— А где он сейчас?
— Тут, недалеко.
— Вы можете обрисовать его внешность? — забеспокоился Сорока.
Иван Федорович исполнил его просьбу. Василий не сомневался — за ним следил Свист. Как могло случиться, что он его не увидел? Что же теперь делать?
— Догадываетесь, о ком идет речь? — спросил Петров.
— Похож на Свиста...
— Дела-а-а! — протянул Горелов.
Петров резко обернулся к Рязанову.
— Доставь этого типа сюда! Лично отвечаешь за него!
Николай Антонович предложил Сороке спрятаться за отделявшей угол землянки плащ-палаткой. Если он опознает Свиста или какого-то другого курсанта школы, пусть об этом тихо скажет Сизову.
Вскоре Рязанов привел бойца. Василий вздрогнул, увидев через дырочку в палатке вошедшего, и еле слышно сказал: он! Но от этого шепота Свист дернул головой, рука отработанным движением нырнула под полу шинели. Рязанов и Сизов схватили его руки и заломили за спину.
— Спокойно, Свист! Игра окончена, — удерживая его, сказал Иван Федорович.
Свиста под охраной отправили в отдел. Он оказался не таким уж твердым орешком. Когда до его сознания дошло, что игра окончена и за службу у фашистов придется отвечать жизнью, спесь с него слетела. Он никого не щадил, старался показать себя раскаявшимся и заблудшим. Отвечая на вопрос, почему холуйски служил фашистам, объяснил, что не заметил крапленых карт, даже масти не различал, что обозначало — запутался. Свою развязность в начале допроса оправдывал тем, что «нервы бренчали», а теперь, мол, понял, что с немцами у него «случился перебор, прикупил лишнего». Но контрразведчиков в данном случае меньше всего интересовала его психология. Нужно было в первую очередь узнать задание, полученное им в абвере. Если верить Свисту, ему поручили следить за Сорокой, запомнить и доложить, с кем он будет встречаться.
Получив эти сведения, Николай Антонович утвердился в мнении, что абвер не полностью доверяет Коршуну, поэтому решил убедиться, что дело имеет действительно с Шумским. Но как поступить с Василием? Разрешить вернуться в «Орион»? Риск несомненный. И он, не скрывая опасений, поделился своими мыслями с Сорокой.
— Простите, я вам там нужен?
— Несомненно, — ответил Петров.
— Выбора нет. Я должен вернуться. И уверен, Андрей Афанасьевич согласился бы со мной. — Немного подумав, он твердо сказал: — Мне нужно, необходимо искупить свою вину перед Родиной и оправдать любовь Вари. Иначе счастья у нас не будет... Поверьте, сделаю все возможное. А если вдруг что — они от меня не услышат ни слова.
14
По приказу шефа городской СД Дахневский передал Ивницкого внешней комендатуре секретной полевой полиции.
Следователь в общевойсковой форме с погонами фельдфебеля смотрел на Николая сонными глазами. Над его губами, точно два мышиных хвостика, неуютно прилепились усики. Из-под ворота мундира вытянулась длинная, худая, с большим кадыком шея. Словно очнувшись от дремы, он широко открыл глаза и из его рта гортанно выплеснулось:
— Давай, парень, выкладывай все начистоту.
Фраза прозвучала на сносном русском языке. Увидев удивление в глазах арестованного, он язвительно улыбнулся и хвастливо сказал:
— Не удивляйся. Я давно готовился к встрече с русскими. Изучал не только вашу страну, но и язык. А теперь, парень, отвечай: ты партизан?
Отрицать это Николай посчитал бессмысленным. Дахневский, ссылаясь на предсмертное заявление Перепелицы, утверждал в рапорте, что арестованный — партизан. Говорил об этом и найденный у него при обыске план немецкого военного склада, составленный Светличным. И он решил сразу же отбить у жандарма желание склонить его к мысли, что свободу можно получить предательством.
— Да, я — партизан.
— Комсомолец?
— Комсомолец.
У фельдфебеля, получившего такие ответы, зародилась надежда, что юноша, попав в безвыходное положение, будет цепляться за любую возможность сохранить жизнь. И он заспешил с вопросами:
— Где базируется отряд? Кто командир?
Николай, нахмурив брови, твердо бросил:
— На эти вопросы отвечать не буду.
Ехидная ухмылка искривила губы жандарма, отчего один усик опустился, а другой приподнялся. Он подошел к арестованному, сжимая в руке плетку.
— Жаль, парень, — и с оттяжкой опустил плеть на спину Николая. Нанес ему несколько ударов по лицу. Под глазом расползлась багровая полоса, а в уголках губ показалась струйка крови.
Не выдержав истязания, Николай потерял сознание. Пришел в себя в камере. Ныло избитое тело. Неловкое движение вызывало острую боль в голове. Невыносимо болела поясница. Он попытался приподнять голову, но от боли застонал и вновь потерял сознание.
Фельдполицайсекретарь внешней комендатуры города был недоволен работой следователя Нагеля. Предупредил, что, если он и дальше будет так работать, для него останется один путь — на передовую. Фельдфебель выходил из себя. Уже несколько дней безрезультатно возится с партизаном. И решил изменить тактику работы с ним.
Он сделал вид, что не обратил внимания на вошедшего Ивницкого, углубившись в чтение лежавшей перед ним бумаги. Изредка ухмылялся и покачивал головой. Наконец поднял глаза на арестованного, дернув усиками-хвостиками.
Взгляд Николая был безразличен. Разбитые губы распухли, на лице засохли кровавые раны. Он едва держался на ногах и, если бы не оперся о стену, упал.
Следователь неторопливым движением достал из пачки сигарету. Закурил. Щурясь, смотрел сквозь дым на партизана.
— Будешь и сегодня молчать? — не получив ответа, хмыкнул: — Ну, ну... Садись. Как у вас говорят: в ногах правды нет. — И, довольный собой, сказал: — Смотрю на тебя, хороший ты парень. С характером.
Он замолчал, словно собираясь с мыслями. Потом заговорил:
— Зря запираешься. Вот тут, — он ткнул пальцем в бумагу, — ответ на все вопросы, на которые ты не желаешь отвечать. Нам все известно. Можешь молчать. Но мне тебя жаль.
Он встал, заложил руки за спину. На негнущихся ногах, вскинув голову, начал ходить по комнате из угла в угол. На его длинной шее резко выделялся кадык.
Николай молча следил за ходившим взад и вперед следователем, а сам думал, если ему все известно, зачем этот допрос? Что ему от него нужно? Он тряхнул головой. И тут же почувствовал, что боль волной захватила все тело. Не сдержался и застонал.
Фельдфебель остановился.
— Больно? — бросил он вопрос. — А всё потому, что ты дурак! Слишком серьезно смотришь на жизнь.
Он удобно уселся на стул. Не спуская пристального взгляда с арестованного, сказал:
— Не хочешь никого выдавать? — он побарабанил пальцами по столу и поцокал языком. — Жаль тебя, парень. Но живым отсюда ты не выйдешь, если не согласишься помогать.
Глаза Николая расширились. Так вот, оказывается, зачем понадобился этот допрос. Он с трудом поднялся с табурета. Охвативший его гнев придал силы преодолеть боль и слабость, но отнял способность говорить. Он лишь беззвучно зашевелил разбитыми губами.
— Сидеть! — гаркнул следователь и кулаком грохнул по столу.
Николай сел. Из груди вырвался хриплый стон и он смежил веки, чтобы не видеть жандарма. Ему казалось, открой глаза — и он задохнется от ненависти.
— Я даю тебе выход, если хочешь жить. Мы предлагаем тебе сек-рет-но, — протянул он, — сотрудничать с нами. Никто не узнает, что будешь нам помогать. Жизнь так прекрасна! Ты молодой, умный. Прямо из подвала тюрьмы выйдешь на волю с деньгами. Все откроется перед тобой: жратва, вино, девчонки... Ну?
Николай не сводил взгляда с самодовольного лица фельдфебеля. Едва шевеля разбитыми губами, с трудом выдавил:
— Никогда... не буду... предателем.
Нагель поднялся из-за стола. Взгляд стал колючим. Его кулаки обрушились на Николая. Он ударился головой о стенку и упал.
От бессилия слезы навернулись на глаза. Жандарм же истолковал его слезы по-своему.
— Что, парень, одумался? — со злорадством спросил он. — Так как?
— Ни... когда...
— Что же ты гребешь против течения, дурачок?
— А по течению... плывет... только дохлая... рыба, — едва слышно прошептал Николай.
— Вот сейчас и ты поплывешь против течения!
Нагель схватил со стола плетку и начал избивать Николая. Его пронзила острая боль, и жандарм, комната погрузились во тьму.
Утром в камеру вошли солдаты. Подталкиваемый ими, Николай вышел во двор. После темной камеры солнечный свет ослепил его. Он закрыл глаза, через минуту-другую открыл их и увидел над собой ясное небо. Глубоко вдохнул морозный воздух. Голова закружилась, но он старался твердо идти в свой последний путь.
15
Ранним утром полицейские начали сгонять жителей на площадь. Накануне по городу был развешен приказ военного коменданта, что сегодня состоится казнь подпольщиков и лиц, не выполнивших распоряжения германских властей.
Лицом к горожанам стояли с автоматами жандармы. Медные бляхи на их груди блестели на солнце. В центре площади выстроился взвод солдат. Недалеко от них оживленно беседовали офицеры.
Ольга начала замерзать. Она глубже засунула руки в карманы пальто. Но боялась даже шевельнуться, Она находилась в таком нервном напряжении, что едва не вскрикнула, когда ее за локоть взял подошедший Дерюжкин. Рядом с ним стояла Агнесса. Они кивком головы поздоровались и молча ждали, когда приведут обреченных. Вскоре вокруг тихо заговорили: ведут... ведут...
На площадь под конвоем солдат вступила группа осужденных. Увидев среди них Машу, Ольга ахнула: тебя-то за что? Лицо Маши было в кровоподтеках, кисти рук перевязаны тряпками. Одной рукой она обняла плакавшего мальчика лет четырнадцати и что-то говорила ему. Среди обреченных шли два старика и опиравшийся на палку раненный в ногу красноармеец в изорванной шинели. Группу подвели к ограде и поставили лицом к согнанным на площадь.
Шеверс позвал переводчика, дал ему какое-то распоряжение, и тот на ломаном русском языке начал резко выкрикивать в морозный воздух:
— Вниманий!... Тут стоят... э-э... преступник! За нарушений приказ немецкий командований... э-э... они будут расстрель! — переводчик заглянул в бумажку. — Мария Барцевич — за помощь бандитам!.. Олег Кошельев — за нарушений комендантский час...
В толпе раздался ропот. Жандармы встрепенулись и грозно повели автоматами. Мальчик стал вырываться из рук Маши и пронзительно закричал:
— Не хочу умирать! Ма-ма-а! Спаси меня! Люди-и-и! Помогите!...
Солдат ударил мальчика прикладом в живот. Он скорчился от боли и перестал кричать. Маша прижала его голову к своей груди.
Ольга лишь на мгновение отвела глаза от лица Маши и увидела Штейнбруха, который, не обращая внимания на душераздирающий крик мальчика, оживленно разговаривал с офицерами. Как он может, пронеслось в ее голове, как может! Значит, и он такой же, как Шеверс! От этой мысли ей стало мерзко за себя, за мимолетную слабость, когда она позволила себе признаться, что среди фашистов есть добрые и нестрашные люди. Но мысль ее оборвалась, когда она вновь обратилась к Маше. Она увидела, что Маша прижала голову мальчика к своей груди, стараясь искалеченными пальцами прикрыть ему глаза.
Переводчик закончил читать приговор. По команде Шеверса солдаты вскинули винтовки. Раздался залп. Ольга от испуга закрыла глаза, а когда открыла, осужденные лежали на земле. Шеверс неторопливо подошел к казненным. Красноармеец приподнял голову. Он был только ранен. Гестаповец вынул из кобуры парабеллум и дважды выстрелил в него. А Штейнбрух в это время фотографировал гауптштурмфюрера.
Спазм перехватил горло Ольги. Стало трудно дышать. Ей захотелось скорее уйти, но Дерюжкин удержал ее за руку. Она попыталась высвободить ее и нечаянно толкнула Пампуру.
— Ты что, Оля?
Ольга оторопела — голос Агнессы был совершенно спокойный. Она подняла на нее глаза, и та поразила ее еще больше — жадное любопытство выражало лицо Агнессы.
Переводчик заметил, что кое-кто, не выдержав страшного зрелища, намеревается покинуть площадь.
— Всем стоять на месте! Слушаль приказ! — закричал он.
Но этот окрик странно подействовал на Ольгу. Она впервые за много дней не ощутила страха. Еще раз взглянув на Пампуру, которая после окрика переводчика вся подалась вперед, Ольга осторожно попятилась назад и сделала новую попытку выбраться из толпы. На сей раз Дерюжкин не удерживал ее — всем наконец позволили разойтись.
Когда Ольга добралась домой, ее бил озноб, тело горело, как в огне. Не раздеваясь, легла на кровать, смежила веки. И тут же перед ней возникла Маша, стоявшая под дулами винтовок. Она прижимала к себе голову мальчика и казалось, что в эту минуту она меньше всего думала о себе. Как же так? Неужели Маши больше нет? Как Ольга могла чувствовать себя одинокой, когда можно было встретиться с ней, поплакаться на свою судьбу? А Маша ведь никогда не жаловалась, хотя ей было не легче, чем Ольге. Машенька, прости, мысленно обратилась к ней Ольга, прости меня, милая. Но Маша не поднимала глаз и только крепче прижимала к себе голову мальчика. Не слышит, не услышит она ее теперь никогда. За что же они ее убили? Значит, она действительно была связана с партизанами? И это ей, Маше, говорила Ольга, что Штейнбрух, Рокито совсем не страшные, что они культурные, обходительные? Как тогда Маша на нее посмотрела!..
Ольга лежала тихо, не открывая глаз. Как ей жить дальше со своей виной перед Машей? Она не испытывала больше безотчетного страха, который поселился в ней, казалось бы, навсегда с приходом оккупантов. Она вообще сейчас ничего не ощущала, кроме невыносимого отвращения к себе. Неужели это она, Ольга, музицировала перед этими убийцами, выслушивала их комплименты, пила с ними вино, ехала потом в машине? Чем же она лучше Пампуры, которая ей так ненавистна? Привкус свиной тушонки, который Ольга вдруг ощутила во рту, вызвал приступ тошноты, заставил ее подняться с кровати...
16
Документы, изготовленные в особом отделе, оказались безупречными, и Рязанов благополучно добрался до Харькова.
По улицам сновали легковые и грузовые автомашины, шагали воинские подразделения. Редкие местные жители были угрюмы, старались не смотреть встречным в лицо.
Иван Федорович был в Харькове непродолжительное время перед отступлением, поэтому не без труда нашел место, указанное Сорокой. Однако тайник был пуст. Чекист поспешил уйти подальше от этого места. В городе Рязанов задерживаться не стал и по уже испытанному маршруту направился к Долине, невдалеке от которой его должен был ждать Черченко.
В пути он все время с тревогой думал, что же могло случиться с Сорокой. Встретившись с Андреем, решил проведать Варю, может, ей Василий прислал весточку.
Уже стемнело, когда они подошли к Вариному дому. На условный стук она вышла во двор. Андрей познакомил ее с Рязановым.
— Андрей Афанасьевич ранен, — сказал Рязанов. Заметив в глазах девушки испуг, поспешил успокоить: — Легко ранен, скоро поправится.
— Что в дом не приглашаешь? — удивился Андрей.
Варя заглянула в глаза Андрею и шепотом произнесла:
— Ольга...
Андрей подался вперед.
— Ох, Андрюша, плохо ей! — выпалила Варя и обеспокоенно предложила Рязанову: — Зайдемте в сарай. Я должна кое-что рассказать.
Первым порывом Рязанова было спросить у Вари о Василии и тут же уйти. Но он вспомнил, как после возвращения из Долины Пилипенко рассказал все, что стало ему известно от Вари и Николая об Ольге. И тогда же он высказал намерение обсудить с Николаем Антоновичем возможность встречи с ней. Ведь было бы неплохо иметь своего человека среди офицеров абвера и службы безопасности. Но успел ли Пилипенко до ранения обсудить это предложение с начальником отдела, Рязанов не знал.
Стоит ли упускать сейчас возможность встретиться и побеседовать с Ольгой? — подумал он. На многое рассчитывать не следует, но все же...
Варя торопливо рассказывала, что Ольга пришла вчера. Пришла не на менку, а бежала из города.
— Она все время плачет, говорит, что ей лучше не жить на свете. Ока видела, как на площади была расстреляна ее одноклассница Маша.
Андрей сжался в комок — все, что он сейчас услышал, было страшным, во все это не хотелось верить. Он не мог смириться с тем, что Маши нет. Как же так? А Николай еще не знает...
— Оля совсем запуталась, — продолжала Варя свой рассказ. — Она такая наивная. Мне ее жалко.
— Наивная, — жестко сказал Рязанов, взглянув на Андрея, — а участвует в музыкальных вечерах, на которых присутствуют представители абвера и службы безопасности. Ее тянут в антисоветскую организацию. Может быть, зайти сейчас в дом и погладить ее по головке?