– Вот… явился по повестке… – объявил я.
Капитан тут же закрыл журнал и пружинисто вскочил со стула. Это был хорошо, молодцевато сложенный брюнет лет 32, с гладко выбритыми щеками, на которых лежал нежный румянец, прямым носом и чёрными, тщательно подстриженными усами – главным украшением лица, которое больше было ничем не примечательно: волевой уставной подбородок, твердая линия нижней губы и двольно бесцветные глаза, смотревшие всё время прямо, как дула спаренных пулемётов. Сверкающие сапоги слитно скрипнули при этом.
Капитан был очень похож на поручика Лукаша из бессмертного романа Гашека.
– Давайте повестку. Военный билет. И паспорт.
Кузембаев сел напротив меня (я остался стоять) и тщательно изучил сперва повестку, а потом и первый лист моего паспорта. Медленно поднял он свою красивую голову. Посмотрел на меня своими бесцветными глазами, как удав на бандерлога.
– Это – призыв, – отчеканил он, не сводя с меня взгляда.
Прозвучало сие так зловеще, что как бы я ни был морально готов к разговору, сердце моё мигом ухнуло в пятки, и с трудом проглотил огромный комок, внезапно образовавшийся в глотке. Я хотел ответить что да, я с этим и пришёл, но эффект от слов капитана не только оглушил, но и онемил меня. Поэтому я посмотрел на него, как бандерлог на удава.
– мы слышим тебя, Каа…
– В соответствии с 31-й статьёй Конституции СССР, – добавил Кузембаев, откуда-то вынул экземпляр Конституции СССР, полистал, нашёл нужную статью и сунул мне под нос. – Читайте!
– Да, я знаю… – наконец, вернулся ко мне дар членораздельной речи. – Я изучал… Готов последовать повестке… Конституции… и призваться в ряды Вооружённых Сил…
Капитан цепко следил за моим лицом, которое, я полагаю, в данный момент было бледным, если не смертельно бледным, поэтому смысл моих слов не сразу дошёл до него. По бесстрастному лицу Кузембаева скользнуло удивление. Этого он от меня явно не ожидал.
– Готовы служить? Полтора года?!
– Готов, товарищ капитан.
– zyablikov, это призыв – Вы отправляетесь в войска в соответствии с военно-учётной специальностью!!
– Я понимаю, товарищ капитан.
– Вас отправят далеко отсюда! – издевательски улыбнулся Кузембаев. – На точку! Куда-нибудь на Новую Землю. На остров Парамушир. Готовы? На полтора года! Или вы думаете, что в Подмосковье? Или в ГДР?!
– Наоборот, я и хочу на точку, – сердито ответил я. – Мир посмотреть, проявить себя, свои волевые качества.
– Так на полтора года же! – горестно воскликнул Кузембаев, поражаясь моему энтузиазму. – Это вам не увеселительная экскурсия какая-нибудь! Это самая настоящая служба! Кстати, не все с неё возвращаются вовремя… а некоторые так вообще не возвращаются…
– Разве полтора? А я думал-два… – ответил я, игнорировав его последние слова.
– Нет, с этого года полтора, – сердито ответил он, начиная рассматривать свои холёные, без заусениц, ногти. – Всё-таки, "нет", zyablikov?! Вы что, серьёзно готовы призваться и отслужить срочную?!
– Готов, товарищ капитан, – подтвердил я, не очень понимая, к чему клонит этот брюнет цвета хаки. – Почему это вас так удивляет, вот же повестка, всё официально! «На основании Закона о всеобщей воинской обязанности, вам необходимо явиться… паспорт, военный билет» вот и комсомольский билет – всё у меня с собой!
Кузембаев заметно поскучнел и насупился. Кажется, он ожидал от меня чего-то другого – чего, я никак не мог понять. Какое-то время он зловеще листал мой военный билет, затем комсомольский.
– Почему у вас членские взносы с августа не уплачены?!
– По причине отсутствия в медсанчасти комсомольской организации, товарищ капитан!
– Как? Как это «отсутствие комсомольской организации?» По штату положена!
Я объяснил, что сразу же по приезду хотел встать на учёт в первичке, как член ВЛКСМ, но, к своему удивлению, не обнаружил во всей медсанчасти не только первичной организации, но и самого ВЛКСМ со всеми его шестью орденами…
– Непорядок, – суровел Кузембаев. – Партийная организация есть хоть?
– Не могу знать, товарищ капитан! В глаза, по крайней мере, нигде не бросилась…
– Без партийной организации никак нельзя, – покачал головой мой собеседник (в данном случае – командир). – Ничего, в войсках заплатите… там и зарплата повыше будет, особенно на «точке»… в войсках у нас сохраняется уставной порядок.
В последнем сомневаться не приходилось. За спиной капитана под портретом Горбачёва на стене висел стенд с какими-то самодельными таблицами и графиками, любовно начертанными чёрной и синей тушью. Над ним было написано огромными красными буквами: «ЭКРАН ПОКАЗАТЕЛЕЙ БОЕВИТОСТИ ПАРТИЙНОЙ ОРГАНИЗАЦИИ в\ч №…»
Обе кривые круто и неудержимо взмывали ввысь, как истребитель с вертикальным взлетом.
– А это что?
Кузембаев начал листать мой паспорт.
– Что за запись такая? «21 апреля 1989 года в ЗАГС гор. Н… Узбекской ССР зварегистрирован брак с гражданкой Двоекуровой Еленой Дмитриевной, 1965 года рождения». Вы что, zyablikov – только что женились, что ли?!
«Штирлиц, вы с ума сошли»… – примерно с таким выражением лица на меня сейчас смотрел Кузембаев. В безжизненных глазах его что-то загорелось – какое-то человеческое выражение, наконец.
– Женился, товарищ капитан. Месяц назад расписались.
– И… как же теперь? Вас же призывают…
– Ну как… призывайте, я готов.
– А… жена?
– Что «жена»? Если любит- дождётся жена, товарищ капитан.
С минуту мы с Кузембаевым смотрели друг другу в глаза, не говоря ни слова. Его взгляд сделался детски-любопытным. Он изо всех сил старался понять, что происходит – неужели я и вправду такой беспросветный идиот, или всё же прикидываюсь. Я отвечал ему не менее чистым, детским, непорочным взглядом – примерно таким, каким солдат Швейк смотрел на поручика Лукаша.
«Наверное, идиот», – решил капитан.
– Двоекурова… Двоекурова… – попытался вспомнить он. – В августе вставала у меня на учёт лейтенант медслужбы Двоекурова. Да, точно. Симпатичная девушка…
Я пожал плечами – мало, что ли, их тут ходит, симпатичных!
– Ну, и как она? – решился поинтересоваться Кузембаев.
– В смысле, товарищ капитан?
– Ну… – затруднился он… – вообще… в этом смысле, я имею в виду…
– Во всех смыслах нормальная, – с недовольством отозвался я.
– А, ну хорошо, рад за вас, – мигом повеселел он. – И как она тут без тебя-то будет…
«Такая гладкая», – мысленно дополнил я за него. Вот же сволочь какая, ему бы учётом офицеров запаса заниматься, а он, собака, девушек оценивает…
– Надо, чтобы ждал кто-то, – отрезал я.
Капитан хмыкнул себе в усы что-то нечленораздельное и перешёл, наконец, к делу. Поскольку я в его глазах выдержал проверку на «вшивость», или на что там была эта проверка, он без церемоний перешёл на «ты».
– Так… значит, садись сюда, – он усадил меня за стол. – Вот тебе анкеты, заполняй, ставь завтрашнее число везде. Вот краткая биография, напиши в произвольной форме, но кратко, без воды. Вот здесь и здесь заполнишь… нужны четыре фотографии 3Х4 и две 5Х6, это в личное дело…
Стол предо мной мигом оказался завален грудой самых разных бланков, таблиц и просто белых листов (формата А4, как сказали бы сейчас, но тогда такой лист назывался просто «писчий»). Оставив меня наедине с этими, требующими «заполнения», пустотами, капитан начал, скрипя сапогами, прохаживаться по кабинету за моей спиной, что-то насвистывая.
Мальчик резвый кудрявый, влюблённый
Адонис, женской лаской прельщённый,
Не довольно ль вертеться, кружиться, Не пора ли мужчиною стать…
Конечно же, насвистывал Кузембаев совсем не это, (едва ли подозревая о существовании оперы Моцарта "Женитьба Фигаро"), но смысл насвистываемого был точно такой же.
– Товарищ капитан, а можно вопрос,– разглядывая анкеты, сказал я.
– Вопрос? Давай…
– Если я ухожу в Армию, моё рабочее место за мной сохранятся?
– Безусловно, сохряняется. Категорически. Закон охраняет, Конституция.
– А…а...
– Работа сохраняется. Жена – вот не знаю, zyablikov. Жена Законом не охраняется, так что тут всякое может случиться…
– Баба с возу – кобыле легче, товарищ капитан!
– А, ну-ну…
Распростись ты с духами, с помадой,
Со стихами с ночной серенадой.
Ты забудь про веночки, цветочки,
Про шелковые ленты забудь…
– Товарищ капитан, – снова спросил я, начав что-то писать в анкете. – А очередь на получение квартиры за мной тоже сохраняется?
– Что? Очередь на получение квартиры? Да всё за тобой сохраняется. Всё, что по Конституции положено, сохраняется, надёжнее, чем в швейцарском банке.
– Ой, точно, товарищ капитан?
– Если мне не веришь, то вот, закон прочти, – Кузембаев тут же откуда-то вынул какую-то казённую книжечку, открыл на нужной странице и стал мне подсовывать под нос. – Тут русским языком всё сказано! Пока ты там, служишь Родине, очередь идёт себе. Может, с Правительственными наградами вернёшься – сразу ключи и получишь! Главное – служи с полной отдачей, и о "гражданке" не беспокойся.
Не довольно ль вертеться, кружиться,
Не пора ли мужчиною стать? Я скажу тебе без лести – Ты способен воевать! Так спеши на поле чести Славы воинской искать! Славы воинской искать!! Славы воинской искать!!!
Казалось бы, вопрос решён, что ещё мне, собаке, надо?
– А… А что делать, тащкапитан, тем, кто уже снят с очереди на квартиру?
– Не понял…
– Ну, если стоял-стоял в очереди на квартиру, а потом раз! И сняли…
– Как «сняли»? – шагистика и насвистовка вдруг прекратилсь, как по команде «стой, раз-два!»
– Сняли меня уже с очереди, товарищ капитан… бумага из Москвы пришла…
Я предъявил опешившему Кузембаеву справку из профкома медсанчасти «на квартирном учёте не состоит» сегодняшним числом. Он взял её, поднёс к самым глазам, долго вчитывался, шевеля губами.
– Это ничего… – резво метнулся он к телефонному аппарату, – я сейчас позвоню в ваш профком, пусть срочно обратно ставят! У меня тут отправка в войска срывается. А они что делают?!
– Не выйдет, товарищ капитан, – остановил я его. – Меня сняли по распоряжению начальника медсанчасти…
Никакого, разумеется, «распоряжения начальника медсанчасти» не было, но, пока Кузембаев пребывал в растерянности, я быстренько подсунул ему письмо из Москвы, из главка, с резолюцией местного медбосса «не возражаю».
Капитан взял его, сел и читал очень долго и вдумчиво. Бумага была гражданская, и вникание в суть требовало от него очевидных усилий.
– Так что получается – вас обоих Москва забирает?
– Не забирает, товарищ капитан, а перераспределяет. 1 августа необходимо прибыть к новому месту работы.
– 1 августа? А сейчас у нас 22 мая! Пока они там тебя хватятся, ты уже вовсю служить у меня будешь!
Кузембаев довольно запальчиво объяснил мне примат Закона о всеобщей воинской обязанности над распоряжением 3-го Главного управления МЗ СССР – первое основано на Конституции СССР, тогда как второе на Конституции отнюдь СССР не основано.
– Как же «служить», тащкапитан, когда тут такое творится?
– Где «творится»?
– В тылу, тащкапитан. В тылу меня уже квартиры лишили!
– Я же сказал – позвоню-восстановят. В крайнем случае позвонит лично военком!
– Не восстановят, тащкапитан. Бумага из Москвы пришла, начальник резолюцию наложил. Пошло сразу и в кадры, и в бухгалтерию. Я там уже и не работаю больше, получается. Неоткуда вам меня призывать.
Кузембаев крепко задумался. До него начало доходить, что ситуация складывается непростая. Я решил помочь ходу его мыслительного процесса.
– Если я сейчас иду в Армию, тащкапитан, выполняя Конституцию СССР, то ведь по Конституции СССР граждане СССР имеют право на труд и на жилище. А оба эти права у меня оказываются нарушены – рабочего места у меня в настоящее время уже как бы нет, так же нет и жилища, поскольку я снят с квартрного учета. Получается, что выполняя одну статью Конституции, мы с вами нарушаем две другие статьи Конституции, тащкапитан.
– А куда тебя… вас с ней отправляют?
– На Украину, тащкапитан. В Херсонскую область… в медсанчасть АЭС. Давайте сделаем так: я отсюда уволюсь, приеду на Украину, устроюсь там на работу, встану снова в очередь на квартру – а вы меня в Армию с Украины и призовёте! А?
Красота моего плана, изложенного в совершенно искреннем порыве, вполне подействовала на капитана Кузембаева. Тень, упавшая на красивое лицо советского офицера, исчезла. Вместе с тем, оставалась полутень – получалось, что я вроде бы пришёл к нему призваться, причём, с рвением и энтузиазмом… бросая жену, эту симпатичную девочку… а вместо этого исчезаю как приписанное к его военкомату лицо… и симпатичная девочка, приписанная к его военкомату, исчезает вместе со мной…
"Швейк и поручик Лукаш молчали и долго глядели друг на друга. Лукаш смотрел на Швейка, как петушок, стоящий перед курочкой и готовящийся на нее прыгнуть; он словно хотел его загипнотизировать. Швейк, как всегда, отвечал поручику своим теплым, приветливым и спокойным взглядом, как будто хотел ему сказать: "Опять мы вместе, душенька. Теперь нас ничто не разлучит, голубчик ты мой". Так как поручик долго не прерывал молчания, глаза Швейка говорили ему с трогательной нежностью: "Так скажи что-нибудь, золотой мой, вымолви хоть словечко!"
Капитан молча встал, подошёл к конторке, где у него хранились учётные карточки. Отыскал мою и вернулся на место.
– Вы когда увольнетесь, какого числа? – перешёл он снова на «вы».
– 16-го июня. Иначе не успею отпуск отгулять.
Кузембаев написал в карточке «Убывает с 16.06.1989». Я физически ощущал, как хочется ему поставить «ё» после буквы «У». Но капитан продемонстрировал настоящую офицерскую выдержку. Раписался, поставил печать.
– Желаю удачи на новом месте работы, – сохранил он своё красивое и волевое лицо.
Не трогайте небо!
Я знать не хочу,
Кто поет песню:
«Марш, марш левой,
Марш, марш правой!»
Я не видел картины дурней,
Чем шар цвета хаки…
Большая жизнь zyablikova
"Занимаясь педиатрией, молодой врач быстро осознал, что толку от лечения маленьких пациентов будет куда больше, если родители введут доктора в курс своих семейных отношений. Педиатру Споку понадобилось знание психологического климата в семье, условий, в которых воспитываются дети, и даже условий, в которых воспитывались их родители."
"Коммерсант". "Подлинная история доктора Спока"
Итак, я – zyablikov, и всегда самой большой моей проблемой оставалось уйти с приёма. Казалось бы, чего проще, сделал дело – гуляй смело… в смысле, закончил приём – иди домой с чувством выполненной клятвы Гиппократа! Но что значить "закончить приём"? Если время приёма закончилось, то ведь это совсем не значит, что и приём закончился, так как под дверью остались больные…
Впервые я столкнулся с этим в 1989 году. Я тогда только начал "большую жизнь" и сдуру по молодости согласился "перекрыть" приём детского хирурга, так как коллега ушёл в отпуск. Сам я тогда работал на 0.5 ставки травматолога в отделении, на 0.5 ставки травматолога взрослой поликлиники и до 0.5 ставки дежурств по экстренной хирургии. Поэтому ещё 0.5 ставки оказались для zyablikova той самой соломинкой, которая ломает хребет верблюду.
Мне сказали, что детский приём – ерунда, там на "полставочки" всего 16 больных надо "обслужить", ну, я ринулся обслуживать. Конечно, 16 больных я никогда не "обслуживал" за эти 3 часа. Город был, что называется, "молодой" – бывшая ударная комсомольская стройка. В нём "давали квартиры", и детей за время стройки комсомольцы успели наклепать, что называется, "дофига и больше". Делали это, прежде всего, ради квартиры – с двумя детьми светила трёхкомнатная, с тремя – четырёхкомнатная!!
– Как там мамки-папки? – каждый раз спрашивали меня опытные коллеги.
– Нормально, – пожимал я плечами, не понимая, что такого зловещего в этих "мамках-папках", фактически моих ровесниках. Молодые прекрасно понимали молодых, никаких проблем я ни с кем из моих пациентов (и их родителей) пока не испытывал.
Поэтому я принимал не меньше 20-25 детей, и не только принимал, но и успевал оказывать экстренную помощь детскому населению, так как дежурный хирург начинал работать в "приёмнике" только с 16.00. Как бы то ни было, я справлялся и вполне успевал перебежать с одних 0.5 на другие 0.5.
В какой-то из этих дней непосредственно перед Ноябрьскими я вдруг почувствовал, что не успеваю. Больные (вернее, дети с родителями) всё шли и шли, а шаткая стопка готовых к приёму амбулаторных карт всё не уменьшалась, так как то и дело приходила маланья из регистратуры и деловито подкладывала туда новые, как будто дровец в печку подбрасывала. Две мои медсестры не переставали возмущаться, но маланья только криво щерилась в ответ – вон, доктор у вас молодой, хваткий, из Москвы, пусть работает… а то ишь!