечно, это было совсем не то, когда он отправлялся на ярмарку сам торговать, следить за товаром, приглядывать за барышниками, но поглазеть на народ, может, на Ваньку Рататуя, ещё какое ни есть развлечение найти, представлялось завлекательным.
На самой площади они разделились с Завадскими, это получилось случайно: графиня заинтересовалась красивой посудой с голубыми и синими узорами и углубилась в разглядывание тарелок да мисок, ещё и самовар такой же присмотрела. А Ваня с Пульхерией увидели лошадей и подошли полюбоваться красивыми животными. Иван заметно тосковал без работы, связанной с конями, ему не хватало их добрых глаз, трепетной чувствительности, насторожённых ушей, даже острый запах конского пота вызвал сейчас какую-то тоску в душе. Он стал разговаривать с торговцем о лошадиных статях, о кормёжке, отбивке денника; мужик отвечал сначала односложно, но потом, почуяв в барине изрядного затока, раскрепостился, и речь его полилась свободнее. Пульхерия просто стояла рядом, любуясь тонконогими красавцами, поглаживая заплетённые в косички и украшенные ленточками гривы.
– А что, барин, – сказал мужик, – купи лошадку для своей барыни! Купи, вишь, как ей нравится!
Ваня обернулся на Пульхерию и лицо его осветилось:
– Да мы здесь в гостях, видишь ли, – ответил торговцу. – Нам и ставить-то её будет некуда. Мы проездом… Спасибо тебе.
– Да за что же? – удивился мужик.
– А за беседу! – сказал Ваня, и они пошли дальше.
– Смотри, Ванечка, палатка какая-то, давай заглянем? – предложила Пульхерия.
Лучше бы не предлагала… Это оказалась палатка, в которой продавали людей… Когда Иван с Пульхерией зашли, они увидели несколько групп крестьян, мужского и женского пола, старых и молодых, детей, цеплявшихся за юбки матери.
– Что здесь происходит? – спросил Ваня, не сразу осознавший, что идёт торговля людьми.
– Продаём крепостных господина Куколевского Михаила Андреевича, помещика из Чердаклов, – сказал невысокий вертлявый парень. – Не желаете ли осмотреть?
Иван ничего не ответил, будто оглох, за него сказала Пульхерия:
– Нет, не желаем! – и потянула Ваню за рукав, но он словно окаменел, сдвинуть его было невозможно.
– Всё-таки желаете, барин? – обрадовался парень. – Пойдёмте, покажу!
– А что случилось, почему продают людей помещика? – глухо спросил Иван.
– Платить ему нечем в казну, всё проедено, пропито, прожито, нужда заставила, – пожал плечами парень.
– И кто же здесь? – Ваня остановился перед пожилой женщиной, утиравшей слёзы концом платка.
– Это Прасковья, – охотно начал рассказывать парень. – Пятидесяти с лишком лет, умеет стряпать, выполнять всякую работу по дому, умелица, была кормилицей помещика, может ходить за младенцами. Вот у вас, гляжу, пополнение намечается, как раз бы кстати такая баба была, – улыбнулся он.
– У нас уже есть, – без улыбки сказал Иван.
Женщина, увидевшая Пульхерию и, видимо, почувствовавшая какую-то надежду, глядя на её юное личико, при этих словах опустила глаза, лицо её словно потухло.
– Ну, нет так нет, – легко согласился торговец, тем более что Прасковьей заинтересовалась пожилая семейная пара, и он переключился на них, стал рассказывать о достоинствах товара.
– Ванечка, пойдём? – жалобно сказала Пульхерия.
– Нет, Пусенька, останемся. Хочу посмотреть, кого ещё решил продать господин помещик за ненадобностью, – каким-то деревянным голосом произнёс Иван.
Следующим был мужик, ровесник Прасковьи, мрачно и угрюмо он поглядывал из-под опущенных век на покупателей.
– А ты что умеешь делать? – спросил Ваня. – Как звать тебя?
– Митрофаном кличут, барин, – тихо сказал мужик. – Я при Михал Андреиче всякую работу сполнял, всё могу делать, что скажете.
– Ну, например?
– Лакейску должность могу, полы натирать, за платьем смотреть, ремёсла знаю, да всё могу, барин… Только ежели меня купить восхотите, то и Прасковью… жена она мне…– у сурового мужика навернулась скупая слеза, он торопливо утёр её рукавом.
– А деток у тебя нет? – участливо спросила Пульхерия.
– Как нет… два сына да две дочки… только их барин себе в услужение оставил…
Ваня кивнул ему и шагнул дальше.
– Ванечка, – прошептала Пульхерия, уже ни на что на рассчитывая.
– Пойдём, душа моя, посмотрим, как господа людей за людей не считают, – мёртвым голосом сказал парень.
Далее продавалась мать с детьми – мальчиком лет десяти и девочкой трёх-четырёх. Детишки были русоволосыми и голубоглазыми, они схватились за материну юбку и стреляли испуганными глазёнками в проходивших мимо людей. Ваня что-то пробормотал, девушка не разобрала что, но переспросить не успела: к ним подскочил прежний торговец и бойко заговорил:
– А это Татьяна, мастерица-рукодельница, прядёт, ткёт, шьёт, вяжет, кружева плетёт, гладью вышивает, продаётся вместе и поврозь!
– Как поврозь? – помертвевшими губами спросила Пульхерия.
– Так. Мальчишку уже кто-то присмотрел себе в лакеи, девчонка мала, без матери не нужна никому, в довесок пойдёт, за целковый.
Женщина плакала не скрываясь, прижимала к себе сына и беспрестанно гладила его по голове, по лицу.
– Ты! – внезапно рявкнул парень, глаза его в момент сделались острыми и злыми.– Прекрати реветь! Я тебя предупреждал: ещё раз увижу, что плачешь, быстро горячих всыплю!
– Да как же она перестанет плакать? – возмутилась Пульхерия. – Вы ведь у матери сына отнимаете?! Что ж у неё, сердца нет? Камень вместо него?
– Вы чтой-то непонятное говорите, барыня, – прищурился на неё парень. – Это крещёная собственность помещика, он вправе решать, что с ей делать, посему о каких чувствах вы речь ведёте? Странные мысли у вашей жены, барин!
– Заткнись лучше! – неожиданно грубо сказал Ваня. – Не твоё дело, какие мысли у моей жены! Кто там стоит? Рассказывай! – он указал на стайку нарядно одетых девушек, стоявших чуть поодаль, перед ними собралось несколько дворян-мужчин, они разглядывали несчастных и переговаривались.