– Потому, – шептала она, – я к вам, милая, доверие получила, а кавалер этот – кто ж его знает? Напоит да оберет… А тут у меня, миленькая, пачпорт да двенадцать рублев денег.
И ушла.
Ольга знала, что спутницу ее зовут Акулиной Ивановной, что она крестьянская девица Некормленой губернии, Пустопорожней волости, деревни Заплатина, Неурожайки то ж, – что она едет на готовое место, выписанная, по рекомендации от конторы, белою кухаркою, в незнакомую господскую семью в дачное имение под городком Клином. Препроводительное письмо, по просьбе Акулины Ивановны, она сама ей читала: оно лежало тут же, с паспортом, с деньгами. Ей было до боли завидно этой бойкой, сытой, устроенной при месте женщине и жаль своих собственных неудач. Она думала о своей судьбе и ее и готова была поменяться с нею хоть сейчас своим ненужным ей нищим дворянством и своим забытым полуобразованием. Думала, покуда не уснула.
Проснулась от внезапной остановки поезда. Кругом – поле, брезжит рассвет, люди бегут мимо окон, по насыпи, машут руками, что-то кричат.
– Что случилось?
– Женщину убило. С поезда свалилась. Насмерть! Вздумала на ходу из вагона в вагон перейти, – ну а хмельная была. Ее и стрясло. Так – всю голову в лепешку.
Женщина эта была веселая Акулина Ивановна. И вдруг – точно молнией озарило Ольгу: а узелок-то?! Ведь он у нее, у Ольги. Там – паспорт, там – рекомендация… Ведь это, значит, сразу на готовые харчи?.. В поезде никто ее, Ольги, не знает, Акулины Ивановны тоже…
И когда на ближайшей станции был составлен протокол о происшествии, и Ольгу, как соседку погибшей по вагону, жандарм спросил:
– Как звать?
Она смело ответила:
– Акулиной Ивановой… Лаптикова – прозвище. – Покойницу знала?
– Нет… Впервые дорогой съехались…
– Говорила с нею в дороге?
– Как же, господин офицер! Очень даже много говорили.
– О чем?
– О своих делах. Насчет местов больше.
– А как ее звали по имени? Не упомнишь?
– А тоже Акулиной, господин офицер. С того у нас и разговор пошел, что дивно нам стало, как это мы обе, незнакомые, сошлись, и обе Акулины.
– Паспорт?
– Вот он.
Жандарм поглядел, – все выправлено в порядке, – записал.
– Куда едешь? Ольга назвала.
– Ожидай: можешь быть вызвана как свидетельница. Грамотная?
– Не обучена…
– С Богом.
В вагон Ольга возвратилась уже не дворянкою N но крестьянкою Акулиною Лаптиковою. Свой собственный паспорт Ольга-Акулина запрятала в своих вещах, а по паспорту Лап-тиковой явилась в Клин к обозначенным в препроводительном письме господам. Оставаться у них на службе она, конечно, не собиралась: она ехала, как рекомендованная белая кухарка, а и готовить-то путем не умела, – разве самые простые кушанья.
– Больше недели меня не продержат, выгонят, – рассуждала она. – А мне того и надо. Как приеду на место, сейчас себе сошью шерстяное платье, чтобы сколько-нибудь вид иметь. А потом – в Москву, там меня никто не знает. С этим видом да с моей наружностью и ловкостью я себе хорошее место найду. Денег тратить не буду, посылать мне некуда, харчи готовые, одеться, обуться простому человеку немного надо, – скоплю сто рублей, тогда можно будет и опять дворянский паспорт вытянуть из-под спуда, и опять поеду в Петербург искать места подходящего, приличного… С одежею да с возможностью выжидать, перебиться, – найти место можно. А без этого нашей сестре, горемыке, одно место – на панели.
Действительно, господа в Клину продержали Ольгу недолго. Несколько дней она сказывалась больною, а когда выздоровела и стала готовить, господа разразились лютою бранью на мошенничество конторы, приславшей им вместо опытной кухарки совсем первобытную стряпку, и выдали девушке расчет и денег на обратный билет. Как и собиралась, она отправилась в Москву, записалась в тамошних конторах и, благодаря своей симпатичной внешности и представительности, действительно, в самом скором времени получила место горничной в богатом купеческом доме.
Место Ольге попалось чудесное: дела мало, денег много. С подарками, «на-чаями» и т. д. она зарабатывала рублей 25 в месяц. Пятнадцать тратила на себя, десять относила на книжку, в сберегательную кассу. В доме было много женщин. И хозяйке, и дочерям ее очень полюбилась красивая, смышленая, отесанная горничная. Ей много дарили вещами, и обращались с нею настолько хорошо, что Ольга не раз подумывала, уж не признаться ли ей во всем? Люди хорошие, – авось помогут и на ноги поставят. Но ложный стыд и страх, что ей не поверят, заподозрят за нею какое-нибудь темное дело, ее удержали.
– Еще боялась: за беглую нигилистку почтут, – наивно оправдывалась впоследствии девушка.
В скором времени хозяйка Ольги отправилась в Крым и взяла ее с собою прислугою. В Крыму они оставались недолго: пришла телеграмма, что в московском доме случился пожар, много погорело. Возвратясь в Москву, Ольга убедилась, что в числе других погоревших вещей погиб и ее сундучок. Дорогого в нем ничего не оставалось, но… между крышкою и обивкою его был Ольгою заклеен второй ее паспорт, на собственное ее имя Ольги N. Таким образом, она утратила свою настоящую личность и навеки осталась крестьянкою Акулиною Лаптиковою. Поразило ее это страшно; она плакала горькими слезами, не смея никому объяснить, о чем так горько разливается. Хозяйка, чтобы утешить ее в пропаже погорелого имущества, подарила ей несколько денег, но радости оттого Ольге не прибавилось.
Сто рублей она давно накопила, но полагала, что теперь они ей – ни к чему. Об ее сбережениях было известно в доме, и Ольге отбоя не было от женихов, которые сватались к ней и сами, и через свашек, чуть не каждый день. Разумеется, она всем упорно отказывала и сердила тем свою хозяйку, которой непременно хотелось в награду за хорошее поведение выдать Ольгу замуж – «покуда не свертелась». Она даже нашла ей сама жениха, одного из приказчиков своего мужа, человека нестарого, солидного и красивого. Ольга и ему отказала. Хозяйка очень разгневалась. В этом упорстве Ольги она видела что-то скверное, безнравственное.
– О красоте своей много мечтаешь! – жестоко говорила она, – в содержанки собираешься.
– Помилуйте, барыня! – оправдывалась девушка в напрасных слезах.
– Тогда – какого же ты принца дожидаешься?!
Одна из барышень по зиме была просватана. Жених ее, московский купчик-ухарь, из цивилизованных, женился ради денег. Некрасивой и золотушной невесте он возил букеты и конфеты, а хорошенькой горничной при каждом удобном случае подмигивал, – золотой сунет в руку, то ущипнет, то поцелует. Девушка была в отчаянии. Под гнетом этого назойливого ухаживания она чувствовала себя чуть не преступницею.
– Совестно уж очень! Люди меня обласкали, одели, обули, а выходит, точно я вместо благодарности отбиваю.
Пошла и рассказала все хозяйке. Вышел скандал. Жениху отказали, а «Акулину» – тоже со двора долой, чтобы вперед застраховать хозяйских дочерей от опасной конкуренции. История огласилась, и в хороших купеческих домах «Акулина» места не нашла, пришлось спуститься пониже, приютиться в семье какого-то бухгалтера… Но и отсюда ее выжила злополучная красота! Она начинала Ольге мешать почти столько же, сколько стеснял ее когда-то дворянский паспорт, но отделаться от этой обузы было труднее, чем от старой.
Так, переходя с места на место, Ольга переменила нескольких хозяев. Замуж она упорно не шла, все надеясь, что как-нибудь, хоть чудом, да выскочит на прежнюю свою колею, вернет утраченное звание, поедет в Петербург, и тогда начнется для нее жизнь сызнова. В прошлом году случилось ей жить на месте, в подмосковном дачном поселке. За нею стал сильно ухаживать местный лавочник, человек зажиточный, из кулаков, красивый, властный, грубый. Ольга отвергла его искания так же, как и все другие. Но это был хищник не из таких, чтобы упустить полюбившуюся им добычу. Однажды Ольга пила чай в гостях у какой-то нянюшки-соседки, и та угостила ее вареньем, покушав которого, девушка впала в глубокий, мертвый сон. Пробудилась она в объятиях своего преследователя.
Лавочник успокоил взрывы отчаяния погубленной девушки обещанием жениться на ней по осени, и Ольга покорилась своей судьбе с тупым фатализмом, который вообще овладел ею с тех пор, как пожар уничтожил ее подлинный документ…
– Да неужели вы даже ни разу никого не спросили, как вам восстановить себя в утраченных правах? – спрашивали ее впоследствии.
– А кого я спрошу? кому доверюсь? Ведь признаться надо было бы… Страшно! Я законов-то не знаю…
Когда осень пришла, и господа Ольги вслед за другими дачниками потянулись в город, – лавочник объяснил своей невесте, что он с удовольствием и в самом деле женился бы на ней, если бы, к несчастью, уже не был женат. Ольга, как сама выражается, «наплевала ему в глаза», но – ей оттого лучше не стало. Она была беременна. Господа, сожалея о ее печальной истории, держали ее у себя, пока ее положение не сделалось слишком заметным, – затем, конечно, уволили… Ольга съехала на квартиру, которую ей посчастливилось найти задешево у какой-то повивальной бабки. Та уговорила молодую женщину, – когда ребенок родится, сдать его в воспитательный дом, а самой пойти в кормилицы…
– Выгоднее этих мест, если в хороший дом попасть, негу. Ты красавица, тебя в любой княжеский или графский дом руками оторвут…
И действительно, когда пришла пора, место она нашла Ольге превосходное… Но – на этом месте она и встретилась со своею теткою…
– Где же теперь эта Ольга? – спросил я рассказчика.
– У тетки живет… Ту страшно поразила ее история… Клянет себя, что загубила девку, ухаживает за Ольгою, как за родною дочерью… Деньжонки-то теперь есть, можно жить не ссорясь.
– Что же так до конца дней своих она и останется в крестьянских девицах Акулинах?
– Нет, устраиваем ей восстановление в правах. Только – сложная штука.
– Почему?
– Да потому, что и тетка, и господа эти, у которых она в мамках жила, наглупили, огласили историю. Проще бы всего – Акулинин паспорт сейчас же в клочки, приехать на родину и заявить о потере вида на жительство. Никаких бы хлопот… Там ведь ее все знают. А тут стало известно, что она по чужому виду проживала…
– Так что же?
– Преступление же это. Уголовщина. Ну спросят, а как достался вам этот чужой вид? Присвоила, – опять преступление. От кого? От женщины, погибшей при сомнительных обстоятельствах… фатальный круг уголовных сцеплений. Придется перешагнуть через суд и публичную огласку, – нечего делать. А она и слышать не хочет. Чуть о суде упомянем, так и затрепещется…
– Знаете что? – сказал я.
– Что?
– Посоветуйте-ка тетке этой Ольги поскорее приискать ей жениха, а Ольге – непременно немедленно выйти замуж.
– Что же будет?
– Да очень просто, получится третья фамилия, в которой утонут и Ольга N и Акулина Лаптикова… Останется новая полноправная имярек какая-нибудь.
Адвокат засмеялся.
– Знаете, а ведь это идея. Но Акулина-то останется, все-таки…
– Что за важность? Это уже от мужа зависит, каким уменьшительным именем звать свою жену. Можно Акулину Олею кликать, и Ольгу Акулею… дело вкуса и привычки.
Такие-то причуды случаются на свете, господа!
1898
Кельнерша*
I
Сидим мы с знакомым немцем, профессором русского университета в ученой командировке, в некотором константинопольском кафешантане. Скука страшная; безголосые певицы, сиплые «дизёзки», дамский оркестр aus Wien, кто в лес кто по дрова. В Константинополе по вечерам туристу некуда деваться: день очень интересен, – по крайней мере, для охотника до старины, византийщины и азиатчины, а ночью, если вы избалованы удовольствиями, лучше спите, – все равно ничего не найдете путного.
Молодая, рослая кельнерша поставила перед нами по рюмке коньяку, повернулась и ушла.
– Посмотрите, какая прелестная фигура, – указал я компаньону, вдогонку ей.
Кельнерша остановилась и обратила к нам улыбающееся лицо.
– Благодарю вас за комплимент, – услыхал я насмешливый ответ на чистейшем русском языке.
– Вот тебе раз! Соотечественница?!!
– Как видите.
– Так присаживайтесь к нам, пожалуйста, разделите компанию.
Кельнерша согласилась. Это была очень красивая женщина, лет двадцати пяти-шести, не старше, с настоящим великорусским лицом, круглым и розовым; карие глаза смотрят бойко и весело, а главное – умно; сочный рот улыбается, русых волос хватит на три хороших косы… прелесть что за создание!
– Ну-с, господа, – начала она, укладывая на стол холеные белые руки, – во-первых, требуйте чего-нибудь порядочного, подороже, чтобы я имела право как можно дольше просидеть с вами; я давно не встречала русских и рада поболтать. Спросили шампанского.
– Во-вторых, – продолжала молодая женщина, разливая вино по стаканам, – говорите, кто вы такие? Я терпеть не могу сидеть с незнакомыми людьми и только для вас, как соотечественников, делаю исключение.
Мы назвали свои имена.
– Вам не сродни писатель Амфитеатров? – спросила она меня.
– Это я сам, но – откуда вы знаете мое имя? Оказалось, что кельнерша выписывает большую петербургскую газету, где я в то время преимущественно работал.
– Вы не удивляйтесь, что я трачу свой заработок на журналы, – улыбалась она. – Хоть я и оторвалась от России, а скучно без родного слова. Я ведь истая русачка… очень русская, как говорит тут у нас в оркестре одна еврейка.
– А можно узнать ваше имя?
– Наталья Николаевна Голицына.
– Ой, какое громкое! – пошутил я.
– Да, это мое несчастье. Помните – как в «Подростке» Достоевского: «Ваше имя?» – «Долгорукий». – «Князь Долгорукий?..» – «Нет, просто Долгорукий». Вот и я просто Голицына.
Час от часу не легче! Выписывает русские газеты, толкует о Достоевском… что за феникс такой?
– Вашу фамилию, г. А., я запомнила, главным образом, вот почему. Вы как-то раз напечатали рассказ на такой сюжет. Молодая девушка-дворянка, которой опостылели домашние притеснения от любовницы ее отца, бесхарактерного и дрянного человечишки, убежала из дому и поселилась в деревне у своей кормилицы… Вернувшийся из Америки брат застает сестру совсем опростелой; она даже собирается замуж за крестьянина… Так я передаю?
– Да, была у меня такая повестушка, и остается лишь удивляться, как вы ее запомнили?
– Скажите: это вымышленная история или из действительной жизни?
– Развитие сюжета, конечно, вымысел, но основа – действительное происшествие.
– Так.
Она тяжело вздохнула.
– Вы хорошо сделали, что оставили свою героиню в тот момент, когда она только собирается выйти замуж за крестьянина… Потому что – если бы вы продолжили свою повесть, – вам вряд ли удалось бы выдержать тот сочувственный тон, каким вы все это рассказывали.
– Вы полагаете?
– Да, – потому что я знаю это по опыту. И, если вы спросите меня: «Как дошла ты до жизни такой?» – как угораздило меня, женщину из порядочного общества, не без образования, недурную собой, попасть кельнершей в константинопольский кафешантан, – я вам отвечу: всему виною мое наизаконнейшее супружество с Василием Павловичем Голицыным, крестьянином… вам все равно какой губернии, уезда, волости и села. Положим, что «Горелова, Неелова, Неурожайки то ж». В супружество это меня толкнули черт и идея. А из супружества – после двухлетней каторги… слышите ли? каторги – вырвали необходимость и добрые люди.
Моя девичья фамилия – Сарай-Бермятова. Как видите, «во мне кипела кровь татар». Однако, должно быть, кипела очень давно. Я помню родословное древо в кабинете моего отца, оно было преогромное – корни крылись где-то за Дмитрием Донским или Иваном Калитою. Мой отец-покойник, – не тем будь помянут, – проел на своем веку несколько состояний и, чтобы поправить дела, женился на купеческой вдове, очень красивой, нельзя сказать чтобы умной, но довольно богатой: тысяч на двести-триста капитала. Единственный плод этого брака – ваша покорнейшая…
Матери я не помню: мне было три или четыре года, когда она умерла. Отца помню отлично: изящный такой, седоватый джентльмен с постоянно-французскою речью и манерами маркиза. Говорят, смолоду был красавец и великий победитель сердец. Сорок лет он прожил на свете баловнем судьбы и превосходнейших наследств: все прямо в рот летели жареные голуби. «Птичка Божия не знала ни заботы, ни труда». Под старость он вдруг вообразил себя дельцом… Выбрали его директором банка… Как шли в банке дела, не знаю, но в один прескверный день была назначена экстренная ревизия. Папаша в это утро встал очень веселый. За кофе он, как ни в чем не бывало, шутил со мною и моей гувернанткою – весьма хорошенькою офранцуженной полькой; как я потом узнала, этой барыньке не хватало только развода с первым мужем, чтобы сделаться моей мачехой. Пришел из банка рассыльный – сказать папаше, что его ждут.