— Нет.
— Я тоже. Еще повоюем!
— С кем? — удивленно спросил Зенек.
— Как это с кем? С коммуной! Не видишь, что ли, на место одних пришли другие?
— Глупости болтаешь!
— Нет, не глупости! Думаешь, все сдали оружие? Только для виду, так, мелочь всякую, а остальное припрятали. Я сам видел. Пойдешь с нами?
— Куда?
— В лес. Там создается отряд. Меня уже в него приняли и даже повысили в звании. Теперь я сержант, как и ты. Пойдешь?
— Нет.
— Почему?
— Не хочу стрелять в поляков.
— А разве большевики поляки?
— Набили тебе мозги всяким дерьмом, Бенек, вот и болтаешь глупости.
— Тогда почему же ты не сдал оружие?
— Потому, что мне так хотелось.
— Не сдал оружие и бороться не хочешь? Как же так?
— А вот так.
— Ведь ты теперь тоже нелегальный!
— Почему нелегальный?.. По лесам не шатаюсь, живу в своей деревне.
Бенек недоверчиво качал рыжей головой и подозрительно смотрел на товарища. Он ничего не понимал. Впрочем, и сам Зенек не все понимал. Он не мог даже самому себе объяснить, почему он не сдал оружие, почему не легализовался вместе со всеми. Он не раз встречал Матеуша, и каждый раз тот настойчиво уговаривал его сдать оружие.
— Вы мне его не давали. Я сам раздобыл его, — отвечал неизменно Зенек, и на этом их разговор заканчивался.
Матеуш ждал. Ждал и Зенек, хотя и не знал чего.
Хелька казалась ему теперь самым разумным человеком в мире. Как это она говорила? Не надо жить воспоминаниями, надо смотреть вперед. Но если там, впереди, ничего не видно?
И что толку от того, что ему расточали похвалы, что его наградили крестом за храбрость и присвоили звание сержанта? Сержант Брузда… Ну и что это ему дало? Матеуш — староста, Александер — комендант милиции. Генек, хотя и не был в отряде и даже не сделал ни одного выстрела, служит в гмине. А он, Зенек?
Может быть, Бенек прав? Может быть, и для него, Зенека, война еще не закончилась? Так что же ему теперь делать? Стрелять в Матеуша, который поступил на службу к коммунистам? Или повесить коменданта милиции Александера?
Он содрогнулся при одной только мысли об этом.
И Зенек снова и снова раскладывал на лошадиной попоне оружие, тщательно чистил и смазывал, разбирал и собирал, проверял работу механизмов, пересчитывал патроны, потом снова прятал оружие в хитроумный тайник. Держа в руках автомат или пистолет, он чувствовал себя прежним Зенеком, каким он был всего несколько месяцев тому назад. Не хромым придурком, а сержантом Бруздой. Сержантом? Какой из него, собственно говоря, сержант? Даже команду подать как следует не умеет. Зенек часто провожал взглядом Матеуша, когда тот вел парней к военному коменданту, слушал, как тот подает команды. Он, сержант Брузда, так бы не сумел.
Верно, что он стрелял как никто другой. Каждая его пуля попадала точно в цель, об этом знали все, а скоро узнали и красноармейцы. Однажды они дали ему пистолет и предложили попасть в небольшое зеркальце, установленное на другом конце двора. Он выстрелил и увидел, как оно разлетелось на мелкие осколки. Красноармейцы от восхищения даже зачмокали. Потом ему дали автомат, и он разрезал очередью пустую консервную банку ровно посредине. Демонстрировали свое мастерство и другие, но никто не мог сравниться с Зенеком. Эту забаву прерывал, как правило, старшина. Ругаясь, он грозил, что доложит капитану. Солдаты послушно расходились, но на другой день все начиналось сначала.
Вскоре рота отправилась на фронт и в деревне опять наступила тишина. По вечерам не было слышно ни баяна, ни дружного пения русских.
Красноармейцы перед уходом попрощались с Зенеком, посочувствовали ему, что он не может идти на фронт. Странно, но он не переживал из-за этого, смотрел на свою искалеченную ногу и грустно улыбался.
Генек сделал предложение Галине. Родителей это не удивило: Матеуш в разговоре со Станкевичем не раз упоминал о том, что Генек умный парень и далеко пойдет. Впрочем, старик с некоторых пор сам заметил, что его дочь, увидев товарища брата, краснеет. Предложение Генека он выслушал спокойно, однако с ответом не торопился, поглаживал усы и смотрел то на Генека, то на Галину:
— А ты хочешь выйти за него замуж?
Девушка кивнула головой и покраснела, потом взглянула на Генека. Тот был бледнее обычного, нервно курил и выжидающе смотрел на старика.
— Ну что же, бог с вами… Дело ваше.
Генек пожал Станкевичу руку. Галина продолжала молчать.
— Свадьбу сыграем не раньше рождества? — вмешалась по-деловому в разговор мать Галины.
— Да, пожалуй, — сказал Генек.
Зенек сидел молча, не знал, радоваться ему или нет. А впрочем, какое это имеет значение?
— Вот и породнились, — вывел его из задумчивости голос Генека.
Будущий зять наведывался к Станкевичам каждый день, рассказывал о своей работе, беседовал с Людвиком о политике. Они вместе читали газеты и обменивались мнениями по поводу обстановки на фронте. Старик Станкевич искренне полюбил парня и считал, что Галина сделала хороший выбор. А что у него не в порядке легкие, так ведь Стах Балабан столько лет живет с чахоткой и каких сыновей вырастил!
Поздней осенью снова стреляли в Матеуша. Он возвращался, как всегда, из гмины в сумерки, шел берегом Вепша, когда из кустов грохнул выстрел, потом второй. Матеуш инстинктивно бросился на землю и только благодаря этому остался жив. В кустах прошуршали чьи-то шаги, и наступила тишина.
С тех пор Матеуш всегда ходил в сопровождении Генека и только по шоссе. Оба вооружились пистолетами. Генек, который не умел обращаться с оружием, старался не дотрагиваться до кармана, в котором лежал пистолет. В случае чего толку от него было бы немного. Но вдвоем все же спокойнее.
Зенек, узнав о покушении на своего командира, сунул на следующий вечер в карман парабеллум и направился к шоссе. Он поудобнее расположился в стогу и взял под наблюдение шоссе от фабричного переезда до часовни. Когда Матеуш с Генеком прошли, он по тропинке вернулся домой. Так повторялось каждый вечер, до первого снега. Вскоре Зенек пришел к выводу, что Матеуша, видимо, оставили в покое.
Однако успокаиваться было рано. В один из декабрьских вечеров выстрелом в затылок был убит возвращавшийся домой секретарь местной ячейки ППР. Это убийство взбудоражило всю деревню. Вацлава Михальского знал каждый ребенок. Всю свою жизнь он проработал на фабрике, да еще обрабатывал небольшой участок земли — приданое жены, красавицы Мариси. Это был исключительно честный человек, хотя, может быть, и слишком резкий.
Похороны Михальского состоялись в воскресенье, поэтому людей собралось множество. С завода пришли члены ППР и ППС. Ксендз Голашевский вначале отказывался участвовать в похоронах, однако его упросила вдова убитого, которую старый ксендз и крестил и венчал, и даже крестил ее детей.
Во главе похоронной процессии шел причетник с черной хоругвью, за ним — ксендз, читающий вполголоса заупокойную молитву. Товарищи убитого, пепеэровцы, несли гроб. За гробом — вдова с детьми и братья убитого. Дальше — красные знамена ППР и ППС. Замыкала процессию толпа соседей, знакомых, родственников.
Произошла небольшая заминка, когда пепеэровцы выдвинулись со своим знаменем вперед и встали рядом с причетником. Ксендз энергично запротестовал: церковные похороны должны проходить по сложившемуся ритуалу.
Зенек ковылял вместе со всеми, слушал пересуды баб и разговоры мужчин. Все говорили только об убийстве, однако никто не мог ответить на вопрос, почему убили секретаря ячейки. Кому мешал Вацек Михальский? Такой честный и порядочный человек! Горяч был, это верно, но справедлив, и все его уважали.
Матеуш тоже шел в толпе. На похоронах он представлял власть. Он даже колебался, не сказать ли несколько слов у могилы, однако раздумал. Будут говорить другие. Не стоит превращать похороны в митинг.
Извлеченные из тайника колокола гудели как положено. Шедший рядом с Генеком Зенек не спускал глаз о колокольни. Только теперь он понял, что во время оккупации ни разу не слышал их звона.
Пришли на кладбище. Ксендз неторопливо исполнял свои обязанности, деловито и аккуратно.
— Прочтем «Отче наш» и «Марию» за упокой души светлой памяти Вацлава…
Все опустились на колени в пушистый снег. Те, кто держал красные знамена, не знали, как быть, неуверенно оглядывались по сторонам, потом тоже преклонили колена, не выпуская из рук знамен. Остался стоять только Зенек — опуститься на колени он не мог, бубнил, не задумываясь, про себя молитву, поглядывая на склонившиеся головы людей.
Ксендз Голашевский говорил недолго. Зато какой-то худой мужчина из Люблина, раскрасневшийся от мороза и волнения, всячески поносил врагов народной власти, так что Зенеку стало даже не по себе. На похоронах не место говорить о таких вещах.
Затем милиционеры Александера дали недружный залп и начали засыпать могилу. Зенек видел, как после похорон вдову повели домой. Удивительно, но она ни разу не заплакала, только прижимала к себе детей и призывала бога покарать убийц.
Тогда-то впервые приехали в гмину работники органов госбезопасности. Они пробыли там около двух недель, однако уехали ни с чем: люди молчали. Если даже кто что и знал, то постороннему все равно не сказал бы.
В сознании Зенека смерть Михальского была связана с посещением Бенека. Так вот, значит, как выглядит их борьба? «На место одних пришли другие», — вспомнил он. Может быть, это правда? Может быть, там, в лесу, знают лучше? Может быть, каждый честный поляк должен стрелять теперь в русских, как раньше в немцев?
Он вспомнил добродушных веселых красноармейцев, стоявших в их деревне. Как же в таких стрелять? А разве Михальский желал кому-нибудь зла? Он справедливо разделил графскую землю, себе не взял ничего — сказал, что ему хватит и того, что есть.
За неделю до праздников в деревне снова появился Бенек.
— Командир приказал, чтобы ты сдал оружие, — сказал он.
— Чей командир?
— Мой.
— Скажи своему командиру, чтобы он поцеловал меня в ж. . .
— Зенек, поберегись! Командир не любит шутить.
— Я тоже не шучу.
— Лучше отдай добром.
— Пусть придет и заберет, если он такой герой. Это что, он давал мне его, чтобы теперь отбирать?
— Дело твое… Только потом не жалей.
— Бенек, знаешь, что я тебе скажу? Не приходи-ка ты больше ко мне, иначе получишь в морду. Тоже мне партизаны! Из кустов человеку стрелять в спину!
— А разве ты не стрелял?
— Стрелял, но во врага. И я никогда не стрелял в спину. Всегда — в грудь. Даже в вооруженного.
— Я доложу командиру.
— Доложи, доложи. И не забудь добавить, что Брузда не разучился стрелять!
* * *
На второй день рождества состоялась свадьба Галины и Генека.
Стоя в костеле, Зенек вспомнил ту, другую свадьбу, несколько лет тому назад он тоже стоял в костеле, ничего вокруг не видя и не слыша, только чувствуя, что ему нанесли несправедливую обиду.
Он покосился направо, где стояли женщины, и увидел Иренку. Она снова стояла с выпиравшим вперед животом, как тогда, на пасху. Повернулся к алтарю. Галине очень шла фата, Генек в темном костюме выглядел торжественно. Отец стоял рядом со старым Щежаем, держа в руках фуражку. Обе матери всхлипывали.
В костеле было холодно, и над головами людей стояло облачко пара. Ксендз спешил. В притворе уже ждали следующие пары. Зенек снова взглянул на Иренку. Та как раз целовала Галину и Генека. Они говорили что-то друг другу, и Иренка улыбалась. Зенек небрежно чмокнул сестру в щеку, потом крепко, от всей души, обнял Генека:
— Желаю, чтобы тебе больше повезло в жизни, Генек, чем мне.
— Спасибо тебе, большое спасибо, Зенек!
Затем они уселись в сани и поехали в дом Станкевичей.
«Горько! Горько!» Зенек кричал вместе с другими. Увидев Иренку, он подошел к ней:
— Выпьем?
— Я не могу пить, мне нельзя. Забежала сюда лишь на минутку.
Он уселся возле нее, залпом выпил стакан водки, затуманенным взглядом окинул гостей:
— Для гостей несколько часов утехи, а им потом всю жизнь маяться.
— Почему? Разве все, кто женится, должны быть несчастными?
— А ты счастлива? — спросил он вызывающе.
— Не будем говорить об этом.
— Не будем, не будем! Ни о чем нельзя говорить! — И тут же он запел своим сильным голосом:
Гришка, Гришка,
Загляни в рюмку.
Лучше водка, чем девушка,
Она тебе не изменит…
Гости пели, стараясь перекричать друг друга, танцевали. В конце стола важно сидели старшие — оба отца, Матеуш, Александер.
…После Нового года отозвалась наконец Хелька, передала письмо с парнем из-за Вепша, ехавшим в отпуск. Она извинялась, что так долго ничего не сообщала о себе, писала, что не виновата, что при встрече все ему объяснит, обещала приехать, как только представится возможность.
И действительно, Хелька приехала, однако явилась почему-то не к Станкевичам, а к Щежаям. Галина не знала, как вести себя с ней. Ведь с тех пор столько воды утекло! Ждала мужа: тот лучше разбирался в делах Зенека.
Хелька сидела какая-то осунувшаяся и сникшая. Разговор не клеился. Спросила о Зенеке: что он делает, как чувствует себя?
Галина отвечала неохотно, осторожно, боясь сказать что-нибудь лишнее. Генек, как только пришел, тут же побежал за Зенеком. Когда они остались вдвоем, Зенек спросил:
— Почему ты не показывалась?
Оба чувствовали себя неловко, скованно сидели, не глядя друг на друга.
— Не могла. Посадили меня.
— Кто?
— Органы госбезопасности.
— За что?
— Кто-то донес на меня, что я гуляла с немцем.
— Но ведь это неправда!
— А это надо было доказать. Я рассказала о Кароле. Но он был на фронте. Пока его нашли… Впрочем, им-то некуда спешить.
— Не могла сослаться на меня, на Матеуша?
— Думаешь, не ссылалась? Сказали, что это не имеет для них значения. Их интересовали показания Кароля, поскольку он был в Армии Людовой.
— Ничего не понимаю! Ведь я тоже сражался!
— А ты думаешь, я что-нибудь во всем этом понимаю?
— Где же ты находилась?
— В Замке.
— И не могла дать о себе знать?
— Если бы могла, то дала бы. А теперь Кароля посадили. Его подозревают в том, что он был специально заслан в отряд Сука. Может, и меня опять посадят… Сук хлопочет за Кароля, но не знаю, что из этого выйдет. Сук теперь важная шишка: работает в каком-то министерстве или еще где-то.
— А сейчас он в Люблине?
— Да. Я была у него. Сказал, что сделает все возможное, чтобы помочь Каролю.
Она расплакалась, прижалась к его груди. Зенек рассеянно поглаживал ее волосы и не знал, что ей сказать. Он ожидал, что она поможет ему, посоветует, все объяснит, а она, наоборот, сидела возле него подавленная и расстроенная. А чем он может помочь ей? Ничем. Поэтому он гладил ее по голове и беспомощно повторял:
— Ну-ну, не реви… Не реви…
— Разве мы так представляли себе это, Зенек? — спросила она сквозь слезы.
А может быть, правы Бенек и его командир? Может быть, действительно появился новый враг, с которым надо бороться? Может быть, пора брать в руки автомат и стрелять, как и раньше, по тем, кто служит новой власти? В кого? В Матеуша и Александера? В Генека?
— Ну-ну, не реви… не реви…
— У меня больше нет сил, Зенек.
— У меня тоже. Не понимаю, что происходит. Слушаешь одного — кажется, что он прав, слушаешь другого — получается, что прав этот. Снова началась стрельба. Снова гибнут люди. Сам черт не разберет!
— Я боюсь! Сама не знаю чего… Так ждала освобождения, а теперь боюсь…
— Оставайся у нас. Только не знаю, как посмотрят на это старики. Я ждал тебя, Хеля, — сказал он тихо и поцеловал ее в мокрую от слез щеку… — Ждал… Чего стоит теперь моя жизнь? Одни пошли на фронт, другие — в милицию, учреждения. А я?.. Я ждал тебя, Хеля…
* * *
Вскоре она уехала в Люблин — хотела спасти Кароля. Она просиживала часами в коридоре на Спокойной улице, пытаясь поймать Сука. Тот рассеянно смотрел на нее и заверял:
— Делаю все, что могу.
Наконец весной в дверь ее квартиры постучался Кароль, веселый, улыбающийся, в мундире. Он переночевал у Хельки и поехал разыскивать свою часть, которая, форсировав Вислу, двинулась дальше на запад.
— Обижаться на них нельзя, Хелька. Я бы тоже такому, как я, не поверил. Выяснили. Теперь верят. Все в порядке… — сказал он на прощание.
ГЛАВА VI
Проснувшись, Зенек минуту лежал неподвижно, с открытыми глазами. Комнату заливал бледный свет луны. На полу отчетливо виднелась человеческая тень. Стук повторился. Снова задребезжало оконное стекло.
— Кто там? — Он приподнялся на кровати и уставился в окно. Поднялся со своей постели и отец.
— Зенек, вставай! Дядю Юзву грабят! — Зенек узнал голос двоюродной сестры. Он спустил ноги на пол, нашел брюки. Отец, тоже встал, вышел в сени и впустил девушку.