— А если власти начнут поголовную проверку документов? — засомневался Штейнбрух.
— Вряд ли русские власти пойдут на это.
— И все же... — неуверенно начал майор.
— Если советы начнут поголовную проверку, они тем самым разожгут к себе ненависть и обиду населения. И это будет нам на руку. — Голос полковника звучал насмешливо.
Прощаясь тогда, Рокито сказал:
— У нас недооценивают женщин. Прошу тебя, найди мне новую Мату Хари. И не забудь пригласить меня на музыкальный вечер.
Вскоре Штейнбрух встретился с Витайло. Перед ним, опираясь на костыли, стоял высокий мужчина лет тридцати. Он вежливо снял фуражку и остановился у порога. Майор с нескрываемым любопытством изучал своего нового помощника. Бросились в глаза густые, слегка вьющиеся льняного цвета волосы. Голубые глаза смотрели на нового шефа без подобострастия, но в них улавливалось уважение, внимание. Майор нарушил затянувшуюся паузу.
— Садитесь, герр... э-э...
— Волощук, герр майор, — подсказал тот.
— Вы уже основательно вошли в отработанную легенду?
— Яволь, repp майор, — уверенно ответил он.
— Мне о вас уже рассказали. Приятно иметь дело с активистом ОУН.
— Еще мой отец, — с нескрываемой гордостью начал Витайло, — в составе Украинской галицкой армии боролся с большевиками за самостийну Украину... — и осекся, заметив в глазах шефа легкое раздражение. — Но я не разделяю взглядов моего отца. По-моему, самостийной Украины без поддержки сильного государства быть не может. А таким государством, герр майор, я считаю Великую Германию. Было бы совсем хорошо, если бы Украина вообще вошла в состав Германской империи.
— Скажите, а вас не обижает, что рядом с нашими знаменами уже не висят желто-голубые флаги? — спросил майор, всматриваясь в лицо Витайло.
— Герр майор, я достаточно долго находился рядом с гауптманом Кохом, чтобы суметь правильно разобраться в сложившейся политической обстановке.
— Полагаю, мы по заслугам сумеем оценить вашу верность и преданность фюреру и третьему рейху, — напыщенно и несколько наигранно сказал Штейнбрух. — А теперь перейдем к сути дела... Я буду называть вас Паулем. Вас так звали в Германии?
— Яволь, герр майор.
— Так вот, Пауль, я постараюсь лично с вами не встречаться. Нужно исключить любую случайность, которая могла бы привести к провалу.
Витайло согласно кивнул.
— Мне известно, вы обучены не только работать с тайниками, но можете их сами подбирать. Узнаю почерк гауптмана... В дальнейшем будем поддерживать связь через тайники. — Майор положил на стол схемы тайников. — Изучите их, а также систему сигнализации.
Агент попытался оценить хотя бы одно из тайниковых мест, но не смог этого сделать из-за непродолжительного пребывания в городе.
— Ничего. У вас будет время изучить эти места. Личные встречи только в исключительных случаях. — Майор внимательно следил за его реакцией. — Устраивайтесь в городе сами. Немного дадим денег, чтобы вы открыли сапожную мастерскую. За разрешением пойдете в горуправу. Но не к бургомистру, а к его заместителю Владимирову. Запомнили? С вами о задании подробно говорил полковник Рокито. Но считаю необходимым дополнить задание. Если вам удастся выйти на нужных нам людей, изучайте их. На возможные предложения бороться с нами не спешите с ответом.
Штейнбрух сделал паузу, затем продолжил:
— В лесах прифронтовой полосы действуют группы партизан. Нас особенно беспокоит Карнаухов. Запомните эту фамилию. Его еще могут называть «Батя», «Гром». Желательно напасть на след его связных в городе. Мы будем довольны, если вам предложат помогать партизанам. С таким предложением соглашайтесь сразу.
Увидев в глазах Витайло удивление, с кривой усмешкой сказал:
— Не волнуйтесь, вас в отряд не возьмут. Вы для них будете обузой. Но мы поможем вам завоевать их доверие.
...Опять зазвонил телефон.
— Полковник Рокито прибыл, — доложил дежурный.
— Я жду его, — ответил Штейнбрух, в задумчивости поглаживая сухую кожу на щеках. С чем же он сегодня пожаловал?
4
Через неплотно зашторенное окно свет с улицы едва пробивался в комнату. Владимиров проснулся. После вчерашней попойки болела голова. Он повернулся на бок. Захотел вспомнить сон. Снилось что-то тревожное. Но что? Нет, не вспомнить. Он потянулся и расслабился. Истома разлилась по телу. Это состояние напомнило безмятежную молодость, когда в имении родителей, куда приезжал на летние каникулы из Москвы, где учился в университете, мог позволить себе не только понежиться, но и позавтракать в постели. В начале гражданской войны он оставил университет. Его зачислили в Гундоровский полк. Находясь в армии Врангеля, заболел тифом и долго провалялся в госпиталях Крыма. Когда выздоровел, его направили на фронт незадолго до того, как главнокомандующий белой армии сделал последнюю отчаянную попытку вырваться из Крыма на российский простор. Владимиров был потрясен тем, что увидел: опора Врангеля — корниловские офицеры — пили без меры. У командного состава прославленных Измайловского, Преображенского, Семеновского полков, на груди которых сверкало множество георгиевских крестов, погоны были вшиты в шинели, дабы кто-то не соблазнился сорвать их. На дивизию, в которую попал подхорунжий Владимиров, под Херсоном обрушились сокрушительные удары Красной Армии. Оттуда он бежал за перекопские укрепления, а затем из Севастополя на одном из пароходов по темным, по-ноябрьски холодным волнам Черного моря — в Турцию. Теснота на судне была невообразимая. Он устроился на палубе около запасной шлюпки, которая кое-как защищала от пронизывающего ветра. Холод и голод стали одолевать его. Но самое ужасное случилось на третьи сутки пути, когда на судне кончилась питьевая вода.
Некоторые беженцы не выдерживали и пили забортную воду. Попробовал и он. Не утолив жажду, почувствовал себя плохо, появились рези в желудке.
Когда судно вошло в бухту Золотой Рог, перед ними открылся Константинополь с набережной Галаты, знаменитой Святой Софией и Голубой мечетью с ее сверкающими на солнце шестью минаретами. Якоря, наконец-то, спустились на дно залива. И к судну вскоре подошел катер. По трапу поднялись люди в гражданском — турецкие власти. Они предупредили, что на берег выходить нельзя, поскольку в городе карантин.
— Дайте воды!.. — стали просить люди.
— Мы погибаем от жажды!.. Воды!..
— Хлеба!..
Измученные голодом и жаждой, беженцы готовы были броситься за борт и плыть к берегу. Их успокаивал помощник капитана. Он объявил, что турецкие власти обещали в ближайшее время оказать помощь беженцам и членам команды.
Несколько дней судно стояло на рейде. Изможденные люди стали ко всему безучастными. Наконец гражданских беженцев начали свозить на берег. Понурые, иные без вещей — не было сил нести чемоданы, корзины, баулы, — спускались они на подходившие к судну баркасы. Офицерам и солдатам не разрешили высаживаться в Константинополе. Судно двинулось по Дарданельскому проливу и пристало к Галлиполийскому полуострову. Надолго запомнился Владимирову негостеприимный берег Мраморного моря, полуразрушенный сарай, в котором разместилась часть. В свободное от военных упражнений и зубрежки уставов время офицеры и солдаты резали лозу, продавали ее на базаре, чтобы купить хлеб и халву.
В составе донской дивизии генерала Гусельщикова Владимиров готовился отплыть в Болгарию на турецком судне «Кирасон», чтобы там маршировать перед английской и французской миссиями и показывать бывшим союзникам готовность армии Врангеля воевать с Советской Россией. На капитанский мостик поднялся барон Врангель. Высокая фигура генерала была затянута в черную черкеску, подчеркивавшую гвардейскую выправку. Но худое вытянутое лицо уже покрывали глубокие преждевременные морщины. Командующий принял рапорт Гусельщикова, произнес напутственную речь. Казаки в ответ дружно прокричали «ура». Врангель и сопровождавшие его офицеры сошли на пирс. «Кирасон» отшвартовался, а на следующий день бросил якоря в болгарском порту Бургас. Однако высадившаяся на берег дивизия не произвела ожидаемого эффекта на бывших союзников, и вскоре воинская часть начала распадаться. Без средств, без крова, Владимиров остался в Болгарии. Он разгружал пароходы в порту, был кухонным рабочим в ресторане, где генеральские дочки разносили посетителям русские блюда.
Эмигранты часто собирались вместе. Владимиров примкнул к «активистам», которые призывали эмигрантов к вооруженной борьбе с большевиками. Руководители «активистов» понимали: для достижения цели необходима помощь иностранных разведок. Но им было ясно и то, что разведки — не благотворительные организации, бескорыстно помогать «активистам» не будут, поэтому они сознательно шли на сотрудничество с ними. Идеи «активизма» прочно осели в сознании Владимирова, и он одним из первых вступил в Национально-трудовой союз нового поколения. Он с восторгом принял приход Гитлера к власти. Был за войну с Советским Союзом, полностью разделял взгляды руководителей НТС, что это единственный путь к освобождению России от большевизма. И только здесь, на оккупированной территории, понял иллюзорность своих планов. Он полностью покорился обстоятельствам и преданно служил фашистам, выполняя функцию не столько эмиссара НТС, сколько платного агента службы безопасности. Его ценили в СД за искреннюю и полезную помощь, и он надеялся, что ему воздадут должное на оккупированной территории, поэтому был недоволен, когда его назначили заместителем командира зондеркоманды. Его основной задачей теперь было выявлять подпольщиков, бороться с партизанами. По личной инициативе шефа городского управления СД гауптштурмфюрера Шеверса для более оперативного руководства русской вспомогательной полицией Владимирова прикрыли должностью заместителя бургомистра. Он столкнулся со множеством проблем, так как знание обстановки на оккупированной территории у него было типичным для давно оторвавшихся от русской земли эмигрантов.
Владимиров лениво поднялся с постели. Ощущения, что он отдохнул за ночь, не было. Подошел к зеркалу. Помассажировал морщинки на лице. С сожалением отметил, что лучшая пора его жизни миновала. Тщательно прилизанные волосы с пробивавшейся сединой стали неопределенного цвета. А светлые, словно выгоревшие глаза, постоянно слезились. Он часто вытирал их платком, отчего веки были постоянно воспалены.
Наморщив лоб, попытался вспомнить, о чем начал было думать? Ах, да, о начальстве. Все командуют, все приказывают. В последнее время он старался как можно реже попадаться на глаза Шеверсу, который категорически запретил сообщать секретной полевой жандармерии какие-либо сведения о партизанах, пока сам не определит, чем он будет заниматься, а что можно передать в ГФП. Постоянное соперничество между этими службами раздражало Владимирова. Из докладов начальника вспомогательной полиции Дахневского знал, что в городе действует подпольная организация. Появились листовки. Была взорвана цистерна с горючим. Каких только упреков он не наслушался от гауптштурмфюрера. Выпуклые глаза Шеверса не мигая смотрели на Владимирова. Говорил шеф ровным, шелестящим голосом, в котором слышалась угроза.
— Вы отдаете себе отчет, что будет с вами, если эти безобразия в ближайшее время не прекратятся? — и он сделал выразительный жест, от которого по спине Владимирова поползли мурашки.
Еще бы! Не только отдавал отчет, но и реально представлял, что может последовать за этой угрозой.
Владимиров подошел к телефону, позвонил в горуправу и попросил секретаря Диану пригласить к нему начальника полиции и политического отдела.
Владимиров не был равнодушен к женщинам, но как закоренелый холостяк старался избавиться от любовницы, если она начинала покушаться на его свободу. Он перебрал несколько рекомендованных ему кандидатов в секретари и выбор остановил на Диане. Вспоминая вечера, проведенные с ней, улыбнулся. Ее опытность в любви поражала, хотя страсть никогда не касалась ее серых продолговатых глаз. Нравилась она ему тем, что ничего не требовала. Была малоразговорчива, не говорила о себе больше того, о чем он ее спрашивал. Ему было известно, что до войны она закончила институт, изучала немецкий язык. Как и многих выпускников, ее направили рыть окопы. При отступлении Красной Армии осталась на оккупированной территории. При регистрации сказала, что ее родители немцы, жили под Саратовом. И оккупационные власти признали Диану фольксдойч. Он был доволен и ее исполнительностью. Но не знал, что преданный секретарь-любовница с такой же преданностью сотрудничала и с абвером.
В горуправе его ждали начальник полиции Дахневский и начальник политического отдела Сырченко.
— Господа, — вяло начал Владимиров, — вам известно о тех безобразиях, которые творятся в городе?
— Очень прискорбно сознавать, но... — без энтузиазма начал оправдываться Сырченко.
— А вы не допускаете мысли, милостивый государь, — оборвал его заместитель бургомистра, — что распространили листовки, взорвали цистерну с горючим молодые люди, среди которых вы обязаны были организовать работу?
— Наш отдел, — подобострастно заговорил Сырченко, — прилагает немало усилий по организации работы среди молодежи.
— А что сделано? Что конкретно?
— Я вам докладывал, что мы работаем с бывшим... э-э... служащим школы Дерюжкиным.
— Нуте-кось, извольте толком сказать, чем он занимается?
— Он организовал кружки при городском театре. Мы стараемся вовлечь туда побольше молодежи. Подготовим концерт.
— Для кого?
— В первую очередь для немецких офицеров и солдат. Мы уже приступили к составлению программы. У нас подобрана довольно приличная танцевальная группа. Есть исполнительница современных песен.
— Это уже кое-что, — обрадовался Владимиров. — Но концерты, сударь, нужно устраивать и для местного населения. Этим отвлечем их от ненужных мыслей. Проявляйте больше инициативы.
После ухода Сырченко в комнате зависла тишина. Невысокий, кругленький Дахневский с красным в веснушках лицом бросил косой взгляд на Владимирова. Тот машинально достал платок и вытер слезящиеся глаза.
Руководитель зондеркоманды презирал начальника полиции, считая его своеобразным противником. Эмиссар ОУН Дахневский был за самостоятельную Украину, а эмиссар НТС Владимиров — за единую и неделимую Россию. И хотя оба сознавали несостоятельность лозунгов, всё же продолжали испытывать неприязнь друг к другу.
— Вам бы, господин Дахневский, следовало брать пример с господина Сырченко. Мне надоело, сударь, получать головомойку за вашу... э-э...
— Вы хотите сказать: бездеятельность? — начальник полиции чуть заметно улыбнулся, но голос звучал тревожно.
Его ломаный язык выводил Владимирова из равновесия.
Дахневский вскочил и нервно прошелся по кабинету. Многих поражали частые, неожиданные перемены в настроении начальника полиции. Он мог подолгу сидеть молча, нахмурив брови и вяло отвечая на обращенные к нему вопросы, а то вдруг неожиданно оживлялся, говорил отрывисто, даже грубо.
— Сколько можно терпеть несправедливость? — он зло посмотрел на Владимирова. — Ты не знаешь?
— Не сметь обращаться ко мне на «ты»! Извольте не забываться, с кем говорите!
— Ну, ладно, ладно, — примирительно сказал тот, — не буду. Только не надо заноситься за хмары. Вы ж знаете, какую трудную и опасную работу роблять полицаи?
— Соизвольте признать, милостивый государь, знаю мало! — недовольно буркнул Владимиров. — Вы редко мне докладываете.
— Я уже не знаю, кому и что докладать. Только и докладаю, а когда работать? Ортскомендант требует, чтоб регистрировали население на бирже, сопровождали обозы с продуктами для армии. ГФП много раз забирало всех полицаев для карательных акций против партизан. СД забирает на облавы. Полицаев не хватает... А тут еще вы... с вашими упреками! — зло закончил он и умолк, видя, как сдвинулись брови заместителя бургомистра. — Так что, выходит, я не тяну? — У Дахневского от злости глаза стали бесцветными, а плотно сжатые губы побелели.
— Не так много и сделали. И запомните одно, милостивый государь, если в ближайшее время вы не прекратите безобразия в городе, в два счета вылетите из полиции! — и с ухмылкой добавил: — Видит бог, любезный, я не люблю менять... — и подчеркнуто растянул: — подчи-нен-ных.
Дахневский сидел молча, насупив брови. Он сознавал, что устами Владимирова говорили одновременно ортскомендант, шеф СД, руководитель внешней комендатуры ГФП и зондеркоманды.
— К вам, милостивый государь, проявляется немецкими властями и мною достаточная терпимость, которой вы в последнее время злоупотребляете. Хорошенько задумайтесь, господин Дахневский, и сделайте выводы. Жду решительных действий! — закончил Владимиров, давая понять, что разговор окончен.