Через 5 минут он рематериализовался и молча сел писать историю болезни. Никакого словесного обмена с Костей или Василём не было.
– Коллега… – тихонько подлез я. – А какой диагноз Вы ставите?
– Перелом шейки плеча, – строго ответил коллега. – Тут гипсовать надо.
– А так ведь уже загипсовали вроде?
– Кто?
– Ну вот… на снимке… это ведь задняя гипсовая лонгета от здоровой лопатки…
– Лонгета?
Мушкетёр, или кто он там был, поставил снимок на негатоскоп и, наконец, посмотрел как следует. Оставив недописанную историю, он довольно резко умотался куда-то – видимо, снова смотреть больную, или кто там у них поступил.
Через 10 минут он вернулся, как ни в чём не бывало, и сел дописывать.
– Там нет перелома, – сухо сообщил он. – Видимо, снимки в приёмнике перепутали.
«Так как же тут не перепутать, – подумал я. – Как говорил Суворов, «их множество только умножит беспорядок…»
Решив, что пока что дежурства с меня достаточно, я скрылся в учебной комнате, что-то съел и выпил кефира. Потом достал монографию спинального хирурга Михайловского и устроился поудобнее в тишине, решив, что от чтения пользы будет больше.
Через два часа я снова наведался в ординаторскую, но ни Кости, ни Васыля там не было, только телевизор работал – вовсю шла задорная реклама «купуйтэ украинске». Я спросил у медсестры, та махнула рукой в сторону операционной.
Поступила женщина лет 55 – геморрагический инсульт с прорывом в желудочки. Костя и Васыль ставили наружный вентрикулярный дренаж, точнее, Васыль и Костя – первый яростно и неопытно крутил коловорот, второй ему подсказывал. Аромат ром-колы наполнял операционную. Анестезиолог не вынимал из ушей наушников, слушая какую-то заводную музыку, так как приплясывал время от времени, подходя к столу и заглядывая в рану. Похоже, он тоже был «под мухой».
В передний рог бокового желудочка воткнули иглу Кушинга, попали со второй попытки, по вынимании мандрена под напором вытекло кубиков 10 светлого ликвора, а потом потекла тёмная кровь со сгустками. Поставили вместо иглы катетер Сельдингера, 2-х миллиметровый просвет которого тут же намертво забился мозговым детритом.
Я не стал досматривать, ушёл в учебную комнату, и ночь провёл в чтении Михайловского. Утром зашёл в ординаторскую набрать воды в чайник, так как у нас не работал кран. Форточка была открыта, и перегар ром-колы весело выветривался морозным киевским воздухом. Работал телевизор, шли «новыны», и строгий диктор так бойко и жёстко тарахтел на мове, что я ничего не смог разобрать. Васыль сидел за столом, зевая, писал в историях утренние дневники, ответив на моё приветствие довольно учтиво. Костя на своём диване что-то мычал, уткнув нечёсанную голову в замызганную подушку без наволочки. Из-под дивана предательски выглядывали горлышки пустых бутылочек.
«Утро офицера царской армии ,– вспомнилась мне тематическая картина Кукрыниксов. – Сколько же он их вчера уговорил, два ящика, не меньше… Надеюсь, в холодильнике осталась ему пара на перед пятиминуткой…»
– Костя, – раздалось сзади, – я только что из реанимации, осмотрел твою больную после операции. Она агонирует.
Это был безукоризненный Виктор Иванович в наглухо застёгнутом белоснежном халате на тщательно наглаженные брюки и рубашку с галстуком. Он уже был без шапочки, свежевыбрит и густо пах очень приятным одеколоном. Сообщив эту малоприятную новость, ответственный нейрохирург исчез так же неожиданно, как появился.
Не думаю, что известие сильно огорчило Васыля и, в особенности, Костю, ибо вряд ли они рассчитывали на какой-то эффект от своей операции и делали её исключительно для хирактивности и тренировки. Я тоже не стал задерживаться и вышел вслед за Виктор Ивановичем.
Вскоре наши курсанты начали прибывать в учебную комнату. Все спрашивали, как прошло дежурство.
– Всю ночь оперировали, – как можно серьёзнее отвечал я. – Сущий дурдом.
– Эх, молодец ты, zyablikov! Сокол ты, Орлов! – воскликнул мой сокомнатник Андрюха К. Его лицо носило следы бурно проведённой ночи. – Орёл ты, Соколов! А мы вот чёрт те чем занимались… водка пили… земля валялись…
– Да ладно, – хмыкнул я. – Как вчера прошло?
– Ну, как… тебя нам очень не хватало. Эта, со стрижкой каре, из Ивано-Франковска… Зоя… она специально ради тебя приходила. Как ты ушёл, так и она ушла. Остались мы с Ваней вдвоём…
– Двох лышилися, – поправил я.
– Ну, не считая баб. Ваня ушёл свою до комнаты провожать и где-то потерялся. А я с этой, из Черкасс…
– Так, хлопцы, все зибралысь? – в комнату заглянул Николай Ефремович. – Кто в цю ночь черговал, той може додому идти, остальные геть со мной на обход у «мьязорубку»!
– Останешься, или в общагу?– спросил Андрюха.
– Пожалуй, поеду в общагу ,– решил я. – Мне ещё «мясорубки» не хватало. Высплюсь в тишине. Вы ж ночью фиг дадите это сделать, уроды…
Впереди были ещё 3.5 месяца этих весёлых курсов!
Первый поцелуй
"На работе стал получать знаки внимания от коллеги грезы о которой теребят сердце похлеще гитариста самоучки при солдатских аккордах. Мы на одной волне и общаемся словно знакомы с детства. Признаться честно, первый порыв был познакомиться поближе, выпить кофе и сгонять под глинтвейн (терпеть его не могу, но это же так романтично) покатать на пресловутых лыжах. Меня бесконечно тянет к ней и день на пятый приходит чувство вот-вот непоправимого."
Пикабу
В 1997 году я проходил первичную специализацию по нейрохирургии в Киеве, в Инстититуте нейрохирургии имени Ромоданова – там находилась кафедра КИУВа. Срок моей «первички» был стандартным, четырёхмесячным, с января по май. На время учёбы предоставлялось общежитие – казённое пятиэтажное здание на бывшей улице Маршала Будённого, 27 (этот адрес может быть известен многим коллегам, так как раньше сюда приезжали усовершенствоваться врачи со всего СССР), в тихом киевском районе «Татарка». Казённое здание в 5 этажей коридорного типа с комнатами на 3 человека, разделённое на мужскую и женскую половину. Я был тогда исполнен самых серьёзных планов, намереваясь провести эти 4 месяца предельно плодотворно – днём ходить на лекции и операции, ночью дежурить, в редкие свободные вечера читать монографии и руководства. Мне было тогда 32 года, и я считал, что всего способен добиться – если не сидеть, сложа руки. Что получилось из моих дежурств, я рассказал в мемуаре «Киевские дядьки». Поэтому оставалось ходить на лекции, на операции, на конференции и компенсаторно читать нейрохирургическую литературу. В КНИИЭНХ была очень хорошая библиотека – читать не перечитать – правда, закрывалась она рано, в 14.00, одновременно с окончанием занятий. Там мне охотно выдавали разные редкие книжки, типа Попелянского или Роуботэма в оригинале, 1945 года издания, особенно, видя мой интерес и усердие. Уважающие себя нейрохирурги удивительно нечасто посещали этот храм знаний. Проблема была, где читать. Читального зала в «общаге» не было, а читать в комнате не позволяла обстановка. Меня поселили с двумя другими зауряд-нейрохирургами – неплохими, в целом, ребятами, немного моложе меня. Один был из Симферополя, другой, кажется, из Запорожья. Оба уже работали нейрохирургами в мощных отделениях больших городских больниц, и эта первичная специализация была нужна им, как говорится, лишь «для галочки». Моего горения сокомнатники не разделяли и время, свободное от занятий, использовали не лучшим образом – сперва бурно пьянствовали, потом нашли себе на третьем этаже каких-то подруг, интернов-стоматологов, и пьянствовали уже с ними. Потом самый активный, («Андрюха») Андрей Семёнович К., лихой, как запорожский казак, начал сожительствовать с этой Леной из города Днепропетровска – крупной, черноволосой брюнеткой «в теле», тоже самой активной из этой женской стоматологической троицы. Оставшихся двоих дам, по идее, должны были разделить мы с («Айвеном») Иваном Даниловичем Б., но проявили необъяснимое, на взгляд энергичного Андрюхи, малодушие и пассивность! Мы с Айвеном оба были, что называется, «не по этим делам»… хотя та Зоя, которая должна стать «моей», была очень даже красивой блондинкой из Ивано-Франковска – неописуемо милой и скромной девушкой, самого строгого и даже религиозного воспитания. Эта застенчивая Зоя обнаружила такой честный, искренний, неподдельный интерес к моей персоне, что я вдруг с ужасом обнаружил, что этот интерес взаимен! Бедняжка «западэнка» с каждым днём всё больше бледнела от моего гнило-интеллигентского «москализма», в котором ей мерещилось моё абсолютное превосходство, какой-то прямо аристократизм… и это было чертовски привлекательно, очаровательно, даже сценически-трагично – что-то вроде фильма «Сорок первый» или повести Лермонтова «Бэла». Как-то так получилось, что поздним вечером мы с ней остались одни в комнате, сидели рядышком на моей кровати, говорить было не о чем, а неловкое молчание стало невыносимым. Надо было что-то делать. Я сделал… сделал то, за что Андрюха и Айэвэн потом очень долго ругали меня – объявил, наконец, Зое, что я женат и есть ребёнок! Почему-то это было очень нелегко сделалать, но я сделал и произнёс роковые слова. Этого оказалось достаточно – Зоя, ещё сильнее побледнев, ушла и перестала к нам, наконец, приходить, смущать бедного zyablikova. Изредка я встречал её на лестнице или на вахте- мы сухо здоровались и разлетались, закусив губу, как два случайно сблизившихся фотонных звездолёта – во всяком случае, с не меньшей скоростью. «А может, я неправильно поступил? – сокрушался я каждый раз. – Подумаешь, соврал бы разок, вон, Андрюха же врет своей Лене, что жена погибла в автокатастрофе, и оба счастливы… а у самого и жена живее всех живых и двое маленьких детей в Запорожье…» Но угрызения совести продолжались недолго и не отвлекали меня от овладения самой прекрасной женщиной по имени Нейрохирургия. У Айвена с третьей стоматологичкой, не помню ее имени, ничего такого не зажглось, по причине отсутствия взаимного интереса, и, если бы не Андрюха (точнее, его Лена, которая теперь постоянно торчала в нашей комнате), условия для возобновления штудирования специальной литературы начали складываться, наконец, благоприятные. К счастью, у тех вскоре тоже наступило взаимное охлаждение – то ли Леночка пронюхала, наконец, что ее кавалер женат, то ли Андрюха, как честный человек, решил оставить её в покое. К тому же, к середине февраля у моих сокомнатников закончились лишние деньги, и пьянствовать стало не на что. Жизнь, вроде бы, начала входить в колею – я утром и днём по индивидуальному графику стал посещать спинальную клинику Института и интенсивно участвовать там в обходах и операциях. Меня уже нарасхват брали на ассистенцию такие маститые корифеи спинальной хирургии как Цымбал, Косинов и Крамаренко, и я, наконец, почувствовал себя вполне пристроенным. К тому же, овладение нейрохирургией требовало освежить в памяти знания по нормальной анатомии нервной системы, начать, так сказать, с дальних подступов, и по вечерам я теперь штудировал Привеса и Синельникова с гораздо большим усердием, чем 15 лет назад во время учёбы в мединституте.
* * *
Тишина в комнате продолжалась недолго! Неугомонный Андрюха вскоре притащил откуда-то новую пассию – Марину из Кировограда, кардиолога с тематического усовершенствования. Эта Марина была невысокой, очень милой, очень ладненькой и очень открытой, русоволосой девушкой лет 26, очень «фигуристой» и, так сказать, чрезвычайно аппетитной в плотском отношении. Марина эта была в разводе, с маленьким ребенком, который остался в Кировограде у бабушек. По идее, она, как и Лена и Зоя, тоже была «в поиске», но с Андрюхой они выходили, что называется, пара – он на неё «запал» и она на него «запала», хотя и тут он наверняка наврал про погибшую в ДТП жену. Но кто не врёт девушке – тот не спит с нею. Нам с Айвеном оставалось лишь завидовать беспринципному коллеге и сокрушаться по поводу несовершенства человеческой природы вообще, и «бабы-дуры» в частности. Хотя Марина была очень свойской и компанейской, её присутствие в комнате, в которой лежали могильные плиты Привеса и Синельникова, не способствовало моему прогрессу. К счастью, в её комнате на четвёртом этаже жила одна «мёртвая душа», а третья койка постоянно пустовала. Поэтому Андрюха вскоре переехал к Марине, а Айвен уехал на длительный срок к себе в Симферополь, намереваясь приехать только к самому окончанию за сертификатом. Сложились условия, о которых я мог только мечтать – я остался один!!! Андрюха забегал иногда, отхлебнуть тайком из бутылки, которую он прятал в моих вещах – Марина усиленно кормила К. украинской кухней, по части которой она была абсолютным экспертом… но держала в трезвости, и чуть что, мгновенно появлялась, грозно подбоченясь на пороге нашей комнаты и тут же загоняла бедного Андрюху «в стойло». Чутьё у неё было феноменальным, а характер железный. – И на что только не пойдёт настоящий мужик ради хорошей эякуляции… Итак, на протяжении почти 4 недель, до второй декады апреля, я мог, наконец, посвятить себя всего учёбе! Овладение нейрохирургией шло семимильными шагами. Конечно, 4 месяца для этого – очень и очень мало, но у меня уже было тематическое усовершенствование по нейротравме в 1992 году, и я сам давно оперировал. Плюс, я всегда был чрезвычайно способным к обучению, хватал на лету, и, если не выбился в институте в отличники, то только по причине лени, разгильдяйства и пассивности по комсомольской линии. Теперь же этих препятствий не существовало, я твёрдо знал, чего хочу и как этого добиться. Моя учёба шла к завершению семимильными шагами, и очень скоро в галактике нейрохирургов должна была ярко вспыхнуть ещё одна звезда!
* * *
Но тут случился новый врачебный заезд, и в комнату Марины, наконец, поселили «какую-то мымру» – её коллегу, кардиолога – и та спугнула сладкую парочку! Теперь Андрюха с дамой сидели в нашей комнате, всем видом намекая – а не пошёл бы ты, zyablikov, погулять, на улице такая погода. Действительно, весна пришла в Киев в тот год очень ранняя, бурная и пьянящая, а самое главное – отвлекающая от учёбы. Выходя из института, совершенно не хотелось идти в общагу, а хотелось бесконечно гулять по бесконечно лирическим киевским улицам – тем более, что «общага» находилась недалеко от таких исторических мест, как Подол, Андреевский спуск, Владимирская горка, Богдан Хмельницкий с Софийским собором и парк Бабий Яр. Весна всегда приходит без спроса – просто приходит, и всё. Напомню, zyablikovy было только 32 тогда. Делать нечего, чертыхаясь в душе, я попёрся на улицу (ключ в замке тут же клацнул), где моментально попал под бесконечное очарование весеннего Киева и прогулял по нему более трёх часов. Вернувшись, наконец, в «общагу», я был крайне удивлён тем, что дверь в нашу комнату была до сих пор заперта! На мои стуки никто не отозвался, ключа на вахте ключа тоже не было, пришлось идти к Марине в комнату. Там за столом сидела мымра – высокая сухощавая женщина в квадратных очках, которая усиленно читала «Неишемическую кардиологию» и ела печенье из пачки. Будучи наслышан нелестных отзывов от Марины, я как можно официальнее представился и спросил, не знает ли она, где её соседка или Андрей – даже не столько, где её соседка или Андрей, а где единственный ключ от моей комнаты. «Мымра», прилежно обведя меня внимательным взглядом синих-синих глаз через довольно выпуклые линзы, сухо ответила, что нет, не видела ни свою соседку, ни Андрея. О том, где ключ, она так же не имеет ни малейшего понятия. Мне оставалось только откланятся, но сокомнатница Марины неожиданно предложила мне подождать их здесь, так как не имея ключа, идти-то мне некуда. Это не совсем так, вполне можно было пойти «на телевизор», в крайнем случае – посидеть внизу в холле… но я почему-то не пошёл. Предложение подождать здесь было весьма кстати – я устал и проголодался, а потом, это же общага, всё-таки. «Мымра» (кем она могла показаться только на первый взгляд) предложила мне чаю с печеньем и абрикосовым вареньем, и оказалась довольно приятной девушкой лет 30, по имени Лариса из города, кажется, Кременчуг. Она работала кардиологом на 1.5 ставки (с дежурствами), была замужем, есть ребёнок, сынишка. Институт закончила с красным дипломом (и примерным поведением, судя по её облику и манере держаться). Я, в свою очередь, рассказал о себе – что работаю травматологом тоже на 1.5 ставки, хочу вот дополнительно освоить нейрохирургию, тоже женат, дочка и т.д. Как говорится, «без напряга» между нами завязалась непринуждённая беседа. Было интересно и увлекательно (она была чрезвычайно начитанна), и приятно смотреть на Ларису – ведь была очень даже ничего собой, натуральная блондинка с правильными чертами лица, высокая, стройная, длинноногая – хотя при этом несколько угловатая и сутулая – как, впрочем, и положено быть отличнице и хорошему товарищу. В этом смысле она была просто классический типаж очкастой книжницы, который троечница Марина обозвала «мымрой». При первом взгляде многое в ней в глаза не бросалось, но при втором, третьем… сотом… каждый раз отыскивались какие-то новые и неповторимые черты и чёрточки. Лариса тоже пристально изучала меня через свои очки. Таких синих глаз я ни у кого больше не видел. Хорошо, что оба мы были семейные люди и разглядывать друг друга можно было не смущаясь. Давно я не разговаривал с женщиной – в смысле, не с женой, а «с женщиной». Это было тем более ценно и приятно, что последние 3 месяца я общался исключительно с мужчинами. Ларисе, кажется, общение со мной minimum развлекало, впрочем, я всегда чувствую, интересен я собеседнику или нет. Ей я да, был интересен – причём, всё сильнее и сильнее. Почему-то осознание этого меня приятно волновало. Вскоре явились наши голубки, «вжопу пьяные» – они сперва пошли в кино, потом напились в приобщагинской забегаловке, ключ унесли с собой – понятное дело, весна, гормоны, соловьи. Выпить была, конечно, идея Андрюхи, наравне с женщинами, ввпивка была вторым смыслом его немудрёной жизни. Как-то ему удалось уломать Марину разделить компанию, ибо сама она относилась к «этому делу» без энтузиазма, не то, что к «другому делу». На следующий день я уже пошёл к «мымре» с учебником, оставив в комнате Андрюху с Мариной, безо всяких намёков с их стороны. Меня охотно впустили, и на какое-то время комната Ларисы превратилась в читальный зал – мы с ней прилежно сидели за столом, уткнувшись в книги. Потом я предложил пойти погулять, на что Лариса с видимым удовольствием откликнулась. Часа четыре я водил её по Киеву, увлекательно рассказывая о достопримечательностях, как настоящий гид со столичными манерами. Лариса очень нравилось – уже неделю, как она приехала, но всю неделю просидела в комнате, так как надо заниматься, а одна никуда не пойдёшь в незнакомом городе. Походка её была необыкновенно легка. Я заметил, что и сам с ней стал как-то легче, невесомей, что ли. Потом мы с девушкой (пусть не "моей девушкой", но кому какое дело) купили в супермаркете сосисок и макарон, печенья «Эсмеральда» и Лариса приготовила очень вкусный ужин, после которого пили чай, ели печеньем и увлечённо говорили о творчестве позднего Достоевского. Лариса утверждала, что великий писатель – родоначальник детективной и психеделической литературы, я же доказывал, что образы алкоголиков гораздо роднее и милее его сердцу, чем психов и преступников. Она (хрустя печеньем) – не само убийство, а именно состояние преступника перед, в момент и после убийства придают книгам Достоевского неповторимую уникальность! Я (яростно хрустя печеньем) – именно тема хронического алкоголизма в творчестве позднего Достоевского придаёт его произведениям такую правдоподобность и пронзительность! Мы бы ещё сидели, но тут припёрлась Марина сильно не в духе – она насмерть разругалась с Андрюхой – всем видом показывая, что хочет спать, и нам пришлось расстаться. Учебник я не стал забирать с собой. Следующий день напомнил предыдущий как две капли воды, кроме того, что мы гуляли не на Подоле, а в Бабьем Яру, незаметно перешли на «ты» и вместо макарон с сосисками на ужин были оладьи со сметаной. После ужина о Достоевском уже не говорили, а снова открыли специальную литературу. В полном молчании (лишь иногда перелистывалась страница) прошёл час, другой, время приближалось к полуночи, а Марина всё не шла. Посередине стола, невидимая за книгами, стояла надорванная пачка с печеньем «Эсмеральда». Периодически то она, то я, брали оттуда печенюшку на ощупь, время от времени наши пальцы там неожиданно встречались и тогда между ними проскакивали электрические разряды. Каждый раз, протягивая руку, становилось тревожно-интересно – коснусь ли я в этот раз её длинных, тонких холодных пальцев. И, когда не касался, возникало непонятное чувство Когда касался, чувство возникало другое, ещё более непонятное. Вдруг я заметил, что мы с ней не столько читаем, сколько делаем вид (страницу никто из нас уже час не переворачивал), а сами неотрывно следим друг за другом – когда протянется рука за печеньем. И мы оба это одинаково понимали… – Ну, я это… пойду? – выдавил, наконец, я, когда неловкое молчание в комнате стало невыносимым. – Куда? – спросила Лариса, не отрывая взгляд от одной и той же страницы в «Клинической электрокардиографии». – К себе… поздно уже… – Боюсь, что уже слишком поздно. -Ну да… они там спят, наверное… -Оставайся, ты мне не мешаешь. -Ну, тебе спать пора уже, завтра ведь на занятия. -Так и тебе на занятия… Я с отчаянием посмотрел в синие-синие глаза коллеги. Лариса глядела на меня поверх очков довольно твёрдо, с каким-то вызовом… как я ни старался, взгляд её я не выдержал и часто-часто замигал. Мои пальцы накрыли её пальцы посреди стола на опустевшей пачке. И нежно переплелись с ними. Другая моя гладонь хищно легла девушке на колено. Плотоядно поползла выше, под край халата. «Основной инстинкт», – понял Штирлиц. – Я сначала в душ… ты пойдёшь? – глухо спросила она, откладывая, наконец, книгу. – Я дам тебе полотенце… Когда мы вернулись из душа, часы показывали уже 01.30. Несмотря на то, что это были самые странные 01.30 в моей жизни, банальность последующей сцены не поддаётся описанию. Так легко и гладко ещё ни с кем это у меня не получалось с первого раза – как будто мы с Ларисой были не законными супругами каких-то людей, а многие годы прожили бок о бок в любви и согласии. Даже прелюдий не потребовалось, мы с ней сразу «перешли к делу», что называется, не испытывая ни стыда, ни страхов, ни сомнений, ни волнений – а только полное взаимное доверие и насущную необходимость делать именно то, что сделали. После этого оба молча заснули. Пробуждение было уже не таким странным, как засыпание. Рядом лежал родной человек и, улыбаясь, разглядывал меня с видимым удовольствием. Без очков лицо Ларисы выглядело совершенно иначе, но я узнал бы его из миллиардов. Накормила завтраком и дала список продуктов, которые надо купить на обратном пути из института. Из общаги вышли вместе – она пошла на метро (кафедра кардиологии была в 31-й больнице), а я свернул с б. улицы Будённого на Кмитовский проезд. Институт нейрохирургии им. Ромоданова был в 10 минутах ходьбы от нашей общаги. На следующий день мы переехали – Марина с кастрюлями к Андрюхе, я с книгами к Ларисе, зажив, так сказать, семьями. У Марины в конце апреля на выходных был день рождения, и они пригласили нас с Ларисой. Наша бывшая холостяцкая комната приобрела, наконец, вполне благообразный вид милого такого гнёздышка. Откушав бесподобнейших марининых вареников и выпив водки «Золотые ворота», пошли вчетвером в кино «Копи царя Соломона», с Шэрон Стоун и Ричардом Чемберленом, потом сели играть в подкидного дурака, парами – Андрюха с Ларисой, а я с Мариной – превесело проведя время. Можно было продолжить и в воскресенье, и развратный Андрюха мне усиленно подмигивал – «устроим реально пара на пару, а потом поменяемся», но вряд ли бы такая игривая мысль пришлась по вкусу Марине, а нам с Ларисой надо было заниматься. Она тоже хотела вынести с курсов что-то большее, чем впечатления о столице. Серьёзности и целеустремлённости Ларисе было не занимать. К тому же, надо было идти в магазин, готовить, стирать – короче, решать массу мелких бытовых вопросов совместного проживания. В компании этой замечательной, удивительной, такой близкой и родной девушки и закончились те мои незабываемые курсы! Мне ни с кем не было так хорошо, как с ней – легко, ясно и спокойно. У меня остался тогда непропитым миллион российских рублей (старыми), и я нашёл ему гораздо лучшее применение. На Майские праздники мы даже сходили в оперу – в Киевском оперном театре (в котором 75 лет назад убили Столыпина) давали тогда «Володымир-хрэститель» и «Сэвильский цирульник». Лариса, будучи чистокровной украинкой, которая никогда не выезжала за границы Украины, даже в СССР, безмолвно терпела мои издевательства над ее ридной мовой, которые я себе время от времени позволял, лишь поправляя при этом мою грамматику и произношение. В выражениях по поводу «Володымира- хрэстителя» я не стеснялся. С умницей Ларисой не надо было стесняться. Пошли на «Сэвильского цирульника», сидели в ложе… к моей досаде, актёры пели тоже на мове! Надо же было изуродовать очень хорошую и профессиональную постановку бессмертной оперы!!