— Не знаю, — ответил он искренне. — Не знаю, Хеля.
— А ты возьми себя в руки. Еще не поздно.
Они сидели на реке до вечера, слышали, как мальчишки из села пригнали на водопой лошадей. Голоса неслись над водой. Кто-то затянул песню.
— Малькевич, — сказал Зенек вполголоса.
— Что? — не поняла она.
— Малькевича парень поет, — пояснил он. — Здорово поет, сопляк.
Мелодия была им незнакома, но Малькевич и впрямь пел хорошо — задушевно и мягко. Они сидели не шелохнувшись и старались разобрать слова.
«Месяц встал над рекой…» — донеслось до них. Они невольно взглянули вверх и рассмеялись. Тонкий серп луны, едва различимый в голубоватых сумерках, стоял высоко над их головами.
— Давай посидим еще, — сказала Хелька, — здесь так хорошо.
Малькевич запел новую песню. Зенек знал ее. Это была одна из многих русских песен, ставших популярными в Польше во время войны. Он повторял про себя ее слова:
Мой костер в тумане светит,
Искры гаснут на лету.
Ночью нас никто не встретит,
Мы простимся на мосту…
— Грустная песня, — заметила Хелька. — Что он, не знает ни одной веселой?
— Может, и не знает.
Из деревни слышался скрип колодезного ворота и чьи-то голоса; испуганно закудахтала разбуженная курица, залаяла собака. По дороге глухо застучали копыта напоенных коней.
— Хорошо здесь, — повторила она.
Зенек кивнул. Он чувствовал, как его наполняет ощущение покоя. Не хотелось ни о чем думать. Он лег навзничь, жуя стебелек травы. Из-за пояса у него выскользнул пистолет и мягко упал в траву.
— Тебе приходилось стрелять из него?
— Да. В ту ночь под твоим окном…
— Ты думал тогда обо мне?
— Думал.
— Помнишь, что я тебе сказала, когда привезла его?
— Помню.
— И веришь мне?
— Верю.
* * *
Гул орудий становился все ближе и отчетливее. По ночам жители деревни выходили из своих домов и всматривались в даль. На горизонте дрожало едва заметное зарево. На шоссе ревели моторы немецких танков и автомашин.
Все чаще в небе показывались самолеты со звездами. Иногда видно было, как какой-нибудь из них попадал в лучи прожекторов, размещенных где-то под Люблином. Люди тогда нервно сжимали кулаки, с тревогой следя за светлой точечкой, плывущей в окружении ярких вспышек разрывающихся снарядов. И когда самолету удавалось вырваться из клещей прожекторов, когда белые полосы вновь начинали суматошно шарить по темному небу, все облегченно вздыхали.
Не проходило ни одной ночи без тяжелого гула моторов десятков машин, летевших на запад.
Зенек, как и другие, выходил вечерами на улицу и, закинув голову, вслушивался в далекий рокот самолетов, в приближающиеся артиллерийские раскаты. На сердце по-прежнему было неспокойно. Что принесет ему будущее?
Почти каждую ночь взлетали на воздух немецкие эшелоны. Поговаривали, что это дело рук отряда, которым командовал Сук, того самого, что проходил через их деревню. Некоторые — правда, их было меньшинство, — утверждали, что-это работа не пепеэровцев, а людей Каспшака, но им не очень-то верили. Слишком ярко запечатлелся в памяти у всех тот молодой смеющийся парень на рослом гнедом коне.
Никто не знал, кто он и откуда, но многие из молодых стремились к нему в отряд и пошли бы, даже несмотря на запрет Матеуша. Но где найти его? Сегодня Сук пускал под откос эшелон под Рейовцем, а на следующий день освобождал целый поезд с арестованными уже у самого Люблина.
В тот день, когда артиллерийская канонада подступила совсем близко, Зенек долго не мог заснуть. Лежа в темноте, он старался представить себе тех, кто сейчас бьет врага там, на недалекой уже линии фронта. Ему представлялись буденовки с красными звездами и гимнастерки, туго стянутые ремнями. Но прежде всего ему слышалось пение. Песня была широкой и раздольной, как река. Она хватала за сердце…
ГЛАВА V
А произошло это как-то сразу. Еще вечером по шоссе одна за другой тянулись колонны немецких машин, а уже на следующее утро через Вепш тяжело переправлялись мощные громады танков с орлами, нарисованными на башнях.
Значит, все же поляки?!
А потом появились и солдаты в выгоревших мундирах и конфедератках. Тут уж сомнений не было — поляки! Только знаки орлов отличались чем-то от довоенных.
Матеуш ходил с бело-красной повязкой на рукаве, на которой было написано название его организации, Каспшак тоже надел повязку.
Солдат-освободителей забрасывали букетами цветов, из домов выносили бидоны с молоком и бутыли с самогоном, угощали и целовали всех подряд. Солдаты в ответ улыбались каждому. Все новые и новые отряды проходили через деревню. В небольшом «козлике» проехал полковник, он улыбнулся Зенеку и что-то прокричал. Зенек помахал ему вслед рукой и рассмеялся.
Поляков сменили русские: На головах у них были совсем не остроконечные буденовки, а обыкновенные шапки или фуражки с красными звездами. На низких кудлатых лошадях прошла кавалерия, затем потянулись колонны автомашин и повозок, потом через Вепш переправлялись танки и снова пехота. Солдаты кричали что-то веселое, обращаясь к крестьянам, приветствуя их поднятыми над головой автоматами.
На одной из автомашин Станкевич прочитал написанное по-русски: «На запад! На Берлин!»
— Дойдут, — как бы про себя сказал старик и добавил, обращаясь к сыну: — Ну что же, а вот для нас война кончилась.
— А может, и нет… — ответил Зенек и вернулся во двор. Там он уселся на скамеечке под черемухой и продолжал наблюдать, как по дороге в поднятой сотнями ног пыли двигались все новые и новые отряды солдат.
Где-то послышалась песня, взметнулась на высокой ноте и умолкла, заглушенная топотом людей и рычанием моторов.
Зенек взглянул на автомат, стоявший у его ног. Дорогой ценой он ему достался. Теперь его придется сдать, и это будет означать возвращение к прежней жизни.
Из кузова проезжающего мимо грузовика махали руками польские солдаты, обращаясь к группе местных парней, многие из которых были с оружием.
— Эй, давайте к нам, немцев бить! — кричали солдаты.
— Пойдем, не беспокойтесь! — крикнул кто-то из группы и помахал им вслед карабином.
Зенек глядел вслед машине, и его лоб пересекали морщины.
— О чем задумался, сынок? — Это отец незаметно подошел к нему и уселся рядом.
— Да так, ни о чем.
— Ну вот и дождались наконец! Поперли этих бандюг! Вот силища! Видал? Танков, техники-то сколько! А чего только у нас некоторые про Россию не говорили…
— Да, — ответил Зенек рассеянно. Он продолжал не отрываясь смотреть на дорогу.
Наконец первый восторг, связанный с освобождением, прошел. В деревне остановилась на отдых рота советских солдат. Они располагались по хатам, знакомились с местными жителями, а по вечерам под баян распевали свои задушевные песни, в которых слышалась тоска по родине. На звуки баяна сходились люди со всей деревни и, усевшись вокруг певцов, слушали, а те, кто постарше, знавшие русский язык, заводили разговоры.
В помещении гминного полицейского участка теперь была военная комендатура. Здесь производилась регистрация всех, кто участвовал в партизанских отрядах. Здесь же сдавали оружие и получали взамен справку об участии в партизанском движении. С этого момента для людей начиналась новая жизнь.
Легализовались, однако, не все: некоторые выжидали, что принесет будущее. Не пошли в комендатуру и Зенек с Бенеком. Не помогли ни уговоры, ни угрозы Матеуша, Александера и отца.
— Никто мне оружия не давал, — упрямо твердил Зенек. — Я сам его добыл, и никто у меня его не отберет.
— Смотри, беду себе наживешь, — уговаривали его. — Был строгий приказ сдать оружие.
— Не сдам…
Бенек же вообще куда-то исчез, и все попытки разыскать его оказались безуспешными, хотя еще накануне многие видели его с автоматом.
Не сдал оружия и сам Александер, а вместе с ним еще несколько человек, изъявивших желание вступить в милицию. Александера назначили начальником местного участка. Он раздобыл где-то военный мундир со звездочками поручника, на рукав надел повязку и приступил к своим новым обязанностям.
В помещении гминной управы работала военная мобилизационная комиссия, состоявшая из офицера в звании капитана, двух сержантов и двух врачей: одного военного, другого местного. Молодежь шла на комиссию с радостью. Парни старались щегольнуть перед капитаном выправкой, воинскими знаниями, полученными в партизанском отряде, и все как один уверяли докторов, что абсолютно здоровы.
Доктор Марциняк знал их всех и без всякого осмотра признавал годными к защите родины. Капитан тоже не возражал. Подпись врача есть — и хорошо. Война еще продолжалась, армии нужны были люди.
В соседней комнате сидел Матеуш. Перед ним на письменном столе лежало подписанное уездным начальством назначение его на должность старосты. Теперь его место было здесь, за этим обшарпанным старым столом, а он не знал, с чего же ему начать. Понятия не имел, что должен делать староста в такой вот момент.
В комнату к нему ввалился запыхавшийся Александер:
— Как поживаете, староста? Может, помочь чем?
— Тут сам черт не поможет. Вот если бы Корчака нашел…
Корчак много лет работал секретарем гминной управы. Он был тихий, спокойный, всегда готовый услужить — и вдруг двое рослых милиционеров ведут его к представителю новой власти! При виде его Матеуш грозно зашевелил усами:
— Что же это вы, Корчак? Вы что, уволились? Я вас с утра дожидаюсь. Не дело это. Принимайтесь-ка за работу.
Испуганный человечек тихонько шмыгнул за свой стол: с новым старостой шутки плохи, ведь это сам Матеуш, грозный капитан Береза! Желая создать видимость напряженной работы, Корчак усердно шелестел какими-то бумажками, перекладывал их с места на место и ждал распоряжений начальства.
Матеуш тоже сидел в ожидании и подкручивал усы.
В конце концов он, так ничего и не придумав, решил закрыть правление и отправился домой. А Корчак забежал в корчму Колянека и опрокинул один за другим два стаканчика.
— Пан Колянек, слышали новость? У нас теперь новый староста.
— Слышал — Матеуш. Слава богу, мужик он справедливый и неглупый. В деревне порядок наведет.
— Но строгий — и не подступись…
— Начальство! Власть! Для того и власть, чтобы строгой быть, — важно заметил Колянек и налил себе рюмку. — А у кого совесть чиста, пан Корчак, тому никакая власть не страшна.
Призывников на станцию провожали всей деревней. Были и слезы, и бабьи причитания, но в меру, не так чтобы много, поскольку парни большей частью были неженатые. Все получили назначение в запасной полк, размещавшийся в Майданеке, в бывших казармах лагерной охраны.
Зенек долго смотрел вслед поезду, увозившему новобранцев, и махал шапкой. Поехали Тымек, Стах Здобых, Мариан Мазурек и другие. Взяли и Стаха Франчука, хотя тот и уклонялся под разными предлогами.
Ирена, провожая мужа, не плакала. Держа ребенка на руках, она смотрела на шумную толпу провожавших и отъезжавших, среди которых мелькало лицо и ее Стаха. Потом, когда рассаживались по вагонам, она протянула ему ребенка для поцелуя, сама коснулась губами его щеки и, не оглядываясь, пошла к своей подводе. Посадив сынишку на телегу, Ирена стала отвязывать вожжи и вдруг увидела идущего со станции Зенека.
— Поедешь со мной?
— Поеду. — Он взобрался на телегу и взял у нее вожжи. Кони двинулись легкой рысцой. Это были те же кони, которые когда-то возили его с Бенеком на задание. Он смотрел, как мускулы играют под гладкой конской кожей.
— Тебе хорошо, Зенек, тебя не возьмут.
Он бросил на нее быстрый взгляд. Она прижалась щекой к головке ребенка и глядела куда-то вдаль.
— Да, мне хорошо. Меня не возьмут, — повторил он, как эхо. — Жаль тебе Стаха?
— Жаль не жаль, а… Ты же знаешь, как мы жили. Но все равно, что за дом без мужика? Теперь вот со свекровью будем.
— Тебе отец поможет, да и Мариан, он ведь вырос. Сколько ему?
— Осенью будет шестнадцать. И тоже, молокосос, в армию рвется.
— Как время летит! Помню, когда еще… когда еще я к вам ходил, он совсем малышом был. Сколько же лет прошло?
— Восемь, наверное, или семь. В каком году тебя… в каком году произошло с тобой несчастье?
— В тридцать пятом.
— Значит, уже почти девять лет.
— Летит время, летит! Скоро и сын твой вырастет.
Они обогнали одну подводу, другую. Зенек ни с кем не здоровался, ни на кого не обращал внимания. Люди, мимо которых они проезжали, обменивались многозначительными взглядами.
— Глупо как-то получилось, Иренка, — вдруг сказал он, погоняя лошадей. — Все могло быть иначе.
— Давай не будем больше говорить об этом. Я сама во всем виновата. Если бы я тогда была такая, как сейчас, все было бы иначе. Но я была тогда молодой, глупой, отца послушалась. Впрочем, я никого не виню. А что так получилось, так, может быть, это и к лучшему…
До самой деревни они больше не разговаривали. Он сошел у тропинки, ведущей к дому Дуткевича:
— Поезжай дальше одна. А то начнутся всякие разговоры.
И не успела она опомниться, как он поцеловал ей руку. Она грустно улыбнулась ему и хлестнула лошадей.
* * *
Генек начал работать в гмине, вначале писарем, а затем секретарем.
— Мне нужно иметь рядом своих людей, Генек, — объяснил ему Матеуш. — Корчак, может быть, и неплохой работник, но уже староват.
И Генек приступил к работе. Тихий, прилежный и вежливый в обращении с людьми, он быстро завоевал уважение и старосты, и крестьян. В свободные минуты он болтал со старостой и незаметно для самого себя начал делиться с ним своими переживаниями и заботами. Рассказал и о Галине.
— Я поговорю с Людвиком, — пообещал Матеуш. — Он умный мужик, не то что Беняс. Ему, понравится, что ты секретарь гмины. Наверняка не откажет.
— Может быть, лучше я сам?..
— Нет, сначала я поговорю. Я ничего прямо не скажу, только прощупаю его, а если почувствую, что он не против, тогда ты сам к нему сходишь. В таких делах нельзя действовать наобум. Надо выбрать подходящий момент. А ты при случае поговори с Зенеком: пусть, черт побери, сдаст свой автомат, а то, того и гляди, накличет на себя беду. Ишь как ему понравилось партизанить! Еще вступит в какую-нибудь банду — и посадят парня. А жаль было бы.
— Я уже не раз разговаривал с ним, но он уперся, и все. По-моему, надо пока оставить его в покое. Он не так уж глуп, чтобы вступить в банду. Для него это оружие много значит. Не торопите его, Матеуш. Он сам отдаст.
— Дай-то бог!
* * *
Зенек каждый день наведывался в сарай для телег и, достав из тайника автомат, старательно чистил его, потом не менее тщательно чистил парабеллум. Думал о Хельке. Что с ней? Ведь после освобождения она ни разу не показалась в деревне. Может быть, ушла вслед за войском на запад, в эту свою Силезию? До Силезии, говорят, еще далеко. Даже до Варшавы не дошли. А может быть, Хелька погибла? В последние дни Люблин сильно бомбили — вначале русские, а теперь немцы. А может, она просто забыла о нем? Может быть, нашла себе в городе кого-нибудь другого? Мало разве теперь повсюду здоровых парней? Одних солдат сколько! Потом Зенек вспомнил их последнюю встречу и успокоился. Неужели она лгала? Не может быть!
Он не раз вспоминал тот вечер над Вепшем, когда молодой Малькевич напевал свои грустные песни. Хорошее было время!
А теперь? Он расхаживал из угла в угол и не знал, что ему делать. Иногда заглядывал к красноармейцам и прислушивался к их певучему говору, пению. Ему нравилось, как они поют. Он вообще любил грустные песни, а солдаты в основном их и пели. Они по два-три года не видели своих семей, а некоторые — даже больше. Среди них были и ветераны финской войны, и участники Сталинградской битвы. Они рассказывали о пережитом охотно и с юмором. Зенек не все понимал, но кивал головой и смеялся вместе с ними.
Они узнали от людей, что он был партизаном, и неплохим, и с тех пор начали относиться к нему с уважением. С жалостью смотрели на его хромую ногу, даже показали его своему врачу. Ничего нельзя сделать, констатировал тот с грустью.
Дома Зенек обычно усаживался у окна и подолгу думал. Сколько надежд возлагалось на освобождение — и все понапрасну… Где санаторий Генека? Где обещанные Матеушем школы? Ему объясняли, что война еще не закончилась, что сражается Варшава и фронт остановился на Висле. Он вроде бы и понимал, но в душе считал, что все должно было бы быть иначе.
Осенью приступили к разделу земли — к земельной реформе, как это называли. Он смотрел на лихорадочную суету вокруг, но она его не волновала. По вечерам забегал возбужденный Генек и рассказывал, сколько гектаров земли и где уже разделили. Зенек слушал его без интереса.
Однажды поздно вечером его вызвал во двор Бенек.
— Ты не сдал оружие? — спросил он приглушенным шепотом.