– Ничуть не смешно. Нехорошая вы. Все у вас расчет и расчет.
– А по-вашему, как же жить прикажете? Сердцем, что ли, как другие бабенки? То-то вы их и водите всю жизнь на своей привязи, как дрессированных обезьян!
– Да любили же вы когда-нибудь?
– Никогда и никого. Бог миловал.
– Однако… – говорят, будто наоборот – очень часто и очень многих! – резко воскликнул Таддей.
– Мало ли что говорят! – невозмутимо ответила Анастасия Романовна. – Вон генеральша Фарсукова всем сообщает на ухо, que je suis une Messaline. Замечательно, что она произвела меня в это лестное звание аккуратно с тех пор, как заняла у меня три тысячи… Да если б, наконец, и так даже? Что же тут общего с любовью?
– Однако!.. – недоумело произнес артист, видимо пораженный откровенностью собеседницы.
– Что «однако»?
– Да уж очень все у вас ясно и прямолинейно. Словно вы не человек, а машина какая-то. Ничего-то вы не боитесь, ничего-то не стыдитесь: все у вас – как заведенное… Помилуйте! Разве можно делать мужчине подобные признания?
– А вы, мой друг, сильно переменились ко мне после моих слов? – вкрадчиво спросила Хромова.
– Нет… я человек без предрассудков… но…
– А я вам на это вот что скажу, Ян: зачем вы со мной лукавите? И до признания, как и после него, вы все равно были твердо уверены, что я далеко не идеал нравственности, и все-таки сделали мне предложение. Это что значит?
– Я вас… люблю… – пробормотал сконфуженный Таддей.
– Да? чувствительно тронута!.. Ну-с, а кто два года тому назад был, по собственным своим словам, по уши влюблен в Нелли Эванс и сбежал от свадьбы потому лишь, что ему насплетничали, будто у бедной девочки был раньше какой-то роман? А? что скажете, Ян? Молчите? То-то вы, высоконравственный человек! Нелли, бесприданнице, простого слуха не простили, а миллионщице Насте Хромовой извиняете репутацию Мессалины! Ха-ха-ха! Постойте! Куда же вы?
– Прощайте, Анастасия Романовна! – взволнованно заговорил Таддей, – так нельзя! Всему есть свои границы: вы или решились вконец оскорбить меня, или сами не понимаете, что говорите!
– Ну уж этакой оказии, чтобы себя не понимать, со мной не бывало во всю мою жизнь… Что же касается до оскорбления, – так кто кого больше обидел? Не вы ли только что сами назвали меня развратною, а я всего лишь сказала вам…
– Вы меня считаете подлецом! – гневно прервал Таддей.
– Нет, – по-прежнему хладнокровно возразила Хромова, – не считаю. Вы – не подлец, а так… трутень, дармоед.
– Еще того лучше!
– Вы не горячитесь напрасно, Ян. Я не на одного вас только, а на всякого мужчину, кто сватается ко мне или вообще к богатой женщине, смотрю так. В этом отношении вы для меня ни лучше, ни хуже других. Но и из трутня надо извлекать пользу, а вы слишком неблагодарный для моих целей экземпляр: мне – повторяю вам – нужен муж шикарный, чтобы не стыдно было показать его где угодно. Так-то, милейший Ян! Согласны вы со мной? Ну говорите что-нибудь, а то ведь я вижу по вашему лицу, что вы приготовились сказать нечто ужасно ядовитое. Разрешаю и жду. Валяйте!
– Желаю вам счастья… До свидания, будущая княгиня! – почти крикнул артист.
– Только-то? Н-ну… что ж?! До свидания, вечный артист… без надежды на повышение!
* * *
Разговор стих. Князь открыл глаза, в комнате никого не было.
– Ну и баба! могу сказать! – воскликнул он, разводя руками. – Как она его отделала! И где только зародилось такое чудище?! Психопатка, что ли?
В этом недоумении застала князя вошедшая Чуйкина.
– Послушайте! обратился к ней Латвии, – я должен вам покаяться: сейчас я невольно подслушал чужой разговор и заинтересован им до последней возможности…
– Здесь были Таддей с Хромовой?
– Да. Он сделал ей предложение и получил отказ.
– Так я и знала.
– Но если бы вы слышали, как оригинально и… черт возьми! – дельно и умно!
– Хромова и не может поступить глупо. У нее каждое слово продумано, каждый шаг рассчитан.
– Да что ж это за феникс такой?
– Не феникс, а весьма милая и, как вы видели, довольно красивая особа, с шестью миллионами капитала…
– Шестью! – благоговейно воскликнул князь.
– Ни больше, ни меньше… Особа, наскучившая одиночеством и желающая выйти замуж. Скажу больше: она сегодня находится у меня в качестве невесты на смотринах.
– А жених?
– Жених – вы, князь.
– Что-о-о?
Латвии широко открыл глаза и посмотрел на Чуйкину как на безумную.
– Вы хотите меня на ней женить?!
– Очень хочу, князь, и советую вам не упускать случая. Вы видите, что барышня эта хоть куда – и умна, и воспитана, и образована, следовательно, фамилии вашей не сделает позора. Богата она, как Крез, и я знаю: будет богатеть с каждым годом все больше и-больше, – ее сам Штиглиц считает чем-то вроде коммерческого гения, а он в этих делах знаток. Притом ей везет удивительное счастье: за какое предприятие ни возьмется, деньги так и плывут в руки. На что уж обманчивое дело – рулетка, а Хромова умудрилась и тут отличиться: два раза срывала банк в Монако. Она заплатит ваши долги, даст вам превосходное положение в обществе…
– Но позвольте, все это прекрасно, но что же из этого следует? Положим, я не прочь был бы жениться, да она-то пойдет ли за меня?
– Охотно. Вы ей понравились.
Князь в волнении прошелся взад и вперед по кабинету.
– Знаете ли, Чуйкина, – сказал он, остановившись пред своей собеседницей и глядя ей в глаза, – из разговора вашей Хромовой с Тад деем я вывел заключение, что ей нужен фиктивный брак… Прав ли я?
– Пожалуй. Так что же? Вам же лучше: получите за свое имя и деньги, и положение, и полную свободу… А сама Настя, насколько я могу судить, вам не особенно нравится.
– Не то что не нравится, а… я ее боюсь: она какая-то особенная, я таких чудных женщин не видал еще, – откровенно сознался Ипполит Яковлевич.
– Нет, не бойтесь. Настя незлая, и если вы будете вести себя в отношении ее хорошо, она никогда вас не обидит…
Несколько мгновений длилось молчание. Князь все ходил по кабинету.
– Так продаваться? – резко спросил он, наконец круто повернувшись к Чуйкиной.
Та пожала плечами.
– Зачем такие крупные слова? Вас никто не покупает. Вы понравились, – вам предлагают жениться: вот и все. Если не согласны, я так и передам Насте, а если согласны, говорите скорее, чтобы вам кто-нибудь из вашей же титулованной братии не перешел дорогу: если бы вы видели, какие тузы ухаживают за нею!
* * *
Месяц спустя после этого разговора князь Латвии уже стоял под венцом с Анастасией Романовной Хромовой. Молодые поселились в Петербурге. Кто знал Анастасию Романовну раньше, все утверждали, что жизнь ее нимало не изменилась в своем течении после брака. Она вставала в семь часов утра и прямо с постели бросалась в омут финансовых операций: счеты, кассовые книги, биржевые телеграммы были ее утренним чтением; конторщики, факторы, маклера, биржевые зайцы – ее утренним обществом. Обедала она поздно, по закрытии биржи. На ее семейных обедах никогда не появлялся ни один из членов коммерческого мира. Обед был ее отдыхом, и за столом говорить с Анастасией Романовной о чем-либо деловом значило потерять ее расположение.
По вечерам у Латвиных собиралось большое и весьма смешанное общество, вроде богемы Чуйкиной. Преобладали учащаяся молодежь и артисты. Анастасия Романовна любила слыть покровительницей наук и искусства и не щадила денег на пожертвования, пособия и стипендии в университетах, консерваториях и Академии художеств. Злые языки сплетничали, конечно, будто науки и искусства не причем в щедрости княгини, а гораздо более важную роль играют тут молодые студенты, скульпторы, музыканты и художники, составляющие ее постоянную свиту. Но если злые языки и были правы, то только отчасти: женщинам, посвящавшим себя искусству, Анастасия Романовна покровительствовала едва ли не больше, чем мужчинам.
Князь мало виделся со своей деловитой супругой. Анастасия Романовна достала ему почетную, безденежную, но дающую чины и ордена должность, назначила ему превосходное жалованье, не отказывалась платить его долги, когда он несколько выходил из рамок определенного бюджета. В первое время после свадьбы муж почти нравился Анастасии Романовне: так ловко вошел он в границы ее требований и, будучи фиктивным супругом, с замечательным уменьем сохранял, однако, свое достоинство и служил весьма красивой декорацией для дома. Ему было запрещено ревновать и интересоваться делами княгини – он смотрел сквозь пальцы на все ее увлечения и даже ни разу не заглянул в ее контору. В обществе он держал себя так тактично, что многие стали было сомневаться: уж точно ли правда, будто князь только Менелай, «муж своей жены»? не настоящий ли он ее глава и повелитель? Словом, князь сумел и жене угодить, и соблюсти свою амбицию. Но вдруг его, как говорится, прорвало.
К концу второго года брака у Анастасии Романовны родился сын. Незадолго перед тем князь имел крупный разговор с женой: он проиграл в клубе довольно солидный куш, и Анастасия Романовна отказалась заплатить этот долг, предоставив Ипполиту Яковлевичу покрывать его из собственного кармана своим жалованьем. Князь страшно обиделся, и его неудовольствие совершенно неожиданно выразилось в форме крайне резкой и совсем уж неумной и непристойной. Кто-то в клубе поздравил его с рождением наследника.
– Благодарю вас, – ответил князь, – но, право, когда этого ребенка называют моей фамилией, мне всякий раз кажется, что вот-вот кто-нибудь обвинит меня в плагиате…
Сказал и спохватился, но поздно. Острота на другой же день дошла до княгини, а спустя неделю князь Ипполит Яковлевич уже сидел в вагоне варшавско-венской железной дороги, уволенный женою, – как он выражался, – «по третьему пункту», со строгим – под страхом лишения жалованья – наказом никогда не попадаться на глаза Анастасии Романовне.
III
…«О, повтори мне: тебя люблю!»…
Отчаянно выкрикнутая высокая нота тенора оторвала Латвину от разговора с Замойским. Княгиня взглянула на сцену, встретилась глазами с Раулем, усмехнулась и пожала плечами.
– Этот-то… все еще предполагается! – брезгливо сказала она.
Замойский тоже засмеялся.
– Что же вы хотите, княгиня? – возразил он, – этот Львов – «предмет» чуть ли не всех здешних дам и девиц. Одна психопатка даже отравилась из-за любви к нему…
– То-то он смотрит таким именинником! Любимчик, значит? Эка ломается… и рожа противная; с бонбоньерки сорвался.
Вы, Владислав Антонович, все-таки распорядитесь поднести ему что-нибудь завтра: пусть не думает, что даром кривлялся целый вечер и тратил свой огонь понапрасну…
– А вы даже и не слушали его! едва удостоили взглянуть на сцену! – продолжал смеяться Замойский.
– Не люблю я этих господ! – почти с досадой сказала Анастасия Романовна. – Сцена – гадкий мир! Все на ней показное, продажное – и мысли, и слова, и чувства, и поступки. И знаете ли? – как ни скверно думают у нас об актрисах, но между ними я еще встречала женщин с хорошей душой; актера не знаю ни одного!
– Ну это уж слишком…
– Право!.. Вы сами подумайте: может ли сохраниться в мужчине порядочность, раз он обрекает себя на вечный показ? Его лицо, фигура, голос, поза, каждый жест принадлежат публике. У него голова только над тем и работает, чтобы показаться зрительному залу мужчиной приятным во всех отношениях. Нам, женщинам, простительно интересничать: ты – с рождения показной товар! Многим ли нужно от нас что-либо, кроме красивого личика и глаз? Но мужчину постоянная публичная выставка опошляет до отвращения. Прежде я еще уважала более или менее кое-кого из актерской братии, но как-то раз зашла в Москве за оперные кулисы, и первой моей встречей был N., несомненно самый умный человек, какого мне приходилось видеть на сцене. И что же? Он – пожилой мужчина, почти старик, отец семейства – дрожал от бешенства и с пеною у рта кричал на портного за то, что бедняк мало вырезал ворот в костюме Дон Жуана: декольте ему, видите ли, полагается по штату… Это ли еще не верх пошлости?! С тех пор кончено, – не выношу! И чем знаменитее актер, тем он для меня хуже…
– А между тем вы, княгиня, почти всегда в их обществе…
– Искусство люблю. Да и нищих между ними немало: жаль!..
– Вы знаете… не так давно говорили даже…
Замойский запнулся. Анастасия Романовна внимательно посмотрела ему в лицо.
– Что ж вы остановились? Сплетню, что ли, какую-нибудь слышали? Говорите! я разрешаю!
– Прошел у нас такой слух, будто бы вы, Анастасия Романовна, разводитесь с князем и выходите замуж за какого-то не то актера, не то художника…
Княгиня побледнела. Лицо ее приняло тупое и злое выражение, между бровями легла складка, глаза засветились стальным отливом.
– А! так про это и здесь разговаривали! – медленно сказала она.
– Да. Вы извините меня, ваше сиятельство…
– Ничего… и с какой стати вы приплели это «сиятельство»? Терпеть не могу! Слух этот – ложь, Владислав Антонович, сплошная ложь, хотя… Да я вам ужо сама расскажу! Ну акт идет к концу, уедем отсюда!
И все с тем же злым лицом она порывисто поднялась с места.
Всю дорогу домой Анастасия Романовна молчала. Замойский не смел сам заговорить с ней. Дома они застали довольно многочисленное общество: многие знакомые из театра приехали ужинать к княгине, зная, что у нее стол всегда готов для званого и незваного. Но сегодня княгиня не была расположена сидеть с гостями; кто из них был умнее, тактичнее и больше знал хозяйку, догадались поскорее убраться. Ушел было и Замойский, но в передней его остановила камеристка княгини и передала ему приказание остаться…
Управляющему пришлось прождать полчаса, прежде чем княгиня потребовала его к себе в кабинет. Она уже успела переменить туалет, и Замойский нашел ее одетую в голубой пеньюар, задумчиво сидящею за маленьким, накрытым на два прибора, столом. Перед нею стояли ваза с фруктами и небольшой графин с золотистым венгерским вином.
– Садитесь! – отрывисто приказала Анастасия Романовна. – Как видите, я верна своим привычкам: по-прежнему люблю поболтать после ужина с хорошим человеком… Налейте себе вина, возьмите вот эту гранату и говорите без утайки: вам известно имя того человека… которого… о котором вы намекнули мне в театре?
– Да… мне называли…
– Как? – резко спросила княгиня, не глядя на Замойского.
– Мориц Лега.
– Верно… И вам рассказывали, что он актер?
– Да. Актер или художник, не помню хорошо.
– Это неправда. Он – ни то, ни другое. Слушайте! Я разъясню вам эту историю, хоть и не следовало бы: я сильно скомпрометирована в ней и играла не слишком-то красивую роль… Вот в чем было дело.
* * *
Вы помните, что после краха знаменитого Бонту, когда разорились дотла тысячи семейств, а нажилась одна я, потому что, по какому-то тайному предчувствию, успела за несколько дней перед катастрофой, переместить свой капитал к Ротшильду, – я больше года прожила в Италии, преимущественно во Флоренции. Вы знаете, что я не жадная и не жалею тратить деньги, но крах Бонту меня перепугал; я не могла представить себе без содрогания, какой опасности подвергалась и счастливо избегла… Сами посудите: на что я годна без денег? с моим ли характером быть нищею? Когда я вспоминала, что снова богата, мной овладевало чувство безграничного счастья. Словно для того лишь, чтоб удостовериться в действительности этого богатства, я бросала деньги направо и налево как никогда, – в гордом сознании, что их у меня неисчерпаемо много, что никакими подачками, никакими празднествами и вакханалиями не истощить мою кассу!.. Жизнь моя во Флоренции прошла, как безумный сон. Меня фетировали больше, чем когда-либо и где-либо. Я отвечала балами, поистине, царскими, особенно для голодных итальянцев… Разве они понимают, что такое настоящая роскошь! Однажды я послала приглашение некоему Люнди – молодому человеку почти без всяких средств, но – хоть этому и противоречат его дальнейшие поступки – неглупому, очень красивому и, как говорили, втайне в меня влюбленному. Люнди, получив приглашение, был на седьмом небе, но и немало смутился, как ему попасть на парадный вечер принчипессы Латвиной, когда у него, бедняги, фрака и в заводе не было, да и напрокат взять нельзя: в кармане всего две чинквелиры, а когда надо жить на них целую неделю, так до фраков ли тут? Пораздумав, мой Люнди отправляется к своему приятелю, врачу Рати, и просит фрака.
Рати отказал. Что делать бедному Люнди? Так хотелось ему на мой вечер, что он думал-думал, да ничего лучше и не выдумал, как украсть у Рати его фрак.
Хорошо. Идет мой франт по Via Calzaiuoli – самой модной флорентинской улице, – вдруг навстречу ему Рати и требует, чтоб он немедленно возвратил украденное платье, если не хочет познакомиться с полицией.
Слово за слово, – Люнди выхватил нож и зарезал Рати.
Люнди, конечно, схватили, посадили в тюрьму, – и не миновать бы ему пожизненного заключения, если бы в Италии не было продажно все от верха до низа: и суд, и совет… Мне стало жаль мальчишку: ведь вся эта штука разыгралась, собственно говоря, из-за меня. Во сколько стало мне освобождение Люнди уже не помню, но когда я приехала слушать дело, то уже прекрасно знала, что моего бедняка не осудят. Обвинитель громил, судьи священнодействовали, а защитник произнес такую речь, что почтеннейший судейский конклав начал не без тревоги посматривать на меня, как бы я не обиделась – уж слишком много денег я передавала им, чтобы сверх того еще выслушивать подобные филиппики… Этот господин весьма мало говорил собственно о Люнди, но без конца распространялся о социальных язвах, о торжествующем капитализме, о растлении низших классов и интеллигентного пролетариата весьма понятной завистью к кучке богачей, эгоистически пользующихся всеми житейскими благами, о развращающем влиянии богатых самодуров-иностранцев на страну и так далее. Словом, – обвиняемою вместо Люнди оказалась ваша покорнейшая слуга. Я, конечно, сидела и слушала невозмутимо, как статуя. Оратор бросал на меня негодующие взоры, видимо, бесился на мое хладнокровие, выходил из себя, что никак не может пробрать меня, – это ужасно меня смешило, и я нарочно напустила на себя самый скучный вид; помнится, даже зевнула раза два. Я думала, что свирепый адвокат – так, из обыкновенных итальянских говорунишек, и надрывается для того лишь, чтобы произнести сенсационную речь, дать вечерним газетам материал для фельетона, а себе сделать репутацию либерала, очень выгодную при выборах. Поэтому мне и было все равно, что бы он ни говорил – пусть бы бедняк старался! Ему пить-есть хочется, а меня от болтовни не убудет. Это только в романе У Доде (кстати: вы любите эту кисло-сладкую размазню? я терпеть не могу?!) какой-то набоб умер, сделавшись жертвой общественного презрения, – а я в такие пустяки не верю. Какой бы шальной фортель я ни выкинула, я знаю, что общество не посмеет меня презирать и так же усердно будет ходить ко мне на поклон, как и теперь. Разве что мне придет шальная фантазия замешаться в какую-нибудь откровенную уголовщину! Ну да этого в сторону! Дальше! Оказалось, однако, что адвокат-то не из каких-нибудь пустяковых, а – знаменитость, и, сверх того, замечательно бескорыстный, честный и убежденный человек, демократ до мозга костей, кровный враг капитала и буржуазии, рьяный националист, председатель какого-то клуба с самой что ни есть красной окраской, – короче, никто другой, как названный вами Мориц Лега…