– Мне надо говорить с вами.
– Что угодно?
Мнется. Потом:
– А у вас есть три свободных часа, чтобы меня выслушать?
– Три часа?!
Признаюсь, я пришел в ужас: дама, собирающаяся говорить три часа без умолка!
– Я знаю, что это очень долго, но, право, дело мое стоит того, чтобы его прослушать. А я не умею рассказывать иначе как с самого начала. Уже потерпите…
– Хорошо-с…
– К тому же – меня к вам направил граф Лев Николаевич Толстой…
Это меняло дело. Я весь превратился во внимание и вот что услышал.
Но сперва – маленькое отступление. Общество, куда я сейчас поведу за собою читателя, – средняя купеческая среда: та самая среда, которую сорок лет тому назад, под впечатлением первых драм Островского, прозвали «темным царством» и в которую с тех пор будто бы лились и льются злоисцеляющие «светлые лучи». В последнее время русский литератор как-то откачнулся от этой среды. Думает ли он, что уж слишком много сделано в ее области Островским и что заниматься ею после знаменитого драматурга значит – затягивать старые песни на новый современный лад? Очень ли уж ярко и соблазнительно сверкают новые типы миллионного молодого купечества, так что избалованному их обилием автору нет охоты спускаться с эффектных верхушек денежного мира в темноватые норки, где живут, наживаются и проживаются тысячники? Мирок этот забыт, и скажу больше: забыты и прощены, за давностью, самые пороки, кипевшие в «пучине» московской, когда А. Н. Островский навел на нее свой обличительный фонарь. Безобразия, разврат, хамство так называемой «коммерческой аристократии» вызвали в московском общественном мнении даже некоторую реакцию в пользу старинного купца с Таганки и Якиманки. Он-де был Кит Китыч, но – семьянин. Являясь домой в пьяном виде, он увечил чад и домочадцев, но не привозил с собою француженок от Омона. Он запирал свою дочь в терем, чтобы она не перемигивалась с офицерами, но разве это не лучше, чем предоставить свою дочь ad libitum всем офицерам всех видов оружия? Он бил благороднейшего мздоимца Василиска Перцова и платил за побои воздаяние. Но ведь и это безобразие не хуже, чем самому получать пощечины от Василисков Перцовых и в воздаяние иметь лишь удовольствие видеть, как автор пощечины, в присутствии благоговеющих лакеев «Эрмитажа», аристократически моет свои белые руки, оскверненные «прикосновением к купеческой морде», что доподлинно проделал однажды некий г. Щодро Мордвин. Все это более или менее справедливо. Но мне думается, что снисходительная пословица «не так скверен черт, как его малюют» еще не исключает того положения, что черт все-таки скверен. И если порок среднекупеческого общества померк в сиянии пороков коммерческой аристократии, я не нахожу в этом резона ставить первое в пример второй: в разном виде, но друг друга стоят. А что до семейственной и патриархальной простоты, которую ставят этому обществу в главную заслугу его защитники, то – где же вы найдете более упрощенные семейные формы и отношения, чем во «Власти тьмы» Л. Н. Толстого? Однако вряд ли кто таким формам и отношениям позавидует. И вот всякий раз, как случай забрасывал меня в глубину московского средне-купеческого общества, мне приходилось на первом же шагу вступать либо в старую отрыжку Кит Китычей – с одной стороны Большовы, Коршуновы, Гордеи Торцовы, с другой – угнетенные Митеньки, сумасшедшие Купидоши, трепещущее чувство в образе Любови Гордеевны и жалкая пьяная правда по следам Любима Торцова; либо – прямым путем – именно во «Власть тьмы». Такова и настоящая история.
Доверительница моя – дочь человека, действительно, весьма почтенного. Я наводил точные справки. Никто не сказал мне дурного слова ни о семейной, ни о торговой порядочности этого купца: «старого завета папаша» – кремешок, но с теплою искоркой внутри, под суровою личиной судьи-патриарха. Уступая веянию прогресса, он отдал дочь в пансион русской мадам на французский манер, где, подобно Липочке Большовой, девочка «проявила способности» – обучилась играть на фортепиано и танцевать. Когда девушка заневестилась, ее взяли из пансиона в ожидании, какой на ее долю достанется Подхалюзин. Является жених – старший приказчик большой серебряных дел фирмы. Сватовство это так типично, что я расскажу о нем, хотя оно и не имеет прямого отношения к дальнейшим событиям. Девушку заставили играть на фортепиано. Едва она села к инструменту, под нею сломался табурет, и она упала…
«Свадьбе не бывать», – думает она и видит, что бледен жених, бледен отец, бледны все – у них та же мысль: «Не к добру это… разойдется свадьба».
Однако ударили по рукам.
– Поцелуйте меня, – просит жених, оставшись с невестой наедине.
– Хорошо, что я его тогда не поцеловала! На третий день приехал он к нам, заперся с папашей в кабинете и выходит потом – весь в слезах… разошлась свадьба. Так бы я и осталась «оцелованная»!..
Разошлась же свадьба таким путем. Когда жених сказал своему хозяину, что намеревается жениться, тот воскликнул, даже не дослушав:
– Жениться хочешь? И отлично. Только женишься ты не на этой там своей, – как бишь ее? – а у меня для тебя давно припасена невеста.
И выводит за руку свою старшую дочь. Против хозяйской воли приказчик не посмел идти, к тому же за прежнею невестой ему давали десять тысяч, а хозяйская дочка приносила с собою стотысячное приданое да еще богатые перспективы в будущем, – женился, хоть и сквозь слезы… И так все это было ясно, понятно и в порядке вещей, что на изменившего жениха даже не обиделись ни брошенная невеста, ни ее семья: что же делать? хозяин не велел, – значит, не судьба. Невеста (жених ей не очень нравился) плакала лишь об одном:
– Господи! какая пройдет обо мне слава по купечеству, что от меня жених отказался…
Нашелся другой искатель ее руки – настоящий герой нашей истории, тоже старший приказчик очень крупной фирмы, торгующей меховым товаром. Хватил немножко образования. На невесту произвел впечатление тем, что «все смеются, зубы скалят, а он смотрит этак серьезно, пристально, даже с суровостью». Мог говорить по-умному. Однако – из-за приданого торговался, как Шейлок, прося накинуть две тысячи на обещанные десять; а то разойдется дело.
– Папаша, дайте ему двенадцать тысяч! – молит дочь.
– Голубушка, мне не денег жаль, а тебя: какой же он будет тебе муж, если способен отказаться от тебя из-за двух тысяч?
– Дайте, папаша; все равно – видно, уж такая моя судьба. А мне будет очень срамно, если разойдется и вторая моя свадьба!
Внезапно жених подался на великодушие: согласился на десятитысячное приданое. Приписали это его влюбленности, но впоследствии ларчик открылся иначе: изобретательный молодой человек сватался разом к трем невестам и, когда его драгоценную особу нигде не оценили дороже восьми тысяч, женился на той, за которою давали десять.
Стали жить – и довольно ладно. Торговая репутация молодого была хороша: он славился знатоком меха, человеком честным, энергичным, исполнительным. Тесть – не слишком довольный, что зять его – человек подвластный, да еще служит конкурирующей фирме, – дал ему средства устроить самостоятельный магазин на деньги жены и ссуду под вексель. Кроме того, выдавал дочери ежемесячно сто рублей на булавки. Кроме скупости, молодая не примечала за мужем особых недостатков: деньги у нее он отбирал, а выдавал на содержание дома по рублю в день и требовал, чтобы стол был первого сорта.
– Если, бывало, бифштекс ему не по вкусу, заберет его с тарелки, да и пустит мне в лицо через стол. Суп не понравится – супом плюется…
– Вы называете это – «не было особых недостатков»?
– Что же? у других хуже бывает… Тогда он меня, по крайней мере, не бил…
С течением времени к скупости прибавилась странная жестокость – сперва по отношению к посторонним: мальчиков в своем магазине молодой купец бил за каждую, даже самую ничтожную вину с такою свирепостью, что они убегали один за другим, а жена трепетала:
– Не миновать нам беды – попадем под суд.
– Эка важность, что бью! – оправдывался муж: – Меня самого били… и не так еще! вот и вышел человеком…
Пугала окружающих не самая наклонность купца к бойлу – «всех их били, и все вышли людьми» – но, что он бил не спокойно, – не для наказания, – зверел, нанося удары… В полном своем ужасе развернулась его разнузданность на руку, когда подросли и стали учиться дети. Не зная по-латыни ни одного слова, отец вздумал репетировать сынишку-гимназиста.
– Как же это он ухитрялся?
– А он когда-то начинал учиться по-французски, – так буквы помнил. Спрашивает, бывало, у Коли слова и смотрит на первую букву, так ли начинается слово, как Колька ответит. Стол?.. Если Колька ошибается, скажет вместо «mensa», положим, «mensis» – отец не замечает: хорошо! молодец!.. Но, если бы он ошибся в первой букве – ну, обмолвился бы хоть «tensa» или «pensa», – у отца сейчас же наливаются кровью глаза; так-то ты учишься, мерзавец? Ремень в руки – и пошло живодерство.
А мы еще смеемся над горбуновским анекдотом, как купец выдрал сынишку за «Софонизбу», почитая ее за неприличное слово! Впрочем, я знал барышню, которая на вопрос, что поделывает ее сестра-курсистка, важно отвечала:
– Изучает какую-то Спинозу… должно быть, очень мудреная болезнь, потому что давно уже изучает…
«Детоубийство по мелочам» вызывало резкие сцены между родителями, кончавшиеся тем, что освирепелый муж колотил и жену. Но у жены были защитники – братья, жившие в том же доме, через лестницу, и ради них семейный палач немного сдерживался. Чтобы ускользнуть от вмешательства жены и необходимости колотить ее, а потом иметь неприятные объяснения с шурьями, жалкий, одичалый человек придумал систему келейных наказаний. Запрется в кабинете и порет мальчишку:
– Я с тебя шкуру спущу, а если крикнешь, спущу и другую, и третью, – не беспокой маму.
Однажды, на шестой день после родов, лежа в постели, жена слышит далекое мычание, отчаянное, но ничего общего не имеющее с человеческим голосом.
– Что это? – в испуге спрашивает она дочь, сидящую у ее кровати.
– Ничего, мамаша… так что-то на улице… Но потом пришлось сознаться:
– Коля принес из гимназии двойку, и папаша его третий день порет…
Родильница вскочила с постели и босиком побежала выручать сына, забывая, какой опасности себя подвергает…
Произошла страшная сцена… Один из братьев пришел на крик… И такова сила традиционной боязни «не пущать на дом марали», что несчастная женщина, в эту ужасную минуту, напустилась на своего же защитника:
– Зачем ты суешься между мужем и женою? Столкуемся и сами…
– Помилуй: ты можешь умереть от его безобразия.
– Это мое дело.
Последовала болезнь, жестокая и долгая, как все женские болезни, изнурительная и ведущая за собою целый круг нервных расстройств, малокровия и других недомоганий. Пошли лекарства, доктора, скитания по медицинским звездам всех величин… Клейн, Шервинский, Остроумов, поездка в Крым, житье в санаторной колонии Ограновича… Кажется, за это время доверительница моя сама немножко отстала от детей и, как говорится, запустила их…
Отношения мужа к жениной семье, к тестю и шурьям были нехороши. Свой магазин он прикрыл во время торговой заминки и, продав его тестю, сам пошел к нему же в приказчики, на трехтысячное жалованье. Сделка была выгодная, но зять считал себя обиженным и в особенности тем, что тесть потребовал уплаты по векселю десяти тысяч, данных им на открытие магазина.
– Папаша, как вам не стыдно в самом деле? – набросилась на старика и дочь.
– Не хочешь ли хоть сейчас получить от меня эти деньги?
– Зачем же вы их с нас требовали?
– Затем, чтобы, когда муж тебя бросит, ты имела свой кусок хлеба.
Лечилась моя доверительница и в Крым съездила на счет отца. Муж не дал ни копейки.
Дома продолжалось все то же: глупая скупость и бесчеловечное битье смертным боем жены, детей, прислуги. Иногда на безобразника находили как будто минуты просветления и он смирялся пред женою, каялся, что и сам не знает, как это вскипает в нем сердце, затихал немножко, а затем устраивал скандал, горший прежнего… Надо заметить, что мы имеем дело не только не с пьяницею, но даже с вовсе непьющим человеком.
Все это были, однако, цветочки – ягодки ждали впереди.
Распространяться далее о подробностях этого семейного ада – трудная по своей щекотливости тема. Достаточно назвать ее последнюю, заключительную точку: супруг окончательно разнуздался и, после психопатической скупости и жестокости, впал в психопатический разврат – окружный суд увидел его обвиняемым в попытках к развращению своей старшей дочери.
Глухая мирская молва обличает гораздо больше половых преступлений, совершающихся в мирных, по-видимому, недрах буржуазных семейств, чем доходит их до света правосудия; а горький опыт убеждает в том, что мирская молва в данном случае редко сплетничает попусту, видя дым там, где нет огня. Укрывателями преступлений являются обыкновенно те самые лица, которые больше всего от них терпят, т. е. семья преступника. Мотивы укрывательства – стыд, что такая гнусная «мораль» падет на дом; жалость выдать тюрьме и каторге близкого, родного человека, с кем сживались многими и многими годами, кого привыкли уважать и бояться, кому привыкли повиноваться, человека одного имени и одной крови; наконец, – и весьма часто, – панический страх, внушаемый семье самим преступником, деяния которого так необычны и ужасны, что семья теряется, с кем она имеет дело – с безудержным ли в разврате деспотом или просто с сумасшедшим. Запуганные семьи терпят безобразия своих психопатов, не вынося сора из избы, предпочитая терпеть стыд и позор действительный, но тайный, стыду ложному, но открытому – стыду гласной обороны против постыдных посягательств ошалелого эротомана. Грубый и нескладный по форме, но меткий анализ такого скрытого в семье полового преступления дал А. Ф. Писемский в драме «Бывые соколы».
Все указанные мотивы и соображения имелись налицо и в настоящем случае. Жертвы распущенного психопата ограничивались пассивным сопротивлением, заботясь лишь об одном, чтобы намерения его не переходили в действия. Но расходившегося скота было мудрено унять. Он зверел со дня на день все больше и больше: бил семейных походя и довел свою наглость до того, что мать, не в силах далее защищать свою дочь, удалила ее сперва к родным, а потом в закрытое учебное заведение, наперекор воле нежного родителя, который в отмщение за отпор, оказанный ему честною девочкой, решил не давать дочери никакого образования: коли она была мне непокорна, пусть будет не барышнею, но прачкою!
Семейный совет, обезопасив девочку, решил приняться за безобразника всерьез и, на первых порах, будучи не в силах уговорить мою доверительницу поднять руку на мужа, т. е. действовать уголовным порядком, попробовал домашние респрессалии. В последнее время психопат манкировал службою в магазине, хотя она была единственным источником его доходов. Ему фиктивно отказали.
– Наплевать!
Равнодушие это скоро объяснилось: скупясь в грошах для жены и детей, чуть не моря семью с голода, нежный супруг и родитель накопил на собственные удовольствия капиталец в 40.000 рублей да прибрал к рукам лучшие женины вещи.
Супруги разъехались. Через несколько дней муж требует, чтобы жена уступила ему младшего сына, ее любимца.
– Ни за что.
Тогда он выкрал мальчика обманом. Жена подала в сыскное отделение просьбу – найти исчезнувшего супруга и украденного ребенка.
По отъезде мужа жена осмотрела шкапы и сундуки с своим приданым: пусто, – все, что было получше, выбрано. В один прекрасный день, в отсутствие жены, хозяин-вор возвратился – подобрать остальное. Когда он сходил с набитым саквояжем по лестнице, его настигла возвратившаяся жена.
– Где сын?
– Это моя печаль.
– Я не отстану от тебя, пока ты не покажешь мне его.
– Не отставай: ищи ветра в поле…
– Бери все, да сына отдай.
– Не отдам.
– Коли так, едем в участок.
– Едем. Приехали.
– Вот мой муж: я о нем объявляла, что он пропал и увез у меня сына… а теперь нашелся, прошу его задержать.
– Помилуйте, господа, – говорит муж: – Она совсем сумасшедшая! Я просто собрался к Сергию-Троице и сынишку захватил с собою, а ей представляется Бог весть что…
В участке жену пристыдили неуместною ревностью, поздравили, что муж нашелся и… тем дело и кончилось. По выходе из участка супруг со своим саквояжем вспрыгнул на извозчика – и был таков. Жена помчалась за ним в погоню. Оглядываясь, он не узнавал ее, потому что она сняла шляпу и повязалась, как горничная, платочком. Так проследила она беглеца до одной из московских окраинных улиц, где он нырнул в ворота дома, показавшегося жене как будто знакомым… Прочитав на воротах фамилию домовладельца, она вспомнила, что была здесь лет пятнадцать тому назад, после своей свадьбы, с визитом; муж привозил ее сюда нарочно, чтобы похвастаться, какую он добыл себе красивую и воспитанную жену; старшая дочь купца-домовладельца была одною из трех невест, отказавших жениху-авантюристу… Естественно, что знакомство, начатое такою враждебною демонстрацией, более не продолжалось. Но муж потихоньку поддерживал связи с семьею своей бывшей невесты и, быть может, даже под влиянием ее и затеял похищение ребенка; по крайней мере, мальчик был спрятан именно в этом доме.