— Нет уж, позвольте, дядюшка Жозе ду Крузейру! — заметил в ответ учитель. — Налоги необходимо платить. Без налогов не было бы ни короля, ни учителей начальной школы (стоит обратить внимание на скромность сопоставления!), ни войска, ни национальной анатомии.
Учитель много раз читал в «Газете бедняков» слова «национальная автономия».{33} На этот раз его подвела память, но допущенная им оплошность не оскорбила ничей слух, кроме слуха аптекаря, который проворчал:
— Национальная анатомия!
— Что это? — спросил фармацевта какой-то семинарист.
— По-моему, это какая-то чушь! — несколько неуверенно ответил его собеседник.
А учитель продолжал, заканчивая свою речь:
— Итак, дядюшка Жозе ду Крузейру, налоги необходимы государству, как вода необходима кукурузе. Да, конечно, есть много тех, кто высасывает из народа соки, есть такие люди. А те, кто мог бы получать хорошее жалование, как раз меньше всего и получают от национальных доходов. Вот перед вами стою я — должностное лицо, необходимое отчизне, и я бы получал сто девяносто реалов в день, если бы не приходилось выплачивать по шести квитанциям тридцать шесть процентов, так что мне остается только шестьдесят пять! Что за страна! Хорошо сказал его милость: мы и впрямь пришли ко временам Диоклетианов и Калигул!
Слышавшие эти слова уже сомневались, который из двух ораторов больше подходил для того, чтобы отправиться в Лиссабон и держать речь перед королем, — Калишту Элой или учитель.
Глава IIIДЕМОН ПАРЛАМЕНТАРИЗМА УЗНАЁТ О СУЩЕСТВОВАНИИ АНГЕЛА
В сознании самых влиятельных крестьян и приходских священников о́круга стала зреть мысль о том, чтобы отправить в парламент владельца Агры-де-Фреймаш.
На самом деле депутатов, избиравшихся до этого года в округе, где жил Калишту Элой, их доверители в законодательное собрание не посылали. В большинстве своем избранниками жителей Миранды были молодые говоруны, заседавшие в кафе Марраре,{34} люди, лично известные всем и каждому от пивной до театра Сан-Карлуш{35} и привыкшие пить из Кастальского источника,{36} если, конечно, они предварительно не утоляли жажду в распивочной у Маты или у какого-нибудь другого оберегателя аполлоновых даров.
Ни один из этих подающих надежды юношей, избранных Мирандой и другими лузитанскими провинциями, не мог показать на карте, где живут люди, доверившие им представлять свои интересы. К тому же никто из них даже не был способен вообразить, что жители гор обладают некоторыми иными потребностями, кроме желания иметь своего посланца в парламенте и выражать за это благодарность конституционному строю. Если какое-нибудь влиятельное в о́круге лицо предвкушало радость от обладания мантией Ордена Христа{37} и заставляло избирательную урну и здравый смысл стонать в родовых муках, производя на свет лиссабонского щелкопера, то упомянутое лицо считалось подходящим, чтобы писать депутату, вменяя ему в обязанность назначение приходским священником безбородого юнца, только что вышедшего из семинарии, или поручая ему еще какое-нибудь дело, зависящее от политической шайки. (В те времена политика была неспособна даже на то, чтобы подобрать себе пристойное название.) В конце концов ни депутат не отвечал на письмо, ни тот, кто писал, не знал, где его найти, кроме как у Марраре.
Из-за многочисленности подобных случаев влиятельные лица округа Миранды решили вступить в заговор против правительственных кандидатов. Мысль избрать Калишту Элоя была встречена с энтузиазмом всеми, кто слышал, как он держал речь во дворе церкви, и большинством тех, кто только слышал об этой речи.
Партия, которую учитель привлек на свою сторону красноречием, уступила могуществу благоразумных расчетов и влилась в ряды большинства. Впрочем, многословие учителя не осталось без вознаграждения, ибо он был назначен секретарем приходского совета.{38}
Калишту Элой отважно сопротивлялся уговорам крестьян, отправившихся к нему во главе с учителем, — каковой факт делает большую честь этому бескорыстному и скромному должностному лицу. Во время этой встречи ораторское мастерство учителя превзошло его собственные благоприятные суждения о своем призвании витии. Он изобразил разверзнутые со всех сторон пропасти, готовые поглотить Португалию, если мудрецы и добродетельные мужи не поднимутся, чтобы спасти гибнущую отчизну. Калишту Элой, до слез растроганный судьбой страны дона Жуана I,{39} повернулся к супруге и сказал, подобно земледельцу Цинциннату:{40}
— Я принимаю это ярмо! Только боюсь, жена, что в этом году наши поля будут плохо обработаны…
* * *
Выборы приближались. Когда местные власти узнали о решении хозяина Агры, они сообщили правительству о бесполезности борьбы. Тем не менее министр внутренних дел удвоил свои настояния и обещания в надежде вознаградить одного лиссабонского поэта — весьма многообещающего (в будущем) молодого человека, который сочинял театральные ревю и декламировал стихи самого министра под звуки фортепиано. Недостающие или излишние слоги в этих строках таким образом покрывались звучными ударами молоточков по струнам. Окружной начальник между тем представил гражданскому губернатору свое возражение: он подаст прошение об отставке, чтобы иметь возможность не переживать неизбежное и неприятное поражение.
Правительство даже думало подкупить в о́круге какого-нибудь землевладельца, дабы он подорвал влияние кандидата-легитимиста и вынудил бы голосовать за себя. Некоторые крестьяне, менее других привязанные к кандидатуре Калишту, напомнили представителю власти об учителе начальной школы, перевирая при этом некоторые фразы из его речей, произнесенных в аптеке. Окружной начальник рассмеялся и послал их куда подальше, при этом обозвал деревенщинами, каковыми они и были.
Гражданский губернатор сообщил в министерство, что его терпение окончательно иссякло, когда обитатели Вимьозу, Алканиссаша и Миранды проявили истинно дикарское вольнолюбие, взбунтовались и, похитив избирательную урну, скрылись вместе с ней в своих ущельях. Вследствие этого кандидатура поэта не могла быть выставлена, и он, уязвленный в своем тщеславии, разъярился на правительство, сочиняя свирепые памфлеты, которые, будь в них столько же грамматической правильности, сколько желчи, заставили бы совет министров в полном составе схватиться за голову и подать в отставку.
Кандидатура владельца Агры-де-Фреймаш была оставлена во всех бюллетенях, за исключением одного. В нем вместо имени, столь приятного избирателям, стояло имя Бража Лобату — учителя начальной школы, секретаря приходского совета и бывшего сержанта мирандского ополчения. Скорее всего, учитель проголосовал за себя сам, запятнав таким образом сверкающую чистоту благороднейшего самоотречения, с которым он ораторствовал во имя избрания Калишту! О, слабость человеческая!
Избранный депутатом хозяин майората сразу же стал освежать свою память с помощью греческой и римской истории. Его целью было собрать воедино свои познания и цвет их принести в парламент. Затем он начал перечитывать законодательные установления времен португальской славы, дабы восстановить отвергнутые обычаи и обновить законы, которые прежде были обителью человеческой нравственности, хранимой страхом Господним. Многие ночи напролет он клевал носом над пыльными фолиантами. Как только светлело утреннее небо, Калишту отправлялся на берег Доуру, который омывал границы его владений, чтобы там, как некогда Демосфен на берегу моря,{41} до самого завтрака декламировать — при шуме плотины и стуке колес двух водяных мельниц. Мельники, которые слышали его выкрики и видели, как он машет руками, крестились, думая, что мудрец зачитался или проглотил какую-то гадость. Бывало, что сеньора дона Теодора де Фигейроа, обнаружив на рассвете, что мужа нет рядом, шла вослед за Калишту и, следя за ним с холма, нависающего над рекой, тоже крестилась, приговаривая: «Сам-то никак спятил!»
Пришло время отъезда в столицу.
Сначала депутат отправил с погонщиком мулов два тюка с книгами, каждая из которых была не моложе полутора веков. Вслед за ними другие вьючные мулы везли копченые окорока и орельейру,{42} входившие в ежедневный рацион Калишту Элоя. Кроме того, в поклаже находилось несколько бочонков старого вина, а между ними был упакован погребец с двумя дюжинами бутылок, которые могли поспорить возрастом с самой Компанией.{43}
Гардероб народного защитника{44} был весьма скромен, за исключением треугольной шляпы, панталон из тафты и рапиры, которую он, по праву знатного дворянина, носил у пояса, когда участвовал в торжественных процессиях в Миранде.
Сам же Калишту Элой де Силуш-и-Беневидеш де Барбуда отправился в паланкине и прибыл в Лиссабон после двухнедельного путешествия, полного опасностей, которые наше перо описать не в силах.
Пользуясь случаем, умолчим и о подробностях отъезда, чтобы не рисовать удручающую картину расставания Калишту и Теодоры. «Прощание Калишту с Теодорой» — такое название мы могли бы дать не одной главе, а целым двум, исполненным печали и слез.
Глава IVРОЖДЕННАЯ МУДРОСТЬЮ ГЛУПОСТЬ
Беневидеш де Барбуда прибыл в столицу в конце января и снял дом в Алфаме, так как ему сказали, что в этой части старого Лиссабона на каждом углу можно встретить какой-нибудь памятник, находящийся в ожидании испытанного знатока.
Через три дня Калишту переехал на более чистую улицу, предположив, что памятники старины утонули в нечистотах Алфамы — нечистотах, в которых он не раз неудачно поскальзывался, выбираясь оттуда весь в грязи под свист матросов и рыночных торговок, его наиболее близких соседей. Скверное предзнаменование! То была его первая химера, имевшая под собой научное обоснование и увязшая в грязи той части Лиссабона, которая, согласно Камоэнсу, должна была быть «прославленным градом Улисса»!{45}
Хотя депутат и переселился на пятый этаж дома, со всех сторон обдуваемого ветрами и очень удобно расположенного на улице Процессии, ему продолжало казаться, что в столице скверно пахнет.
Он раскрыл одну из своих старинных книг, озаглавленную «О местоположении Лиссабона» и принадлежащую перу Луиша Мендеша де Вашконселуша,{46} и прочел там следующее: «Таким образом, кажется, что на всей территории Лиссабона земля, источники и реки источают сладчайший дух, благоприятный человеческой природе, — ибо несомненно, что воздух сего места мягок не только по своей усладительной сущности, но и потому, что способен исцелять многие болезни…»
Калишту Элой закрыл книгу и сказал себе, понюхав табаку: «Мой классик не мог солгать. Этот скверный запах вызван повреждением слизистой оболочки носа». И он еще раз укрепил свои ноздри дезинфицирующей понюшкой.
Вода также показалась ему тяжело усваиваемой и солоноватой на вкус. Калишту снова прибег к классическому сочинению Луиша Мендеша и в статье «Вода» прочел, что Королевский фонтан изливает влагу, обладающую приятным вкусом и мягкой теплотой, которая прочищает охрипшее горло и смягчает голос. «Таким образом, — сообщал классик, — не ошибется тот, кто скажет, что именно благодаря воде сего источника жители Лиссабона обладают сладостными в пении голосами, а также именно ей женщины в столице обязаны приятностью лиц».
Что касается приятности женских лиц, то Калишту, скромно глядя по сторонам, видел бледные и вытянутые физиономии лиссабонских дам. Не имея оснований упрекать Луиша Мендеша в ложных утверждениях, он приписал эту худобу и желтизну физическому вырождению и упадку нравов. Что касается сладостных голосов, то Калишту остался в сомнениях, не желая ни изобличать во лжи прославленного писателя семнадцатого века, ни основывать свое мнение на хриплых варварских кликах, которыми разносчики расхваливали съестные припасы.
Однако, поскольку вода Королевского фонтана смягчала связки, а Калишту слегка охрип, когда упражнялся в декламации рядом с плотиной и водяными мельницами, он послал за бочонком этой оздоровительной влаги, которую Мендеш де Вашконселуш сравнивает с водой из источника Камен.{47} Депутат напился ею вволю, и у него начались боли в животе, сходные с теми, которые предвещают начало четырехдневной лихорадки. Он еще раз обратился к своему классику и послал к Пиментейре за другим бочонком воды, которая, как говорит цитируемый автор, «используется для исцеления больных лихорадкой».
Старый слуга, ухаживавший за Калишту Элоем во время болезни, увидев, что его хозяин наливается водой, а чувствует себя все хуже, по собственной воле отправился к хирургу, который в две недели укрепил здоровье хозяина майората с помощью хинного настоя.
С тех пор Калишту Элой пил только вино, и оно улучшило его несколько изнуренный дух и состояние связок. Открывая новую бутылку, он непременно цитировал Священное Писание: «Vinum bonum lætificat cor hominis».{48}
Несмотря на это, для него по-настоящему болезненным было недоверие к классику, в особенности из-за глумливого тона, которым хирург отозвался о сединах достойного и истинно португальского писателя Луиша Мендеша де Вашконселуша.
Едва выздоровев, Калишту открыл еще одну книгу того же возраста, написанную по такому же поводу, чтобы удостовериться, не оказался ли автор сочинения «О местоположении Лиссабона» выдумщиком в вопросе о фонтанах.
Фолиант, к которому он на этот раз обратился, назывался «Основание, древние монументы и величие преславного города Лиссабона» и принадлежал перу капитана Луиша Маринью де Азеведу.{49}
— Это здесь! — воскликнул Барбуда. — Здесь объясняются и мои боли в животе! Дело было в слабости печени!
Депутат как раз прочел следующий период из книги Луиша Маринью: «Плиний весьма хвалит воду, которую Рим получал из Марсова источника, а Витрувий{50} — воду из источника Камен, ибо они обладали естественной теплотой и приятностью вкуса и по сей причине были весьма полезны для сохранения здоровья. И хотя (вот оно!) Луиш Мендеш де Вашконселуш полагает, что благодаря таким же особенностям вода из Королевского фонтана обладает сходственными качествами, опыт показывает: невзирая на то, что по вкусу она весьма мягка, ей не свойственно умягчающее действие, ибо врачи приписывают ей расслабляющее влияние на печень, от чего страждут многие люди и проистекают многие болезни».
— Вот и верь после этого людям! — сказал про себя хозяин майората. — Нужно быть осторожным с тем, что классики говорят о лиссабонской воде.
Но, продолжая читать, он обнаружил, что чудесное воздействие, которое вода Королевского фонтана оказывает на нежность голоса, подтверждается в следующих словах: «Такова причина, по коей певцы, родившиеся в Лиссабоне или жившие там, толико украшают своими голосами его Королевскую капеллу или капеллу при мадридском дворе, а также монастыри и кафедральные соборы этого королевства и Кастилии: сие превосходство также присуще женщинам, голоса коих приводят чувства в восторг. Всякий, кому довелось слышать пение монахинь в монастырях сего града, может подтвердить правоту моих слов, ибо там, кажется, звучат ангельские хоры, а не человеческие голоса».
В первый же раз выйдя после болезни, Калишту отправился разузнать, где находятся женские монастыри и какие празднества там справляются. Ему сообщили, заглянув в календарь, что ближайший праздник, который состоится на той же неделе в воскресенье, будет посвящен памяти св. Иоанны. И Калишту отправился на праздник, чтобы послушать, как поют монашки. То, что он услышал, вовсе не показалось ему пением: просто три носа дудели не в лад. Калишту вышел из храма, отправился в приемную залу, вызвал мать-привратницу и сказал ей со всей своей искренностью доброго человека, что советовал бы сеньорам певчим употреблять воду из Королевского фонтана. Пораженная столь дерзким вмешательством, мать-привратница повернулась к нему спиной.
В характере хозяина Агры-де-Фреймаш не было склонности к поверхностному изучению предмета, поэтому он, заинтересовавшись лиссабонской водой, решил исследовать всю вещественную сущность столь важного элемента природы.
Разочарования последовали одно за другим!
Когда он жил в Алфаме, то заметил, что лица у женщин в этом квартале были веснушчатые, землистые и обветренные. А классик Маринью опровергал то, что Калишту видел собственными глазами: «У воды из сего Королевского фонтана есть еще одно потаенное свойство, — именно, способность сберегать лица женщин, умывающихся ею, сохранять очаровательную белизну их кожи и столь яркий естественный румянец, что они не нуждаются ни в притираниях, ни в космети́ках, из-за коих иные лица старятся раньше времени. Это можно усмотреть со всею очевидностию из преимущества, каковым облик обитательниц Алфамы отличается пред жительницами других городских кварталов — нежное лицо, природный цвет коего сразу же очевиден. И если сего достаточно, чтобы разубедить тех, кто пользуется белилами и румянами, то немалою оказалась бы польза, извлеченная ими из сих строк, буде найдется человек, каковой их процитирует сказанным дамам».