В одно из наших свиданий Антонина приняла меня крайне сухо. Сплетни дошли до нее. Она высказала мне, что прожив На свете сорок лет с безупречной репутацией, ей поздно делаться игрушкой злословия: я, как это ей ни грустно, должен прекратить свои посещения.
Я стал защищаться и совсем неожиданно объяснился в любви. Говорю «неожиданно» потому, что за пять минут перед тем я не решался и подумать о таком смелом шаге… Я говорил долго, сильно, страстно, и, когда кончил, Антонина сидела бледная, дрожащая, а в глазах ее я прочитал, как сильно она меня любит и как боится любить.
– Вы также любите меня! Скажите мне: да! – резко сказал я.
– Это безумие! – прошептала Антонина, – вы сами не знаете, что говорите.
– Я знаю, что люблю вас!
– Вспомните, Иван Юрьевич, свои годы и мои!..
– Ваши годы!.. Вы моложе меня: вы чисты духом, вы мыслите, чувствуете, у вас есть любимые идеи, умные занятия, полезные цели, – жизнь ваша полна. Я пришел к вам – с испорченным холодным сердцем, с пустою душой, пресыщенной и отравленной удовольствиями… Что же делать, если жизнь одарила меня ими прежде, чем научила, как их принимать! Удовольствие с детства было моим миром. То был ничтожный мир, не стоило в нем существовать, и я проклинаю его ничтожество! Я искал ему замены, в разные окна глядел на свет, но отовсюду видел его чуждым себе и понял, что не мир ничтожен, а жалок и не нужен я, не умеющий приспособиться к нему и найти в нем свое место. И, значит; осталось мне одно: махнуть на себя рукой, превратиться в живого покойника, в буйное и беспутное, но мертвое привидение – вроде тех, как показывают в «Роберте». Явились вы, – и точно свет внесли в мою тьму! Ожил я с вами. Перестал чувствовать себя напрасным и глупым. Прикажите мне взяться за любое дело, – к стыду моему, какое бы вы не назвали, мне, лентяю и неучу, придется приниматься за него с азбуки, и все-таки верьте, оно будет по плечу мне, если я стану работать по вашему желанию, с вами, для вас. Не отталкивайте меня!
И я приблизился к Антонине. Она, со страхом, отступила.
– Не подходите! – услыхал я ее шепот.
– Антонина Павловна!
– Я не смею ничего сказать вам… я не в силах… Дайте мне собраться с мыслями! уйдите!
– Одно слово!..
– Я отвечу вам… но теперь, умоляю вас, идите!.. После, после…
Я поклонился и вышел.
Вечером я получил от Антонины письмо:
Долг запрещает мне писать вам, но я обещала ответить, и пишу. Извините, если выйдет несвязно Мысли мои разбрелись Я думала о вас Вы правы: я люблю вас, я еще настолько женщина, чтобы любить. Только доверяя вашей чести, решаюсь я на эти безумные строки. Я всегда презирала пожилых женщин, увлекающихся соблазнами поздней любви. Теперь я презираю себя. Я никогда не буду принадлежать вам: это позор Не подозревайте меня, будто я боюсь света, – о нет! за счастье быть вашей я перенесла бы его суд! Но я не в состоянии отдаться человеку, не веря в его любовь, а в вашу верить не могу вы чересчур молоды для меня. Оставьте меня, забудьте Ваше заблуждение скоро пройдет, и, даст Бог, вы найдете себе подругу по сердцу, достойную вас, молодую. Не будем больше видеться. Не пишите мне, – я не хочу. Я люблю вас и, повторяю, еще слишком женщина. Ваше присутствие, ваши слова, растерзают мне сердце, потому что я хотела бы верить вам, а верить нельзя. В мои годы, к несчастью, могут еще любить, но уже не быть любимыми.
Я немедленно набросал ответ и послал Антонине Павловне. С час не возвращался мой человек. Наконец мне подали конверт, надписанный знакомым женским почерком. Внутри оказалось мое нераспечатанное письмо… На другой день я встретил Антонину на Морской. Я собрал весь остаток воли, чтобы говорить, по возможности, спокойно, и подошел к Антонине:
– Ваше письмо – бред! – сказал я, – я хочу быть счастливым, я добьюсь!
Она ответила мне умоляющим взглядом и – ни слова. Я продолжал:
– Счастье в наших руках, зачем уступать его?
– Мы будем неправы…
– Перед кем?
– Я – перед вами, вы – предо мною, оба мы – перед самими собой.
– Вы пишете, что не боитесь света; не стыдитесь же нашей любви!
– Я гордилась бы ею, если бы могла верить.
– Узаконим ее и оправдаем себя перед обществом: будьте моею женою.
– Никогда! С моей стороны было бы нечестно налагать цепи на вашу молодость… Мне сорок лет, а у вас вся жизнь еще впереди.
– Антонина Павловна, вы губите меня!
– Я вас спасаю!
Она отвернулась от меня и знаком подозвала свой экипаж. Целую неделю затем я беспутничал, как никогда. Пьяный, я плакал.
– Что за дурь нашла на тебя? – спрашивали меня приятели, напиваясь на мой счет.
Я ругался, но не проговаривался. Кутил же я затем, что, трезвого, меня невыносимо тянуло к Антонине, а, хмелея, я был уверен, что не пойду к ней: никакие силы не заставили бы меня показаться ей пьяным…
Однажды я, еще трезвый, бесцельно, с похмелья, бродил по Петербургу. На Николаевском мосту меня окликнул Раскатов.
– Ты слышал? – сообщил он, – из Москвы телеграфировали: Алеша Алябьев застрелился.
Алябьев! мой ближайший друг, один из учителей моей сожженной молодости!
Мне стало жутко… В своем тяжелом настроении я принял это самоубийство за указание самому себе и, расставшись с Раскатовым, в раздумье оперся на перила… Нева плавно выкатывалась из-под моста массивной серой полосой. Уже темнело; накрапывал дождь; во мгле осенних сумерек легко было соскользнуть в реку… Я медлил, – и вдруг мне припомнился рассказ, будто однажды, по случаю большого празднества, на этом самом мосту была такая давка, что чугунная решетка не выдержала и рухнула в воду, увлекая за собой много народа. Я живо представил себе страшную сцену, – слишком живо: резкий крик погибавших так и зазвенел в моих ушах… Я испугался и ушел от Невы. Призрак смерти показался мне чересчур чудовищным… Я должен был спасаться от него, – и пошел искать спасения у Антонины.
Мне отказали, но горничная не устояла против взятки и за десять рублей согласилась доложить. Не обо мне, потому что принимать меня было ей строго запрещено, а о князе Батыеве, дальнем родственнике Антонины Павловны, который слегка похож на меня лицом, фигурою же, настолько, что издали и в сумерках нас трудно распознать. Говорят, будто он – сын старого князя Батыева только по паспорту, а действительный виновник дней его – мой покойный и не весьма почтенный родитель. Я не дал Антонине времени открыть обман и вошел в гостиную по пятам горничной, едва она начала докладывать. Антонина, одетая, как голубым облаком, в мягко-складчатый пеплум стояла среди комнаты, со свечой в руке; она хотела скрыться от меня, не успела и теперь не знала как быть. Ни я, ни она не приветствовали друг друга, словно мы не расставались с последней встречи. Антонина была сильно взволнована: щеки ее горели ярким румянцем…
Мы долго молчали.
– Вы опять пришли! – тихо сказала Антонина. Я молчал. Она поставила свечу на камин и протянула ко мне руки:
– Зачем?!.
– Слушайте! – заговорил я и сам не узнал своего голоса: он звучал низко, хрипел и обрывался, – слушайте! я знаю… я поступил нехорошо, придя к вам. Но я пришел и приду опять, буду приходить к вам, пока есть во мне воля жить. Гоните меня, – я стану сторожить вас на улице. Перестанем говорить о любви, не будем вовсе говорить о любви, не будем вовсе говорить, если вы не хотите, но позвольте мне видеть вас: без вас мне смерть.
– А разве мне легче?!.
– Вам!.. Вы не любите!
– Нет, люблю, к несчастью! Стыжусь, а люблю! Видит Бог, три раза я была готова написать вам: «Придите. Я ваша!» Я плакала, разрывая начатые письма. Теперь я почти совладала с собой… Я!.. Говорят, последняя любовь опаснее первой. А моя любовь к вам и первая, и последняя любовь! Довольно же нам волновать друг друга… Овладейте собою и не смущайте меня!
– Антонина Павловна! я говорил вам, как много может дать мне наша любовь. Теперь я не стану повторять вам ни своих планов, ни своих надежд, ни своих идеалов. Да у меня и нет никаких своих идеалов, – первый явился мне вместе с вами. Что мое будущее?! Оставим его. Сжальтесь надо мною во имя настоящего – ради нас самих! За что мы, два независимых существа, как будто боимся кого-то и бесцельно вносим в свою жизнь горечь ненужной разлуки?
– О Боже мой!
– Антонина Павловна! не скрою от вас: я не доброй волей пришел к вам сегодня… Страх, да, страх выгнал меня из дома. Смерть стоит за вашими дверями и ждет меня. Глупая, ненужная, беспощадная. Не думайте, чтобы я унизился до пошлости пугать вас самоубийством. О нет! Я не пугаю, – я сам боюсь его призрака смерти! Кровь леденеет в моих жилах, когда я думаю о конце… Во мне нет силы жить, – и хочется жить! нет воли умирать – и надо умирать!.. Пощади же меня! Ты сильна, деятельна, полна жизни; я слаб, жалок, я сам себя стыжусь. Единственная моя сила в тебе, чистая! прекрасная! любимая!
Антонина, сложа руки на груди, быстро ходила взад и вперед по комнате, вздрагивая при каждом моем «ты». Как дивно хороша была она! Ни разу чувственное желание не рождалось во мне в ее присутствии. Не оттого ли я и полюбил ее так крепко? Но теперь кровь бросилась мне в голову. Не помню, что еще говорил я. Антонина прервала меня движением руки… Помню лицо ее с полузакрытыми глазами, с прикушенной нижней губой, между тем как верхняя вздрагивала, вздрагивала…
– Поклянись, что ты любишь меня! – с усилием выговорила она.
– Чем же клясться. Тобой?! Я ни во что не верю, кроме тебя!
Но Антонина уже не слушала меня и, заломив руки, восклицала:
– Господи! сделай, чтоб он говорил правду! сделай! И, если он лжет, покарай не его, но меня за то, что я ему верю!..
IV
Так страстно начала свою любовь странная чета…
Чуть не целую зиму толковали о ней в столичных кружках, – и, конечно, толковали скверно. Ни красота, ни личное обаяние Антонины Павловны никем не принимались в соображение, словно их и не было. Все считали только годы, вычитали 24 из 40 и издевались над остатком 16. В любовь Волынского никто не верил, – все искали какой-нибудь задней гнусной цели, не находили, потому что Волынский был очень богат, и сердились, что не находили. Наконец надоело, – притихли. Волынский и Ридель жили тем временем то в деревне, то за границей. Возвращение Волынского в Петербург и значительные потери, понесенные им в одном каменноугольном предприятии, подали повод к взрыву новых пикантных вариаций на игривую тему его связи с богатой пожилой вдовой.
– Нечего сказать, красивая история! хорош Волынский! – слышались голоса. – Так вот подкладка нашего романа: мы бросаемся в рискованные аферы и, на случай несостоятельности, подготовляем себе резерв, в виде капиталов старой развратницы. Недурно рассчитано!
Могуча в людях потребность «чужого скандала» и скорее Волга потечет от устья к истоку, нежели свет откажет себе в удовольствии затоптать в грязь любого из членов своего круга при первом же удобном предлоге и случае.
Волынский почти не бывал в обществе. Он мало беспокоился сплетнями. Он говорил:
– Когда-то свет восхищался разными моими амурными гадостями; пусть, для контраста, побранит теперь за первую честную любовь.
Но как-то раз, смеясь над одной из глупейших выдумок своих недоброжелателей, он заметил слезы в глазах Антонины Павловны. Беззаботность Волынского исчезла навсегда. Броня, не поддавшаяся ядовитым стрелам злословия, потеряла свою крепость пред скорбным взором любимой женщины, и стрелы начали достигать цели.
«Моя любовь причинила тебе позор!» – думали любовники, глядя друг на друга. Если Волынский был грустен, Антонина Павловна волновалась: «Какую новую подлость потерпел он за меня?» – и погружалась в глубокое уныние. Волынский видел ее печаль; видел – открытую, прозревал ее любящим взором под маской напускного спокойствия, и незачем было ему спрашивать о причинах печали, и ничего он не мог придумать, чтобы обессилить и обезвредить их. Против любовников была даже не видимость, потому что Антонина Павловна – прекрасна, против них восставало время, обиженное за законы, которыми оно ограничило влечение пола к
полу и торжество женской красоты. Не могли же Волынский и Антонина Павловна поменяться своими годами! Итак, Волынскому оставалось только сознавать тяжесть клеветы и свое совершенное бессилие придать делу другую окраску в глазах подлых и злобных людишек, упражнявших на нем свою мещанскую добродетель, да – приходить в ужас и бешенство от этих горьких итогов. Со дня на день он сильнее и сильнее тосковал и озлоблялся. Он не думал еще о мести, но уже чувствовал, что негодование, медленно накипая в душе, ревет и заглушает голос благоразумия, что гнев просится наружу… Это было началом конца…
Зачем днем раньше я не дал себе труда вглядеться в дела Волынского, как вгляделся теперь! Никогда бы не допустил я его до дуэли с Раскатовым!
Но он после вызова был так спокоен, так весел! Он обманул и меня, и Антонину Павловну. Она совсем ничего не подозревала. Я думал: «А, право, для Волынского это будет недурным ресурсом – пугнуть в лице Раскатова наш поганый beau monde. Серьезных последствий дуэль, конечно, иметь не будет, а все-таки с человеком, который так просто способен потянуть ближнего своего к барьеру, шутки плохи. Подставлять свой лоб под пулю – охотников немного, и после дуэли любезнейшие наши сплетники поприкусят язычки!»
И вот – он… бедный! бедный!
V
Что-то станется теперь с Антониной Павловной?
Семнадцатилетнею девочкой выдали ее замуж за генерала Ридель, во время оно военную знаменитость, победителя врагов отечества и дамских сердец, а в эпоху женитьбы, дряхлого, грязного старикашку, оскверненного всеми пороками современного разврата. Девушка не понимала, кому ее отдают, ужаснулась, когда поняла, но – раз отданная – безропотно понесла крест, посланный судьбой. Антонина Павловна прожила пятнадцать лет с человеком, чьи ласки могли быть только оскорблением ей, целомудренной, умной, развитой, – однако даже нахальное светское шпионство оказалось бессильным пред репутацией молодой женщины: Антонина Павловна была верна своему генералу, как пушкинская Татьяна, с тою лишь разницей, что память ее сердца не хранила в себе даже образа Онегина…
Генерал умер. Вдова на свободе. Она бездетна, богата и красива. Свет у ее ног. Блестящие партии предоставляются ей на выбор. Но Антонина Павловна не хочет партии: пятнадцать лет брака были для нее слишком горькой школой, чтоб отдаться новому супругу без любви.
Она присматривается к своим поклонникам… Нет! Эти люди знатны, богаты, иногда даже интересны и умны, – словом, может быть, и очень хорошие люди, но… не для нее! Одни ухаживают за молодой вдовой как за богатой невестой с влиятельными связями, другие влюбленно добиваются обладать ее пышной красотой. Не того ей надо! Она хочет любить и быть любимой. Проходит несколько лет. Сердце молчит, избранник не приходит. Антонина Павловна считает свои года:
– Мне тридцать шесть лет! – говорит она, – это почти старость! Поздно любить!
И она твердой рукой, без колебаний поставила крест на своих вдовьих мечтах.
Явился Волынский…
Антонина Павловна, привыкнув воображать себя старухой, сперва устыдилась и испугалась вспыхнувшего в ней чувства, а потом еще больше испугалась взаимности со стороны молодого человека, едва не юноши. Она долго не сдавалась Волынскому, упрямо боролась против природы… то был неравный бой!
Сойдясь с Волынским, Антонина Павловна достигла счастья любви, присужденного ей в юные годы вместе с дарами красоты, какими наделила ее природа. Долго, слишком долго жизнь с жестоким упорством попирала ее права на любовь, и тем полнее взяла она теперь ниспосланные ей судьбою восторги.
Волынский стал для нее источником целого мира неизведанных доселе мыслей, чувств, ощущений, стал ее властелином, богом, ребенком, мужем.
И вот разбит ее волшебный мир, низвержен ее бог, трупом лег муж и властелин!
Так долго ждать счастья и, едва узнав опьяняющую прелесть его обаяния, лишиться счастья вновь и навсегда!.. Да! тут есть от чего прийти в отчаяние!
Не знаю, как перенесет Антонина Павловна горе, но, зная ее, не жду ничего хорошего…
Брат и сестра*
Я подходил к Новому Иерусалиму. Путь – однообразный, пыльный проселок, брошенный вместе с полдюжиной тихих деревушек, мелководною речонкой и несколькими лесистыми болотцами на скучной равнине между Крюковом и Воскресенским – давно надоел глазам и утомил ноги; ремни дорожного мешка резали плечи. Хотелось одного: поскорее очутиться за лесистою линией горизонта, откуда так заманчиво льется глухой, таинственный вечерний звон уже недалекой, но еще невидимой обители.
За селом Дарна, с высокого берега низкой речонки, путник впервые видит на темно-зеленом фоне широко разбежавшегося вправо и влево лесного моря золотую звездочку – вершину креста на новоиерусалимском соборе. Отсюда до монастыря рукой подать. Построенный на возвышенности он с каждым вашим шагом точно плывет вам навстречу, как исполинская нарядная яхта.
На завтра было Вознесенье. В воскресенской жизни этот праздник отмечен двойным торжеством – крестным ходом и двухдневною ярмаркой. В посаде набрались поэтому не малые тысячи народа, и я с трудом нашел себе комнату для ночлега.