По выражению их лиц можно было заключить, что беседа обоим доставляла удовольствие.
Штейнбрух и Шеверс, попивая коньяк, тоже о чем-то оживленно беседовали. Фурман, занятый своими мыслями, сидел молча. Но вскоре до него долетел возбужденный голос гауптштурмфюрера. На них обратил внимание и Рокито.
— Что случилось, господа? — поинтересовался он.
Сухощавый Шеверс прицелился взглядом в Штейнбруха, не сулившим тому добра, вызывающе вздернул подбородок.
— Меня возмущает, когда офицер абвера проявляет в отношении славян хоть какую-то мягкость!
Глаза Штейнбруха забегали, и он сдавленным от возбуждения голосом сказал:
— Бог мой, да у меня и в мыслях этого не было! Я только сказал, что отдельные наши акции могут ожесточить русских. — Он досадливо хлопнул рукой по колену, весь наполняясь холодной ненавистью к высокомерному гестаповцу. Он почувствовал себя униженным. Кровь отлила от его лица.
— Гауптштурмфюрер, — начал примирительно Рокито, с лица которого вмиг сползла улыбка, словно его обожгли крапивой, — майор Штейнбрух только высказал свое предположение, и я не вижу причины для такого серьезного обвинения.
Ноймарк поправил пенсне, сузил и без того узкие глаза. Кожа на его голове, просвечивавшаяся под редкими седыми волосами, стала красной. Он не пожелал пресечь вспышку несдержанности гауптштурмфюрера. Ему не раз приходилось быть очевидцем, когда в глазах подчиненного загорался фанатический блеск, как только речь заходила о славянах. По его мнению, это происходило оттого, что Шеверс ощущал свою собственную неполноценность. Родился он около Галле на Заале, где в далекие времена коренными жителями были славянские племена лужичан, поэтому жестокость и ненависть к славянам были для него надежным щитом.
Штандартенфюрер скосил глаза на полковника и ухмыльнулся. Богатый помещик и аристократ, шеф «Ориона» никогда его, владельца небольшого бакалейного магазина, не будет считать себе равным. Это унижало Ноймарка в собственных глазах. А вообще-то он не церемонился с офицерами абвера и самолюбия их не щадил. Занимая высокое положение в службе безопасности, он мог себе это позволить.
Шеверс посмотрел на молчавшего шефа и не увидел в его глазах осуждения. Мягкой, крадущейся походкой он подошел к столу, на котором лежали газеты, и нашел нужную ему.
— Вы читали речь генерала Гейдриха, произнесенную им в Праге? — спросил он у Штейнбруха.
Тот ответил, что читал.
— А теперь послушайте, насколько ваши сомнения... э-э... противоречат этой исторической речи, — с вызовом сказал Шеверс.
Рокито возмущала манера Ноймарка и Шеверса облекать деловое обсуждение вопросов в привычную для гестапо форму допроса, а встречи сопровождать нравоучениями, но он по-прежнему внешне оставался спокойным, сосредоточенным. Он только полуприкрыл веки, чтобы не видеть выпуклых немигающих глаз шефа городской СД.
Комедиант, усмехнулся про себя Рокито, как, между прочим, и твой шеф Гейдрих. В высших кругах армейской разведки ходили слухи, что обергруппенфюрер был морским офицером, служил вместе с будущим адмиралом Канарисом на крейсере «Берлин». Стройный, высокий, старший лейтенант Гейдрих много занимался спортом, особенно фехтованием. А на вечеринках нередко играл на скрипке. В тридцать первом году за несоблюдение традиционных принципов офицерской чести предстал перед судом чести имперского флота, был разжалован и уволен. Причина изгнания из флота тщательно скрывалась.
Мог ли мечтать младший офицер флота, что в тридцать с небольшим лет он станет обергруппенфюрером СС, генералом полиции, шефом РСХА, которому будут подчинены гестапо, криминальная полиция, СД и другие службы имперского управления безопасности? И вполне естественно, что его непостижимый для многих взлет вызывал восторг и зависть, уважение и ненависть.
Рокито еще до начала войны был приглашен на совещание, в котором участвовали обергруппенфюрер СС Гейдрих, адмирал Канарис, начальник 4 управления группенфюрер Мюллер, начальник 5 управления группенфюрер Небе, заместитель начальника 6 управления оберштурмбанфюрер Шелленберг, руководящие работники абвера. Речь шла о формах сотрудничества РСХА и абвера. На этом совещании Рокито впервые увидел молодого генерала, державшегося подчеркнуто сухо даже с Канарисом. При выступлении хмурил и без того нахмуренный лоб, поэтому трудно было определить, где кончался лоб и начинался нос. Говорил он отрывисто и в нос. Во время выступления делал множество пауз, подбирая нужные слова.
Гейдрих, не щадя самолюбия представителей абвера, с трибуны провозгласил, что СС — это гроза всех врагов рейха и верный страж немецкого народа. Рокито посмотрел на Канариса, который при этих словах передернул плечами, но тут же овладел собой и спокойно продолжал слушать обергруппенфюрера. Оценка Гейдриха покоробила присутствовавших представителей военной разведки, считавших свою службу не менее важной, чем служба Шелленберга. Бесследно не прошла обида и у Рокито. Он внешне стремился поддерживать дружеские отношения с сотрудниками службы безопасности, но в душе презирал их.
Очнувшись от мыслей, Рокито поочередно посмотрел на продолжавшего говорить Шеверса и его шефа. По хмурому лицу Ноймарка трудно было определить, разделяет ли он возникший практически из ничего спор. А штандартенфюрер выжидал. Он дал возможность подчиненному выговориться, зная, что, если тот взорвался, ему нужно выговориться. Лишь после этого он остывал и становился восприимчивым даже к шуткам.
«...Восточные пространства, — читал Шеверс, — да, это пространства, где всегда надо помнить, что доброта, — гауптштурмфюрер со значением посмотрел на Штейнбруха, — воспринимается только как слабость, это те пространства, где славянин сам не же-ла-ет, чтобы с ним обращались как с равным, где он привык, что господин ничего общего с ним не имеет...»
— Сказано точно и определенно! — произнес Ноймарк тоном, не терпящим возражений.
Воодушевленный поддержкой шефа, гауптштурмфюрер помолчал секунду-другую, а затем указал на газету рукой.
— Обергруппенфюрер определил наши задачи на Украине. На первом этапе мы можем поддерживать лидеров украинских националистов, так как они способствуют выделению Украины из великорусской сферы, а она послужит Великому рейху крупной сырьевой и энергетической базой. Но, — Шеверс перевел взгляд с одного лица на другое, а так как все молчали, назидательно продолжил: — обер-группенфюрер предупреждает, что все должно происходить так, чтобы не дать этому народу возможности культурно развиваться. Украина — наша колония, поэтому мы и ликвидировали «правительство» Стецько.
Ноймарк почувствовал, что наступил момент, когда следовало прервать Шеверса. Он бросил взгляд в сторону Рокито. Тот сидел, замкнувшись в себе, не намеревался делать попытку ответить гауптштурмфюреру. Приберегает силы для чего-то более значительного, промелькнуло в голове Ноймарка, и на лице его появилась едва заметная улыбка. Он жестом остановил Шеверса.
— Господа, — начал Ноймарк, — бог избрал нас для господства над миром. И никто не вправе обвинить нас в жестокости, ибо в славянах и евреях наследственное чувство ненависти к нам. — И тут он громко рассмеялся. — Полагаю, лучше быть охотником, нежели тем, за кем охотятся.
— Тонко замечено, — дипломатично произнес Рокито, хотя, глядя на всю эту комедию, он едва сдерживался, чтобы не рассмеяться. — Штандартенфюрер, меня связывает с майором Штейнбрухом многолетняя дружба, — быстро заговорил он, пряча готовую сорваться улыбку. — Это преданный рейху офицер. Но у него есть слабость — любит пофилософствовать. — И он демонстративно бросил недовольный взгляд на майора.
Ноймарк удовлетворенно хмыкнул и примирительно сказал:
— Сам господь бог не был безгрешен, а уж человек тем более.
— Даже Ева не была безгрешной, ибо наукой доказано, что человек произошел от обезьяны. — И Шеверс, довольный остротой, беззвучно засмеялся.
Пошлый дурак, подумал Рокито, подняв глаза на Шеверса, и вежливо улыбнулся.
Штейнбрух сидел нахмурившись, а Фурман уставился на окно, за которым уже сгустились сумерки.
— Полковник, я надеюсь на вашу поддержку, — вернулся Ноймарк к прерванному разговору.
— Постараюсь не обмануть ваших надежд, штандартенфюрер.
— В таком случае, до скорой встречи, — Он посмотрел на часы и скорбно поджал губы. — К сожалению, вынужден вас покинуть. Дела.
Как только гестаповцы ушли, Рокито взорвался:
— Ну и тупица! И он еще поучает! Нет, стоит одним только воздухом подышать с Шеверсом, как уже чувствуешь, что тупеешь.
Штейнбрух раздавил в пепельнице недокуренную сигарету, жестом выказав свое раздражение.
— И все же, Вилли, прошу тебя, будь с ними поосторожней, — немного поостыв, по-дружески посоветовал Штейнбруху Рокито и тут же, переходя на деловой тон, обратился к Фурману: — В общих чертах мы с вами все обсудили. Детали отшлифуем позже.
— Завтра же приступаю к работе с Шумским, — заверил Фурман.
— Не забывайте просьбу гауптмана Петцгольца, — напомнил ему Рокито.
— Кое-что я уже сделал. Через моих людей начал изучать несколько человек из русской вспомогательной полиции.
— Есть заслуживающие нашего внимания?
— Меня навели на любопытных полицейских. Один из Долины по фамилии Сорока. На днях встречусь с ним.
Рокито одобрительно кивнул и потер пальцами виски.
— Чертовски устал. Пора, господа, отдохнуть.
6
Солнце уже было высоко, лучи его пробивались сквозь неплотно прикрытые ставни, но Ольге вставать не хотелось. Она давно проснулась, да и то сказать проснулась — только под утро чуть вздремнула, ночь же была бессонной.
Вчера она вернулась домой, ходила в села менять вещи на продукты. В одной деревне встретилась с пьяными полицейскими. Перед глазами возник рыжий верзила. Он нахально протягивал к ней руки.
— Партизанка? — спрашивал полицейский, резким движением поворачивая к себе.
От ужаса Ольга забилась под одеяло, но и тут слышался голос полицейского:
— Оружие есть?
И руки его с толстыми, покрытыми волосами пальцами касаются ее пальто, обыскивают и задерживаются на груди.
— Чего церемонишься с ней? — подзадоривают пьяные дружки, стоящие в стороне.
Ольга пытается оттолкнуть его, но это только смех вызывает у полицейских, а пальцы, расстегнувшие пальто, больно впиваются в тело. Страшно подумать, чем бы для нее окончился этот обыск, если бы не старик с женщиной, неожиданно появившиеся в переулке.
Рыжий сердито посмотрел на Ольгу и оттолкнул ее.
— Чего по селу шляешься? А ну, марш! И чтоб духу твоего здесь не было!
Отпустил. Однако сумку с продуктами, что успела наменять, забрал. А она в первое мгновение даже не пожалела о ней — так напугал он ее. Чуть не бежала по улицам, спешила поскорее уйти подальше от того места, где стояла перепуганная, застывшая от ужаса и совершенно беззащитная.
Почему она так струсила? И что говорила им в ответ? Да ничего вразумительного. Что-то испуганно и робко лепетала.
А он измывался:
— Ну, подойди ближе, красавица... Что стоишь? Ближе говорю... Ну, еще ближе!.. Чего боишься? Перед тобой власть стоит!
И опять она слышит его пьяную икоту, и тошнота подкатывает к ее горлу...
Добравшись вечером домой, голодная и усталая легла в постель, но уснуть не могла, ее била нервная дрожь.
А сейчас уже день, и надо вставать. Но откуда брать силы, чтобы жить и опять думать, где добыть еду, и приходить в пустой дом, и топить печь, чтобы хоть как-то согреться... Как она устала! Первые месяцы ждала хоть какой-нибудь весточки от Андрея, это помогало ей держаться, а сейчас уже и надежду потеряла. Единственное, что ее утешало — он среди своих.
Ольга встала, натянула на себя свитер, — мама еще вязала, — влезла в узкую юбку. Машинально подошла к зеркалу, начала расчесывать вьющиеся светлые волосы. Присмотрелась к себе. Похудела, а в карих глазах грусть. Жалкое зрелище. Андрюша говорил, что любит ее. Это, наверное, из-за волос. Разделенные на пробор, они падали на плечи, закрывая тонкую шею... Ну, вот... Нашла время любоваться собой!
В дверь постучали.
— Оля, открой!
Ольга узнала голос Маши.
Она не удивилась приходу подруги. В оккупированном городе осталось мало соучеников, и общее горе сблизило их. А не по годам серьезная и в то же время отзывчивая Маша была ближе всех.
Но сегодня Ольге хотелось быть одной.
— Наши Ростов освободили, Олечка, представляешь? — бросилась Маша к подруге. — Я к тебе шла, а на заборе типографии наклеена листовка. Наступление немцев под Москвой остановлено! Ой, Оля, кончится все это скоро! Да что с тобой? — спохватилась Маша, заметив, что Ольга слушает ее безучастно.
— Им легко писать... — И Ольга всхлипнула.
— Ты что это, а, Оля? Может, заболела?
— Голова болит, — сказала Ольга первое, что пришло ей в голову, не хотелось рассказывать Маше про свои беды.
— А ты ляг. Я тебе чайку согрею.
— Ничего, пройдет.
— Правильно, Оль, не раскисай. Мы что-то придумаем...
— А что ты можешь придумать? Ничего. Никто не может мне помочь. — Ольга опустила голову. — Завтра пойду на менку. Все, что вчера выменяла, отняли у меня полицейские.
— Обязательно уходи. Завтра же уходи! — поддержала Маша подругу, никак не прореагировав на то, что полицейские отняли у нее продукты. Она как бы и не услышала про Ольгину беду.
— Ты что-то знаешь? — Ольга учуяла неладное.
— Через несколько дней из города должны отправить большую группу жителей в Германию.
— Откуда у тебя эти сведения? — встревожилась Ольга.
— Мне один добрый человек сказал.
— И меня? — голос Ольги сорвался.
— Этого я не знаю. Но лучше тебе уйти. Я тоже собираюсь.
— Я уже готова смириться со всем, — тихо сказала Ольга и устало провела рукой по лицу.
— Ой, что ты говоришь? Ты и в Германию уехать готова?
— Нет, нет... Только не туда. Ах, если бы можно было здесь спрятаться, переждать...
Кто-то постучал в дверь.
— Войдите... Открыто.
На пороге стоял Перепелица. На левом рукаве его пальто была повязка полицейского.
Маша засмеялась.
— Прошу любить и жаловать: явление первое, Виктор Пелепелица.
— Перестань, — беззлобно перебила ее Ольга. — Здравствуй. Давно тебя не видела.
— Вот пришел проведать старых подружек, — забасил он.
Еще в детстве Виктор не выговаривал несколько букв и, чтобы скрыть дефект, при разговоре довольно смешно вытягивал нижнюю губу.
— Подружек? — язвительно спросила Маша. — Соскучился, значит?
— А что? Нельзя?
— Смотри, какой смелый стал!
— Я всегда был таким, — заершился Перепелица, а в глазах появился смешок.
— Ну и ну, — и, обратившись к Ольге, Маша сказала: — Мне пора.
— Посиди еще.
— Пора. Не люблю цифру три. Знаешь почему? — спросила она Перепелицу. — За тройку в школе мама ругала. А в сказке говорится, что третий сын дурак. — И смешно сморщив носик, втянула воздух. — Фу, Витенька, как от тебя нафталином пахнет!
— Ты про что? — насупился он.
— Да все про то же, — с вызовом ответила девушка.
Перепелица с нескрываемой враждой посмотрел вслед уходившей девушке.
— Слишком язык длинный, а ума ни на грош. Пустая девчонка...
— Ты это оставь! — раздраженно перебила его Ольга.
— Оля, — примирительно заговорил Перепелица, — не ругаться я пришел. Вижу, тяжело тебе.
— Тяжело, — согласилась она. — Как всем, так и мне.
— Только скажи, все сделаю.
— Ничего мне не надо, — она упрямо сжала губы. — Лучше расскажи, как живешь.
— А чего? Живу. Много работаю. Немцы вернули отцу мельницу.
— Скажи, собственник...
— Ты приходи. Муки дам. А может, на работу к нам придешь? — нерешительно поинтересовался он.
— Чего захотел!
— Андрюшку забыть не можешь? — с обидой спросил Перепелица. — Оля, — и в его маленьких глазках, близко поставленных к переносице, появился испуг, — извини меня. Но ты же знаешь, любя так сказал.
— Не нужна мне твоя любовь. — Она не могла и не хотела скрывать своей брезгливости. Его ухаживания еще в школе вызывали насмешку у товарищей.
Перепелица насупился, но не посмел обидеться на нее.
— Я пришел пригласить тебя на день моего рождения. Будут старые знакомые. Повеселимся. Я буду ждать, — просительно сказал он и, попрощавшись, ушел.
Никто и ничто не нарушало тишину и одиночество Ольги, а между тем она не могла собраться с мыслями, что-то нашло на нее. Она пыталась ухватить мысль, а она ускользала. Что это ее так взволновало? Ах, да, Германия! И Перепелица... Вот какая взаимосвязь получается... Нужно искать спасение. Но она понимала, чем должна будет заплатить Перепелице за свое спасение. Только не это!.. Никогда! Но что же делать?