Она объяснила всем, что я вовсе никакой не китаец, а еврей - у нее это записано в классном журнале.
Вот так впервые я узнал, что я еврей, и был настолько ошеломлен этим открытием, что даже описался прямо на уроке.
Однако мальчишки не перестали дразнить меня китайцем, правда, теперь они к этой кличке прибавили слово "жид": "жидокитаец", продолжая донимать меня дохлыми лягушками. А также - позорный эпитет "обоссанный".
Итак, ужас расовой дискриминации я испытывал вдвойне с раннего детства и как еврей, и как "китаец".
Когда мы с няней гуляли в садике возле храма Христа Спасителя, я слышал, как другие няньки судачат о евреях. Одни говорили, что евреи хорошие люди, не пьют водку и платят жалованье в срок, другие - что евреи плохие, жадные, каждую копейку считают. Одна нянька рассказывала, будто евреи, когда разговаривают, размахивают руками и даже подпрыгивают, вроде бы порхают, как куры. Поэтому их и называют "пархатыми".
За разъяснениями я обратился к папе. Он объяснил, что национальности никакого значения не имеют, это просто пережиток царизма и проклятого прошлого. Когда я вырасту и стану взрослым, сказал он, никаких национальностей не будет.
И папа рассказал мне кое-что...
Он сам раньше при царизме был евреем, но стал большевиком. Правда, национальность у папы еще сохранялась как пережиток проклятого прошлого, и этот пережиток по наследству перешел и ко мне. Таков закон природы: у самого Карла Маркса подобный пережиток тоже оставался.
Папа спросил меня, понял ли я все это.
Но у меня назрел еще один вопрос.
- Папа, а евреи лягушек едят? - спросил я.
Я не ожидал, что мой папа так будет реагировать. Он даже покраснел и стал на меня кричать:
- Кто тебе это сказал? Отвечай! Ты знаешь, что за такие слова в девятнадцатом году к стенке ставили? Кто тебе сказал эту антисемитскую гадость?! Я приму меры! Ты знаешь, что сам Карл Маркс, наш вождь и великий учитель, был тоже еврей?
Честное слово, я не знал до этого разговора, что мы с Карлом Марксом, оказывается, оба евреи! А главное, я узнал, что, в отличие от китайцев и французов, евреи лягушек не едят и никогда не ели.
Теперь стоило кому-нибудь только заикнуться насчет китайцев, как я тут же задавал вопрос, и обидчики затыкались.
- Я не китаец, а еврей! - заявлял я. - Сам Карл Маркс, самый главный вождь, был тоже еврей! Что же он, по-твоему, лягушек ел? Да?
Никто не решался сказать, что сам Карл Маркс, самый главный вождь, ел лягушек!
После моего вопроса даже отпетые хулиганы поджимали хвосты и затыкались.
Я крепко держался за Карла Маркса, и он меня здорово выручал в детстве. Благодаря папиному воспитанию я в детстве не делал большой трагедии из того, что я еврей, ведь с возрастом это у меня должно было пройти! Надо только немножко потерпеть.
ЗАКОН ДВОРА
Неписаный закон двора был элементарно прост и жесток. Согласно ему, все делились на три категории - на своих, или огольцов, живущих в нашем дворе, чужих, или вахлаков, живших в чужих дворах, и легавых, которые якшаются с чужими ребятами или с дворниками и милиционерами. Закон гласил: держись огольцов, бей вахлаков и легавых! Легавых можно было бить без всяких правил, даже лежачими.
Действовал закон двора автоматически, а тех, кто его нарушал, карал беспощадно. Если пацан не держался со своими, его били и свои и чужие: первые - потому что он не заслуживал доверия и тотчас же переходил в категорию легавых, а вторые - потому что свои за него не заступались.
Если свои нарушали закон и не били легавых, легавые размножались, они могли совершить во дворе переворот и захватить власть. Тогда они сами становились своими, а бывшие свои сразу переходили в категорию легавых, и поделом - не хлопай ушами! Но закон при этом продолжал действовать с точностью часового механизма. Никаких других законов двор не признавал: ни законов, которые выдумали милиционеры и дворники, ни тех, которым учили школьные учителя и пионервожатые. В школе, куда волей-неволей нужно было ходить, тоже действовал закон двора. Он был сильней и живучей школьных правил и пионерского устава. Наши огольцы законно гордились своим двором. Ведь именно с нашего двора вышел сам Николай Королев, Король, как его с гордостью называли огольцы, знаменитый боксер, чемпион СССР в тяжелом весе!
Правда, и "американцы" хвастались тем, что у них проживает герой-челюскинец, а также овчарка Леда с двумя золотыми медалями.
- Подумаешь, герой! - презрительно усмехались наши. - Король как одной левой въедет вашему челюскинцу по зубам!
Что же касается овчарки, то хотя в нашем дворе таких собак не водилось, зато была корова, которая проживала на четвертом этаже, в ванной комнате. Ее там держала многодетная милиционерша, чтобы не украли. И в этом вопросе мы "американцев" переплюнули, потому что такой коровы, которая жила бы на четвертом этаже без лифта, не то что в "Америке", а во всей Москве больше не было.
"Американцы" еще хвалились тем, что у них живет какой-то большой писатель, который печатает настоящие стихи, кажется, Гусев.
В нашем дворе тоже был свой поэт - сапожник Булкин. Он сам сочинил такие стихи: "Много счастья, много радости товарищ Сталин нам принес", и сам же их пел на мотив популярной песни "Утро красит нежным светом стены древнего Кремля"...
Возможно, "американский" поэт был более знаменитым, чем наш Булкин, зато наш Булкин передвигался исключительно на четвереньках, потому что всегда был в дрезину пьян.
Когда я учился в четвертом классе, мой дядя привез из заграничной командировки подарок для меня - шикарные туфли невиданного заграничного фасона на толстенной подошве из натурального каучука! Это была не обувь, а прямо музейный экспонат, их жалко было надевать на ноги, хотелось только любоваться, нежно гладить ярко-оранжевую кожу и вдыхать исходивший от них незнакомый аромат.
К моему сожалению, туфли имели один недостаток: они оказались малы в подъеме и сильно жали, поэтому нянька разрешила мне их надевать на улицу, чтобы разносить.
В те времена Москва щеголяла в ширпотребовской обувке, да и за той надо было стоять в очередях. У наших огольцов ботинки вообще считались роскошью - они бегали в здоровенных отцовских опорках да обносках, вечно "просивших каши", а летом вообще босиком.
Мое появление в новых туфлях произвело настоящий фурор. Молва о невиданном чуде заграничной науки и техники дошла и до "Америки" и до "Шанхая"!
Я ходил, окруженный почетным эскортом, не спускающим зачарованных глаз с моих ног, а многие хотели потрогать туфли руками, понюхать кожу, попробовать на зуб подошву. И вот тогда Лешка-Черный, атаман всего нашего двора, тот самый, который когда-то пытался накормить меня дохлой лягушкой, подошел ко мне и спросил: "Китаец, хочешь быть огольцом? Скажешь, что я за тебя, и пальцем тебя никто не тронет!" Процедура посвящения в огольцы состоялась на Старообрядческом кладбище. Я ел могильную землю и повторял за Атаманом слова огольцовской клятвы.
Лет шесть спустя, когда писарь в III армейском запасном полку, куда прибыл наш маршевый эшелон, задал мне неожиданный вопрос: "Где и когда принимал воинскую присягу?" (такой пункт в красноармейской книжке обязательно должен был быть заполнен, иначе юридически ты не мог считаться военнослужащим), я так растерялся, что чуть было не брякнул: "В Москве на Старообрядческом кладбище в 1936 году!"
После того как я стал своим, моя слава сделалась достоянием нашего двора, а туфли - предметом особой гордости огольцов и откровенной зависти вахлаков. Никто не знал, чего стоило мне это бремя славы - туфли мои не разнашивались и зверски жали ноги. Зато во дворе я прочно занял место сапожника Булкина в ряду достопримечательных личностей, после знаменитого боксера-тяжеловеса Николая Королева и милиционерской коровы, которыми гордился наш двор, а сапожник Булкин был так ошарашен качеством заграничной продукции, что даже бросил пить и, видимо, вследствие этого умер.
Когда я вернулся с войны живым и почти невредимым, знавшие меня с детства откровенно недоумевали: как такой растяпа, неумеха и хиляк, "нянькин сынок" и "книжный червяк" ухитрился не погибнуть и не загнуться на фронте?
Конечно, мне повезло, но секрет не только в этом. Думаю, что многим я обязан также нашему двору, в котором вырос и где прошел долгий и тернистый путь от презираемого всеми отщепенца до своего огольца.
Когда во время войны я попал в армию и очутился на фронте, я страшно растерялся - совсем не потому, что я был трусливее всех и дрожал за свою шкуру, а потому, что оказался ни к чему не приспособленным, не мог пристроиться к тому делу, за которое мечтал пролить свою кровь и даже пожертвовать жизнью.
Может быть, так получилось из-за того, что голова моя была набита тогдашней школьной премудростью, что я чересчур начитался для своего возраста, чересчур перемудрил. А на войне все оказалось совсем не так, как я себе это представлял по газетам, книгам, кинофильмам и сводкам Совинформбюро.
А на фронте если солдат не пристроится вместе с другими к делу, то быстро начинает доходить и загибается, пропадает ни за понюх табаку.
Как многие другие бедолаги, я мог бы скатиться по этой горестной дорожке до самого конца, если бы не понял простую истину, которая меня и спасла: любое воинское подразделение - это то же самое, что наш двор, где царит точно такой же неписаный закон: "держись своих, бей чужих и легавых. И если не придешься ко двору, не станешь своим "огольцом" среди солдат - хана тебе, крышка. Ничто тебя не спасет - ни патриотизм, ни воинский устав, ни всесильный устав партийный, ни Бог, ни царь и не герой...
...ОТ ТАЙГИ ДО БРИТАНСКИХ МОРЕЙ
КРАСНАЯ АРМИЯ ВСЕХ СИЛЬНЕЙ
Я не пошел в своего родителя. Учиться, учиться и учиться я ужасно не любил. Больше всего я любил болеть, потому что тогда можно было не ходить в школу и, лежа в кровати, читать интересные книжки или просто мечтать. Я не симулировал, а действительно очень часто простужался и болел. Стоило кашлянуть или пожаловаться на головную боль, как меня тут же укладывали в постель и вызывали тетю. Тетя приезжала после работы со своим знаменитым черным чемоданчиком, в котором лежали клизма и медицинские банки. Моя тетя работала бухгалтером-плановиком, но считала, что разбирается в медицине лучше любого врача. У нее была своя собственная теория: по ее мнению, самым лучшим средством от всех болезней являются клизма и банки. Из двух зол я выбирал меньшее и предпочитал клизму школьным занятиям.
Помимо того что я не любил учиться, я ужасно не любил пионерские сборы и старался сбегать с них. Забывал надевать красный галстук, ненавидел пионерский строй, потому что никак не мог попасть со всеми в ногу, путаясь в строю под стук барабана и совершенно неприличные звуки, извлекаемые из трубы горнистом Васькой. Кроме того, я не понимал слов пионерского гимна:
Взвейтесь, кастраты,
в синие ночи,
мы - пионеры,
дети рабочих...
Когда я спрашивал пионервожатую Любу, что означает слово "кастраты", она не могла объяснить этого. Просто так поется, и все. (Только спустя годы я узнал, что следовало петь "взвейтесь кострами".)
Так с песней о кастратах во дворе школы № 2 у Горбатого моста на шоссе Энтузиастов я впервые познакомился с ненавистным мне строем. Мог ли я тогда подумать, что во время войны, будучи признанным совершенно не годным к строевой службе, я тем не менее пройду в солдатском строю несколько тысяч километров от Северного Кавказа до самой Германии? И что строй станет для меня буквально родным домом - в строю я научился спать, есть и пить, отправлять естественные надобности. Единственное, чему я не научился, так это ходить в строю, как положено солдату. Много раз я отставал от строя и терял своих, а однажды, во время наступления в Крыму, даже притопал в Симферополь в то время, как моя часть пошла на Алушту. Должен сказать, что к этой моей слабости в роте привыкли, и моя пропажа не вызывала особого беспокойства, потому что ротный знал, что рано или поздно я объявлюсь, живой или мертвый. Я даже чуть было не попал на парад Победы 9 мая 1945 года на Красной площади в Москве, если бы по своей привычке не отстал от части именно в тот момент, когда отбирали кандидата (меня, безусловно, послали бы и как москвича, и как полкового ветерана).
Сколько я себя помню, я всегда мечтал стать военным, как мой папа в Гражданскую войну или дядя Марк, который был комиссаром 45-й дивизии Крапивянского. Комдив 45-й дивизии Крапивянский, известный в Гражданскую войну краснопартизанский деятель на Украине, погиб в "период нарушения ленинских норм". Его революционные и боевые заслуги приписаны теперь "украинскому Чапаеву" Н. Щорсу, своевременно погибшему еще в период Гражданской войны.
Дядя Марк получил именной маузер от Реввоенсовета с надписью: "Товарищу Миронову за беззаветную отвагу в борьбе с врагами мировой революции". Самыми радостными днями в году, ожидаемыми мной с нетерпением, были праздники 1 мая и 7 ноября. В эти дни дядя Марк брал меня с собой на Красную площадь смотреть военные парады, и каждый раз эти зрелища приводили меня в неописуемый восторг. Я наблюдал, как мощь Красной Армии с каждым годом росла.
Помню, как на одном из парадов маршал Ворошилов сказал в своей речи, что Красная Армия теперь стала самой механизированной в мире и на одного бойца у нас приходится в два раза больше лошадиных сил, чем в Армиях Франции, Англии и Германии. (Товарищ Ворошилов, видимо, имел тогда в виду "лошадиные силы" в буквальном смысле, т. е. конский состав, а не мощность моторов.)
Когда на Красную площадь со штыками наперевес выходила Пролетарская дивизия, у меня буквально захватывало дух от этого марша и от гордости за нашу непобедимую армию. Однажды я увидел, как в маршировавшем ряду вдруг упал красноармеец, но дивизия продолжала идти как ни в чем не бывало. Я спросил дядю Марка: куда же он делся? Но тут показались пушки, и я позабыл про упавшего красноармейца...
Мне также очень нравилось, как проносились по площади конники с шашками наголо, в развевающихся бурках, каждый эскадрон на одинаковых конях, как проезжали пулеметные тачанки - "наша гордость и краса".
За конницей на Красную площадь выезжали танки - зеленые чудовища с бородавками заклепок. Они ползли неудержимой лавиной, и мне казалось, что в мире нет силы, способной их остановить. И обычно в этот момент в небе появлялись самолеты. Рев их моторов сливался с грохотом танковых гусениц, перекрывал и музыку, и возгласы ликования, несшиеся с трибун. Сперва проносились "сталинские соколы" - самолеты-истребители, затем из-за шпилей Исторического музея медленно выплывали многомоторные бомбовозы.
Но самое впечатляющее было "на закуску", как выражался дядя. После прохода танков площадь на минуту пустела, и тут из-за Исторического музея вырывались на нее две громадины: сверхтяжелые танки "Иосиф Сталин" и "Клим Ворошилов", настоящие сухопутные дредноуты на гусеничном ходу с несколькими орудийными башнями и многочисленными пулеметами! Дробя каменную брусчатку, чудовища с неимоверным грохотом проносились по Красной площади и, минуя храм Василия Блаженного, сворачивали направо, на набережную Москвы-реки.
Трибуны ахали, присутствовавшие на параде иностранные дипломаты и военные атташе что-то возбужденно лопотали.
- Отцу народов и вдохновителю всех наших побед - ура! - разносилось из репродукторов, и все подхватывали этот клич.
А над площадью неслось: "Вдаль от тайги до Британских морей Красная Армия всех сильней", "Если завтра война, если завтра в поход - мы сегодня к походу готовы!"
На парадах я стоял с дядей Марком с правой стороны от Мавзолея Ленина и видел товарища Сталина!
После парада начиналась демонстрация, продолжавшаяся до самого вечера, но из-за меня дядя уходил с Красной площади пораньше. Мы шли с ним по набережной к Каменному мосту, у которого, оцепленные красноармейцами, высились две громады под брезентами. Это были секретные сверхмощные танки "Иосиф Сталин" и "Клим Ворошилов". Отсюда они уезжали поздно ночью, чтобы никто их не видел.
Дядя Марк мне как-то сказал, что за границей подобных танков не имеется. Мой дядя знал что говорил. Как мне стало известно впоследствии, гигантские танки "Иосиф Сталин" и "Клим Ворошилов" действительно являлись уникальными в своем роде сооружениями, предназначенными для парадов и для "психической атаки" на иностранных дипломатов. Их броню можно было прострелить из карманного пистолета.
Я долго находился под впечатлением парада, воображая себя то скачущим на коне подобно маршалу Ворошилову, то проносящимся на танке "Иосиф Сталин".
Своими мечтами я ни с кем во дворе не делился. Не хотел, чтобы надо мной подтрунивали, мол, тоже вояка, нянькин сын! Все знали, что я драться не люблю и не умею. Прямо скажу, силой и ловкостью я никогда не отличался. К тому же рано стал носить очки, а в школе был освобожден от уроков труда, физкультуры и военного дела, потому что врачи нашли у меня какой-то шум в сердце.
Одно время мне даже бегать запретили, но кто мне мог запретить мечтать? В глубине души я все-таки надеялся, что когда вырасту, то смогу осуществить свою мечту. Ведь пелось в песне из кинофильма "Веселые ребята":
Когда страна прикажет быть героем,
У нас героем становится любой...
- Если им может быть любой, значит, и я могу? - задавал я себе вопрос.
Я любил не только мечтать, каким я вырасту героем, но и поиграть в войну. Конечно, не так, как играли в войну наши огольцы с "американцами": кидались камнями, стреляли друг в друга из рогаток и разбивали до крови носы. Нет, я любил это делать дома, в своей уютной комнате, без всякой драки. Мы играли вначале вдвоем с Сережкой-Колдуном, он был очень малорослый и в настоящих драках тоже не участвовал. И еще иногда к нам присоединялся Мирчик-Сопля. Но чаще Мирчик-Сопля только смотрел, потому что он был лишний - сражаются между собой только два войска.
Наши войска состояли из моих старых игрушек, из шахматных фигур, шашек, домино, карандашей и других предметов, все шло в дело - надо было строить крепости, расставлять артиллерию. Одна сторона была "красные", другая - "белые".
Вскоре мы забросили игрушки и шахматные фигуры и занялись более серьезным делом - игрой в штаб. Мы стали рисовать цветными карандашами всякие стрелки, линии и кружки, обозначавшие военные действия.
Мы перепачкали наши школьные атласы и учебники, где были карты, потом сами начали выдумывать всякие карты и наносить на них обстановку. Там, где были "красные", мы рисовали стрелы и линии красным карандашом, а "белых" - синим. Смысл всей работы заключался в том, что она была страшно секретной и все должно было храниться в тайне.
Мы решили дать настоящую законную клятву по всем правилам, что никогда никому не выдадим нашей тайны. Поздно вечером в проливной дождь отправились на Солдатское поле, напротив клуба завода "Компрессор", и ели там землю.
На следующий день Мирчик заболел, у него поднялась высокая температура. Он испугался и рассказал обо всем своей маме, та прибежала к нам и устроила няньке страшный скандал, заявив, что мы с Колдуном насильно заставляли Мирчика есть землю и что она этого так не оставит, пожалуется в милицию и подаст в суд. К нашему счастью, Мирчик на следующий день выздоровел, но наша тайна стала известна всему двору на потеху огольцам. Атаман окрестил нас с Сережкой "мудрецами" и "чернильными вояками". С Мирчиком, который оказался предателем, легавым, после этого случая мы надолго порвали отношения. Конечно же, моим детским фантазиям не суждено было сбыться - я не стал ни генералом, ни прославленным героем. Но наши военные игры, безусловно, дали мне определенные навыки в руководстве крупными воинскими соединениями и даже всеми вооруженными силами в масштабе государства, о чем еще пойдет речь.
А предвоенное увлечение шахматами, принесшее мне во дворе почетную кличку Левка-Ботвинник за чисто внешнее сходство с прославленным гроссмейстером, тоже сыграло свою роль в моей фронтовой судьбе. С настоящей, взаправдашней, а не понарошной штабной игрой я, например, столкнулся вскоре после прибытия на фронт, мне даже довелось быть одним из ее участников. Правда, я позорно провалился, проиграл - не хватило знаний и опыта.
ГОСУДАРСТВО КГБ
...Мысль о создании собственного государства впервые пришла в голову Сережке-Колдуну, он был маленький и тщедушный, но ужасно башковитый. Тогда как раз появилась книжка писателя Льва Кассиля "Кондуит и Швамбрания", где рассказывалось, как мальчишки придумали себе во время революции свое собственное государство Швамбранию и играли в него. Вот Колдун и предложил заняться новой игрой вместо игры в штаб, которая уже нам наскучила.
Играть мы решили не точно как в книжке, а по-своему. Те ребята жили в старинные времена, еще при царе, а мы ведь живем при советской власти, когда строится социализм, а в будущем даже будет построен коммунизм. Мы так и постановили, что наше государство, в которое мы начинаем играть, будет называться "Коммунистическим Государством Будущего", или, сокращенно, КГБ - так же как Союз Советских Социалистических Республик называется сокращенно СССР. К сожалению, Сережка-Колдун пропал без вести на фронте под Ленинградом в 1942 году. Он бы смог подтвердить, что это словцо мы с ним первые выдумали еще за двадцать лет до того, как оно официально появилось и снискало себе такую широкую известность.
По аналогии со Швамбранией, граждане которой назывались швамбранами, граждане нашей страны КГБ именовались кегебенами.
У нас было все как в самом настоящем государстве: были вожди, разумеется, мы с Сережкой-Колдуном, кегебенский Верховный совет и правительство - пошли в ход китайские болванчики, которых когда-то мама любила собирать и привезла из Китая целую коллекцию. Если такого болванчика один раз щелкнуть по башке, он мог качать своей башкой целый час, как живой. Была армия - шахматные фигуры - маршалы и командиры, пешки и шашки - соответственно, рядовые, был Верховный суд - по совместительству мы с Сережкой, и был враг народа - Мирчик-Сопля, которого мы судили как троцкистско-зиновьевского двурушника и иностранного агента, подражая взрослым. Тогда в Москве начались процессы над врагами народа, и все об этом только и говорили.
Мирчика мы снова приняли в нашу компанию, но при условии, что он будет у нас врагом народа и тем искупит свою прошлую вину. Надо сказать, что он старался играть свою роль добросовестно, безотказно признавался в самых ужасных заговорах против КГБ и в своих связях с иностранными империалистами. За это мы его простили и назначили наркомом НКВД, а на роль врага народа приспособили нашего кота Вундеркаца. Кот был злой, царапался и кусался, его надо было изловить, а это было не так уж просто, а затем накрыть решетчатым ящиком из-под яблок, сверху на ящик мы еще клали несколько увесистых томов Маркса или Ленина из папиной библиотеки, иначе Вундеркац мог легко опрокинуть ящик и вырваться из своей тюрьмы.
Вундеркац, разумеется, в преступлениях не признавался, хотя за ним водилось немало грехов, он не умел говорить по-человечески, зато в тюрьме орал и бесился, как самый настоящий враг народа и шпион.
Игра наша, конечно же, велась в строгой тайне - так было интересней, - никто во дворе не должен был о ней знать, но Мирчик, разумеется, опять проболтался и выдал нашу тайну самому Лешке-Атаману.
Мы играли обычно у нас дома, так как у меня была отдельная большая комната, где нам не мешали взрослые и мы могли вытворять все, что вздумается.
И вот Атаман, законный властитель нашего двора, пожелал, чтобы я его позвал к себе посмотреть, что там химичат его мудрецы.
Лешка-Атаман считался самым сильным не только в нашем дворе. Ни в "Америке", ни в "Шанхае" никто не мог с ним сравниться - в шестнадцать лет он уже, как взрослый, работал молотобойцем на "Серпе и молоте", ему ничего не стоило одним мизинцем выжать двухпудовую гирю! Правда, в школе он доучился только до четвертого класса и в каждом классе сидел по два года.
Делать было нечего. Пришлось пригласить Атамана посмотреть на нашу игру. Нянька опасалась впускать "этого бандюгу" в квартиру - она боялась, что он что-нибудь стянет, но Атаман меня ни разу не подвел.
Он явился преисполненный достоинства, как и положено настоящему атаману, снисходящему к такой мелюзге, как мы с Колдуном, не говоря уж о Сопле, который был на два года младше нас. Держался он сперва развязно, по-хозяйски осмотрел мою комнату, потом заглянул без спроса в папину... и оторопел. Вся спесь вдруг с него слетела, и он превратился из Атамана просто в большого растерянного подростка.
Оказалось, что он в жизни никогда не видел, чтобы у кого-нибудь в комнате было так много книг. Я объяснил ему, что мой папа - красный профессор, научный работник, экономист, знает четыре иностранных языка, и поэтому у него четыре тысячи книг.
Лешка, так и не осиливший в школе таблицы умножения, преисполнился необычайного почтения к моему папе и перестал презрительно относиться к нам, "мудрецам".
Более того, он напросился, чтобы мы приняли его в свою игру, и мы, конечно, предоставили ему самый высокий пост в нашем КГБ. Ведь он был самым старшим из нас и по возрасту, и по положению, а главное, он был настоящим пролетарием, работал на "Серпе", не то что мы.
Сережка-Колдун сказал, что в коммунистическом государстве самое главное - диктатура пролетариата, и предложил назначить Атамана главным пролетарским диктатором, который будет командовать всем нашим государством, а мы должны будем ему подчиняться.
В нашем государстве Атаман установил такой же закон, какой действовал во дворе. Сколько мы его ни убеждали, что при коммунизме будет другой закон и все будут равны, он этой идеи уразуметь не мог. Не доходило до него, хоть кол на голове теши!
У Атамана были свои аргументы: разве может он, Атаман, быть равным Сопле? Ведь он Соплю одним щелчком может пришибить. Или разве могут быть огольцы равны легавым? Разве могут эти "американские вахлаки" и "сизари из Шанхая" быть равными нашим новодомовским огольцам?
В разгар наших игр случилось непредвиденное: у Мирчика-Сопли, нашего наркома НКВД, арестовали папу, коммуниста из Румынии. Мирчик сказал нам, что его папу арестовали по ошибке, получилось какое-то недоразумение. Но он, бедняга, был так расстроен случившимся, что ушел с поста наркома НКВД и вообще прекратил играть в нашу игру.
Вскоре после наркома НКВД такая же участь постигла и военного наркома, то есть меня. На этом наше коммунистическое государство будущего распалось.
Как известно, я в дальнейшем не стал крупным военным деятелем, Сережка-Колдун пропал без вести, не успев стать министром иностранных дел или большим дипломатом, о чем он мечтал. Мирчик тоже не стал славным чекистом, его жизнь трагически оборвалась в Таганской тюрьме, куда он угодил за попытку ограбления хлебной палатки в голодном 1943 году.
Атаман тоже пока еще не стал главным пролетарским диктатором. Правда, фамилия его время от времени проскальзывает в официальных сообщениях вместе со словами "ответственный работник ЦК КПСС". И кто знает...
В начале его послевоенной карьеры мы встретились пару раз. Один раз у него дома на Покровке, когда в семейном кругу за бутылкой "Московской" я рассказывал о своих военных приключениях. Вторая встреча была в райкоме, где он работал заведующим промышленным отделом. Он помог мне тогда с жильем. Тогда же он мне и признался, что почувствовал вкус к партийно-государственной деятельности именно с нашей детской игры, которая явилась переломным моментом в его юности.
Как-то я еще раз заходил в райком, но мне сообщили, что Алексей Васильевич уже не работает там - направлен на учебу в Высшую партийную школу.
Атаман вышел на орбиту, наши пути навсегда разошлись. Спустя много лет мы столкнулись случайно лицом к лицу на Ленинском проспекте, возле моего дома. Он вышел из "Зоомагазина" с клеткой, в которой что-то трепыхалось, и направился к проезжей части, а я шел, мучимый тяжелыми раздумьями, по тротуару. На его властном лице, словно высеченном из камня, красовались стильные очки с дымчатыми стеклами, на лацкане джерсового костюма алел депутатский значок.
От неожиданности я вскрикнул: "Атаман!"
Каменная маска мигом слетела с его лица.
- Китаец, ты еще здесь?! - спросил он не то радостно, не то удивленно.
Сначала его вопроса я не уловил.
- Как видишь...
- А мы с женой тебя вспоминали недавно, на День Победы, как ты воевал. Я еще сказал: "Где мой Левка-то, небось умотал уже к своим в Израиль". "Израиль" он произнес с сильным ударением на последнем слоге.
Атаман торопился: у внучки день рождения! Напротив магазина его ждала черная "Чайка", из машины он махнул мне.
- Ну бывай, привет семейству...
Я еще долго стоял, глядя вслед удаляющейся "Чайке" с цековским номером.
Почему Атаман наперед знал то, что еще только смутно бродило во мне? Может, потому, что набрался он марксистско-ленинской науки, которая позволяет все предвидеть? Может, даже диссертацию защитил на тему о пролетарском интернационализме? Нет, просто остался Атаман верен неписаному Закону Двора, но теперь в масштабе всамделишного государства, а не игрушечного; Закону, согласно которому я по пункту пятому давно уже не числюсь в категории "своих".
ВЕЛИКИЙ ОКТЯБРЬ И ПИРОГИ С КАПУСТОЙ
В школьные годы я очень досадовал, что так поздно родился и поэтому не смог участвовать в Октябрьской революции. Не штурмовал Зимний, не брал Перекоп... Как я завидовал своему папе, которому довелось делать революцию, сражаться за советскую власть и бороться в подполье с буржуями! Я завидовал и папиным товарищам - его соратникам по большевистскому подполью. Какие это были интересные люди! Правда, они не были такими учеными, как папа, но зато были очень веселыми, шумными и... немножечко жуликоватыми - одним словом, они были одесситами.