— Я не нравлюсь тебе?
— Не будем об этом говорить. Нет смысла. — Хенек козырнул и вышел, стуча подкованными ботинками.
Какое-то время Хелька стояла посреди комнаты, разъяренная и униженная. Когда она проходила через ворота, ей казалось, что солдаты смотрят на нее насмешливо и с состраданием. Дома она бросилась на кровать и долго плакала.
* * *
Ранней весной вновь зашевелились банды. Под Хрубешувом, как рассказывали, они задержали целый поезд, ограбили пассажиров, а милиционеров, офицеров и членов ППР расстреляли под насыпью. Люди, впрочем, говорили, что это сделали оуновцы, а не поляки.
Зенек снова принялся чистить автомат. С Хелькой все было кончено. Получив известие от Хенека, он поехал в Люблин. Не кричал. Не ругался. Стоял поникший, постаревший на десять лет посреди комнаты и спокойно говорил ей, что о ней думает. Сказал, что не хочет ее жалости, если у нее нет любви. Сам даже удивлялся, что речь течет ровно и складно. Потом вышел не спеша, старательно прикрыв за собой дверь.
Хелька хотела побежать за ним, что-то объяснить, однако не могла оторвать от пола внезапно отяжелевшие ноги.
Она знала, в чем дело, хотя на эту тему между ними не было сказано ни одного слова, и даже была склонна признать его правоту. Но почему он сразу с ней порвал? Ведь она была так к нему добра! А как ее отблагодарил этот хромой?
Хельку охватила ярость. Она чувствовала себя обиженной и оскорбленной.
Лежа в темноте с широко открытыми глазами, она вспомнила все, что они пережили вместе — плохое и хорошее.
Несмотря ни на что, Зенек любил ее и верил, что она верна ему. А она вскружила себе голову сопляком, который посмеялся над ней, унизил и выгнал. Кто же больше виноват? Пожалуй, она.
Перед глазами стояло серое, угрюмое лицо Зенека. «Я не хочу, чтобы меня жалели», — говорил он. Жалела ли она его? Может быть… Почему она не объяснила ему всего? Почему позволила ему уйти?
Хелька вскочила, взглянула на часы: слишком поздно! Последний поезд уже ушел.
«Поеду завтра», — решила она. Однако через минуту ее вновь охватило сомнение. Зачем, собственно, ей туда ехать? Чтобы посмотреть на его упрямое лицо и встретить ироническую улыбку? Как она могла позволить ему уйти?
Хелька заснула под утро. На следующий день она встала разбитая, с головной болью, села, растрепанная, за стол и бездумно уставилась в какую-то точку за окном.
Потом вынула из буфета бутылку водки и налила полный стакан.
Зенек сообщил обо всем родителям спокойно. Мать расплакалась, а отец только пожал плечами.
Бронка смотрела на серое, осунувшееся лицо брата, на его сжатые губы, и ей было грустно, тем более что она сама чувствовала себя счастливой. Хенек слал ей длинные письма, заверял в своей любви, писал обо всем, о чем не отваживался сказать: как он тоскует, как она ему снится…
Бронка отвечала ему, писала, что счастлива, что не может дождаться их встречи. Однако поехать к нему она не хотела — боялась злых языков, боялась потерять его из-за сплетен.
Бронку очень тревожила судьба брата. Снова он остался наедине со своими мыслями — как она, когда родила Ханю. Но у нее была дочь, да и он, Зенек. Бронка вспомнила, как он защищал ее, как отплатил Весеку за ее позор, как утешал, проявляя полное понимание и чуткость. А теперь с ним случилась беда. И может быть, как раз из-за нее, Бронки? Может быть, не нужно было говорить о Хеле? Как-нибудь все бы обошлось…
Снова Зенек будет сторониться людей. Снова пойдет к реке…
Старики все больше молчали, не поднимали глаз на сына. Он и сам их избегал. В доме царила тишина, нарушаемая только щебетанием Хани.
Малышка забралась к дяде на колени и что-то лепетала. Зенек прижался щекой к ее головке, от нее пахло молоком и мылом. Он погладил темные волосы девочки, поцеловал ее.
У Бронки глаза наполнились слезами. Она выскочила из хаты, хлюпая сандалиями по размокшей земле, перебежала двор и вошла в хлев. Коровы лениво повернули головы, смотрели на нее темными влажными глазами, размеренно двигая челюстями. За загородкой кони позванивали цепями. Резко пахло снегом, навозом и молоком. Бронка прислонилась к стене. Слезы стекали по ее щекам и капали на грудь. Она слушала знакомые звуки конюшни, хлева и постепенно успокаивалась. Когда подошел брат, она вздрогнула от неожиданности.
— Что ты тут делаешь? — спросил он тихо.
— Ничего… — Бронка старалась утереть слезы. Он приблизился к ней и в полумраке посмотрел ей в лицо.
— Плачешь? Почему? — Зенек погладил ее по щеке и посмотрел на свои мокрые пальцы — С Хенеком что-нибудь?
— Нет. — Спазма сжала ей горло. — Ты… как ты будешь жить?..
Он рассмеялся хрипло, неприятно:
— Обо мне не беспокойся! Как-нибудь проживу. Куска хлеба для брата, думаю, не пожалеешь?
— Не говори так, Зенек. Ведь ты знаешь… У тебя есть я, Ханя… Она тебя любит, Зенек!
— Успокойся. Лучше подумай о себе: тебе ребенка воспитывать. Из-за меня не плачь. Так уж в жизни получается: если богом обижен, то и люди тебя обижают. Ничем тут не поможешь. Господь бог знает, что делает. К Хельке у меня тоже нет претензий. Она была добра ко мне. Но сколько можно жалеть хромого придурка!
— Не говори так! — закричала Бронка так громко, что даже кони на миг перестали жевать корм. — Не говори так! Ты не придурок! Ты ничем не хуже других, слышишь?!
— Хотелось бы верить… Ну, иди в хату, небось Ханя плачет.
— А ты?
— Сейчас приду.
— Идем вместе!
Он посмотрел на нее исподлобья, но послушно вышел из хлева.
Над разлившимся Вепшем закричала чайка.
— Слышишь, Бронка? Чайки прилетели… Помнишь, когда-то я катал тебя по реке в корыте? Искупались тогда мы оба. Ну и выдрал же меня отец! Тогда у меня была еще здоровая нога…
ГЛАВА VIII
В окрестностях еще бродили остатки банд, то грабили какой-нибудь кооператив или лавочника, то стреляли в кого-нибудь, спасались бегством от солдат или милиции, от отрядов войск госбезопасности и ормовцев.
Еще гуляли на свободе Гусар и его верный друг Запас. С ними находилось десятка полтора других бандитов, которые не воспользовались амнистией и не сложили оружия.
Не воспользовался амнистией, чтобы сдать оружие, и Зенек. Уговаривали его все: родители, зятья и сестры. Но он уперся.
— Не отдам, — твердил Зенек упрямо. — Не они давали его мне, не им и отбирать.
И все начиналось сначала. Зенека то стращали карой, то взывали к его совести: ведь может пострадать вся семья!
— Не отдам! Пусть приходят и забирают!
Пробовала уговорить его и Бронка, но Зенек цыкнул на нее и велел заниматься своими делами. Спрашивали, на кой черт ему нужна эта железяка, в кого он будет стрелять. Зенек не отвечал, молча смотрел в сторону.
По деревням ездили солдаты, извлекали оружие из тайников, из-под крыш, из-под перин. Работники органов госбезопасности цеплялись за малейшие следы.
Некоторые ночью бросали оружие в Вепш, другие закапывали его, сами не зная, зачем. Те, кто не сдал его вовремя, теперь боялись поверить в амнистию и с учащенно бьющимся сердцем прислушивались по ночам к шуму моторов ехавших по шоссе автомашин.
Но были и такие, которые прекрасно знали, зачем они прячут хорошо законсервированные автоматы и винтовки. Они ждали только сигнала — начала войны.
Одним из таких людей был Феликс, сосед Тымека. Всю зиму прятал он у себя в доме двух «лесных братьев», а сам внимательно наблюдал за жизнью деревни и дважды в месяц ходил на мост и оставлял под поручнем донесение, написанное на вырванном из тетради листке. Донесение исчезало, и Феликс знал, что оно дошло по назначению.
Ранней весной «жильцы» покинули дом Феликса, наказав ему держать тайник в готовности и пообещав, что скоро все окончится — вспыхнет война. Надо только набраться терпения.
Когда Феликс остался один, его охватил страх. Ведь его соседом был друг пепеэровца — Тымек Сорока. Одно неосторожное движение, одно неудачно сказанное слово — и он погиб!
* * *
Хелька так и не поехала к Станкевичам. Несколько раз она ходила на станцию, однажды даже купила билет, но всегда в последнюю минуту возвращалась домой: не могла решиться. Она не знала, как примет ее Зенек, и чувствовала, что очень виновата перед ним.
Когда она встречала кого-нибудь из деревни, то спрашивала о Станкевичах, о Зенеке. Ей отвечали общими словами, уклончиво, а кое-кто откровенно крутил пальцем около, виска.
* * *
Река вернулась в русло. После весеннего оживления Вепш снова тек спокойно, лениво. В деревне зацвела сирень, потом жасмин и черемуха. Люди, занятые повседневными делами, поглощенные работой, не заметили даже, что в деревне что-то изменилось.
Зенек, предоставленный самому себе, часами смотрел на покрытые белыми цветами кусты. Потом снова сидел у реки, уставившись на воду. Ни с кем, кроме маленькой Хани, он не разговаривал.
В деревне работали от зари до глубоких сумерек: пахали и сеяли, сажали картошку, табак, свеклу. В погожие дни дома оставались только старики и дети, остальные шли в поле.
В тот день Тымек распахивал под картофель самый нижний участок поля на выселках — оттуда только несколько дней назад сошла вода. Было тихо и безлюдно. На этих размокших участках приступали к работе поздно — иначе лошади и инвентарь вязли в земле. Тымек немного поспешил. Лошади с трудом вытаскивали ноги из мокрой земли, и на каждом развороте приходилось вытирать загрязненный отвал плуга. Немного рановато, это правда, но всю остальную землю он уже обработал, а во время весенних работ сидеть без дела дома не хотелось. Весной каждый день на учете.
Не спеша идя за плугом и глядя на отваливающиеся черные, блестящие глыбы земли, Тымек размышлял о своих делах. С Бронкой, пожалуй, ничего не выйдет: вскружила себе голову каким-то солдатом. А жаль! Красивая она и работящая, и не бедна к тому же. Ей причитается, кажется, шесть моргов хорошей земли, а может, и больше. Он мог бы отдать эту землю сестре, а сам остался бы на своих семи с половиной… Что поделаешь, не вышло… А собственно, чем он мог понравиться ей. И красотой, и умом бог обидел его. Не умеет он, как другие, говорить льстивые слова, на которые девушки так падки. Тымек думал, что теперь, когда у Бронки ребенок от Весека, она будет покладистой, однако ошибся: она предпочла какого-то парня из чужих краев, о котором ей ничего не известно. Ну что же, не вышло с Бронкой… А жаль!
Потом он решал, посадить ли табак возле дома или же отдать этот участок бабам под огород. Он предпочитал табак: осенью было бы меньше возни. Но бабы тоже по-своему были правы — овощи лучше иметь возле дома…
Тымек вытащил плуг и палкой соскреб с отвала липкую землю, потом перевернул его, присел на него и вытащил кисет. Лошади стояли неподвижно. По дороге от моста ехали двое мужчин на велосипедах. Тымек взглянул на них без всякого интереса. Мало ли там людей ездит и ходит! Той дорогой до Романовки ближе, чем через фабричный мост. Он смотрел, как они соскакивают с велосипедов и переносят их через наиболее сырые участки дороги. Затянувшись несколько раз едким махорочным дымом, Тымек не спеша встал и с прилипшей к губам цигаркой посмотрел на солнце: до захода оставалось совсем немного времени. Он окинул взглядом поле: должен успеть. Завтра заборонит, разметит, а послезавтра, как просохнет, можно будет сажать. Взяв вожжи, Тымек свистнул лошадям, и те не спеша тронулись. Лемех с легким чавканьем вошел в землю. Тымек побрел за плугом по борозде, возле дороги повернул, взглянул мельком на двух велосипедистов. С такого расстояния рассмотреть их было трудно. Он пошел обратно к лугу, покрикивая на лошадей, и заметил, что те двое стоят возле его поля, видимо, хотят спросить дорогу. Наверное, нездешние.
Он снова пошел за плугом в их направлении, подхлестывая время от времени коня, который отставал.
— Сорока? — спросил один из незнакомцев, когда Тымек приблизился к ним.
Тымек взглянул на мужчину. Он видел его впервые.
— Да, Сорока. А в чем дело? — И побледнел, увидев в руке у того пистолет. — В чем дело? — спросил он тише.
* * *
Долго лежал Тымотеуш Сорока, партизан и солдат, на своем поле. Кровь постепенно впитывалась во влажную землю. Испуганные выстрелами лошади неподвижно стояли невдалеке и терпеливо ждали голоса хозяина. С наступлением темноты они медленно пошли к мосту, таща за собой плуг.
* * *
На землю уже сыпались, как белые снежинки, лепестки отцветавшей черемухи, когда в деревню пришел отряд солдат. Он вошел тихо, ночью и разместился у реки на лугу, где обычно устраивались гулянья. Люди с беспокойством смотрели на солдат, справедливо полагая, что их неожиданный приход связан с убийством Тымека Сороки.
Жалели его все. Он вырос в деревне, был задиристым мальчишкой и подростком, потом остепенился, почти образцово вел хозяйство на полученной в наследство от отца земле. Жили втроем, с матерью и сестрой, в добром согласии. А что пил, так это дело житейское…
На похороны собралось много народу. Товарищи Тымека вели под руки мать и сестру покойного. Другие несли на плечах гроб.
Среди участников печального шествия был и сосед Сороки Феликс. Когда он увидел, как снимают с воза мертвого Тымека, камень свалился у него с сердца — он больше не будет иметь под боком опасного человека. Однако теперь, когда Феликс шел за гробом того, кого знал с рождения, когда слушал проклятия людей, моливших о божьей каре для убийц, ему стало не по себе. Нужно ли было так поступать?
Шел за гробом и Зенек. Шла Бронка. Шли хмурый Бронек и пытающийся сдерживать кашель Генек. Люди бросали комья земли на гроб Тымека и молились за упокой его души.
А через несколько дней в деревню пришли солдаты. Они сидели у реки и не приставали к девчатам, идущим по дороге, не пели и не смеялись. Деревня притаилась, не спуская с них глаз.
Паника началась тогда, когда обнаружили, что деревня полностью окружена. Солдаты не выпускали никого, даже в Жулеюв, хотя это совсем рядом, даже на дальние поля возле станции или на выселках.
Это было что-то новое. Деревня замерла. Люди угрюмо посматривали в сторону Вепша, где сновали солдаты.
Постовые у шоссе были неумолимы. Всех посторонних, приходящих в деревню, они задерживали и запирали на мельнице.
* * *
В тот день Хелька наконец приняла решение. Почти бегом она бросилась на станцию и, не глядя ни на кого, стараясь ни о чем не думать, купила билет и села в поезд.
Когда сошла с поезда, ноги у нее подгибались от волнения. Она прошла через почти пустой зал ожидания и свернула на дорогу, ведущую в деревню. Проходя мимо редко стоящих здесь хат, Хелька не поднимала головы, шла глядя под ноги, на серую дорожную пыль.
Будь что будет!
Хелька уже подходила к больнице и различала даже окна в низком приземистом строении, которое когда-то было обычной придорожной корчмой. Незадолго до войны здешние крестьяне добились, чтобы ее превратили в больницу, крохотную больницу с одним врачом и несколькими медсестрами.
Осталось только пересечь шоссе, свернуть на дорогу — и с пригорка будет видна добротная хата Станкевичей.
Но Хелька не дошла до шоссе. Из кустов, окружающих больницу, вышел солдат. Он отдал честь и попросил предъявить документы. Перепуганная Хелька протянуло ему старую кеннкарту. Посмотрев вокруг, она увидела в кустах второго солдата с направленным на нее автоматом. По спине пробежали мурашки. Хельке сделалось как-то не по себе. Тревожно смотрела она на перелистывавшего документ парня, на его запыленные ботинки, небритое лицо и покрасневшие от недосыпания глаза, стараясь успокоиться, убедить себя, что это обычная в здешних местах проверка документов. Но когда, проверив документ, солдат велел ей идти за ним, она испугалась не на шутку, начала объяснять, что жила здесь несколько лет, что идет к знакомым, что совесть у нее чиста.
— Не мое дело, — отрезал солдат. — Таков приказ.
Хельку привели на мельницу. Через покрытые мукой маленькие оконца проникало мало света. В полумраке она разглядела лица людей, сидевших на мешках. Все были возбуждены, строили самые различные предположения. Не отвечая на расспросы, она закрыла лицо ладонями и беззвучно расплакалась.
Ведь надо же, чтобы именно сегодня, когда после стольких мучительных раздумий и бессонных ночей она решилась приехать сюда и выяснить все до конца, случилось с ней такая история! Как ей не повезло! Слезы текли у нее между пальцев и тяжело падали в белую пыль, покрывавшую пол.
Снаружи, было тихо, только у мельницы слышались мягкие шаги часового. Он мурлыкал себе под нос какую-то мелодию.
* * *
Возле реки началось непонятное движение. Люди, скрываясь за заборами, за занавесками в окнах, смотрели, как солдаты тяжело поднимались с травы, поправляли на себе ремни, примыкали к винтовкам штыки, которые вопреки словам песни вовсе не блестели на солнце, а были матовыми и невзрачными, как жала.