С папой они держались почтительно, а со мной на равных. Я очень любил, когда они приходили в гости и рассказывали всякие забавные истории про Котовского и Мишку-Япончика.
По телефону они разговаривали так: "Говорат из подполья. Наверное, это квартира Гриши Ларского?" Наша Таня никак не могла уразуметь смысл слова "подполье", она думала, что речь идет о подполе под избой.
- Чего они все в подполе-то прячутся? - недоумевала она и к этой шумной компании относилась с подозрением. Даже пересчитывала после них чайные ложечки.
А папа после визитов друзей-"подпольщиков" иной раз недосчитывался каких-нибудь книг в своей библиотеке. Это его огорчало.
Собирать книги папа очень любил. Но он собирал не всякие книги, а главным образом литературу о революции. Еще в те времена, когда мы жили у Сухаревой башни, ему удалось приобрести на толчке редкие издания первых дней революции. Из Китая ему тоже удалось привезти кое-что. Он собирал и старые газеты революционных лет, давно исчезнувшие журналы, речи всех вождей и все издания их сочинений, материалы партийных дискуссий и различных оппозиций...
Хотя меня такие книжки тогда не интересовали, папа запрещал мне и близко подходить к полкам. Однажды я услышал, как один его приятель-чекист спросил:
- Гриша, зачем ты держишь у себя эту макулатуру - Троцкого, Шляпникова?
- Для истории, - ответил папа.
- Ты можешь в такую историю влипнуть, что я тебе ничем не смогу помочь, - сказал приятель.
После этого папа привел столяра, и тот приделал к полкам фанерные дверцы, запиравшиеся на ключ. Книг теперь не было видно, и утащить их никто не мог. Библиотека его насчитывала несколько тысяч книг, для удобства папа сделал на дверцах наклейки с надписями: "Экономика", "Политика", "Философия" и т. д. А на целой стене была только одна наклейка: "Великий Октябрь". Вся революция хранилась на тех полках!
Реликвией, которая была мне доступна, являлся "черный альбом" - наш семейный фотоальбом в черном переплете под крокодиловую кожу. Когда-то давно его завела мама, сама умевшая фотографировать. В альбоме нашем не было прекрасно отретушированных фотографий с расфуфыренными "старорежимными" родственниками - с пережитками проклятого прошлого было покончено навсегда. С его страниц веяло духом революции.
...Вот возле старинного автомобиля в картинных позах застыли люди в шляпах и галстуках, но с винтовками и пулеметными лентами на пиджаках. На лозунге, который держит молодой человек в пенсне (мой папа!), надпись: "Вся власть Советамъ!"
"Боевая дружина мыловаренного завода. Одесса, март 1917 г." - значится в углу снимка.
А вот "группа участников большевистского подполья". Снимок сделан уже после революции, мой папа тут не такой молодой, он сидит на стуле во втором ряду в военной форме. Бородатый военный с орденами в верхнем ряду - главный комиссар Красной Армии Гамарник. Вот целая картина во весь альбом: на фоне изображены знамена, серп и молот со звездой, скрещенные шашки! Слева надпись: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!", справа - "Даешь мировую революцию!" Но в центре почему-то большое чернильное пятно, под которым угадывается силуэт какого-то человека. С большим усилием мне все-таки удалось расшифровать замазанную подпись: "Организатор и вождь Красной Армии, председатель Реввоенсовета Республики тов. Троцкий". По обе стороны чернильного пятна множество кружочков, и в каждом голова в шлеме, папахе или фуражке, с усами или без усов... В одном из кружочков - мой папа, без очков и совершенно на себя непохожий. Был и мамин снимок на Гражданской войне с надписью: "Эвакогоспиталь 9-й армии. 1920 год". Мама там совсем молодая, в белой косыночке с крестом. Был снимок дяди Марка у бронепоезда. Дядя был сфотографирован на грузовой платформе, прицепленной впереди паровоза. На ней стояли странные люди с винтовками: австро-венгры, китайцы, одесситы... "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" - было написано на откидном борту.
Наш паровоз, вперед лети,
В Коммуне остановка,
Другого нет у нас пути,
В руках у нас винтовка.
На кухне у нас плита топилась дровами и ванна тоже. И вот однажды на Масленицу, когда по деревенскому обычаю наши соседи по квартире и Таня собрались печь пироги и блины, папа попросил их вместо дров топить плиту и ванну старыми книжками из его библиотеки, поскольку, мол, ему надо разгрузить полки для более нужных книг. (Как я узнал впоследствии, как раз в это время у папы начались крупные неприятности по партийной линии.) Несколько дней подряд в нашей квартире пылали топки с утра до вечера. И блинов хозяйки напекли, и пирогов с капустой. Напарились, набанились вдоволь и настирали белья.
...Когда папу пришли арестовывать, шкаф с наклейкой "Великий Октябрь" был почти пуст. Там обнаружили лишь сочинения Ленина и Сталина. "Черный альбом" с революционными снимками при обыске забрали, а ведь в нем были почти все мои детские фотографии, которые мама сама снимала в Китае.
ГОСУДАРСТВО МОЕЙ БАБУШКИ.
Я И МАРШАЛ ТУХАЧЕВСКИЙ
Когда мы с нашей пролетарской окраины за Рогожской заставой приезжали на трех трамваях к моей бабушке (ездили мы к ней каждый выходной, такое уж у нее было правило, чтобы в эти дни все ее дети и внуки собирались на обед есть фаршированную рыбу), мы как будто попадали из СССР в какую-нибудь заграничную страну, куда-нибудь в Германию или даже Америку...
Каждое независимое государство, большое или маленькое, имеет свою территорию, на которую иностранцев пускают только по специальным пропускам-визам, имеет охраняемые границы, собственную армию в отличной от других армий военной форме и, конечно, собственное правительство.
Государство, в котором жила моя бабушка вместе с дядей Марком, старшим братом папы, вполне удовлетворяло всем этим условиям. Оно занимало довольно обширную территорию по улице Серафимовича, между Большим и Малым Каменным мостом, почти напротив Кремля через Москву-реку, границы его были надежно защищены высокими железными решетками с острыми пиками и железными воротами, которые бдительно охраняла вооруженная стража. Иностранцев пропускали на территорию по специальным пропускам, которые оформлялись со всеми строгостями: с предъявлением паспортов, печатями, подписями и отметкой времени прибытия и убытия. Это было государство с собственной армией, более многочисленной, чем в Великом Княжестве Люксембург, одетой в черные фуражки, черные куртки, черные брюки и белые перчатки. Что же касается правительства, то, собственно говоря, все население этого государства и состояло из правительства, его чад и домочадцев.
В Москве оно так и называлось - Дом правительства, или сокращенно ДОПР.
Многоэтажная громадина с тремя огромными внутренними дворами, собственным универмагом, двумя кинотеатрами, клубом, с многими сотнями шикарнейших квартир с фантастическими удобствами: горячей и холодной водой, газом, мусоропроводом, с рядами сверкающих черным лаком и никелем автомашин заграничных марок - "бьюиков", "шевроле", "паккардов", "линкольнов" у подъездов - так вот, высилась эта громадина среди убогих, замызганных домишек старого Замоскворечья, как неприступная крепость.
Это было государство в государстве.
Дядя Марк был ответственным работником в Наркомате оборонной промышленности, и поэтому ему вместе с бабушкой дали там квартиру. До этого он работал за границей, был советским торгпредом в Швеции и Чехословакии. Теперь его внешнеторговые заслуги приписаны популярному киноактеру Тихонову, сыгравшему роль некоего Крайнова (если не ошибаюсь) в кинофильме "Человек с другой стороны", где шла речь о первой внешнеторговой операции в Швеции - закупке паровозов и вагонов.
Он был холостяком. Дядя всегда брал бабушку с собой за границу - она была дока по части коммерции, ведь много лет ей приходилось делать хозяйственные закупки на одесском Привозе.
После наших шумных дворов, где с утра до вечера стоял крик и гам, где по крышам носились голубятники с шестами, где после работы все взрослое население со страшным стуком забивало козла, где пели под гармонь "Кирпичики", "Когда б имел златые горы", "Хазбулат удалой" и плясали "цыганочку", двор в бабушкином доме казался мне вымершим. Он был весь покрыт начищенным асфальтом, кроме газонов с цветочными клумбами и надписями "Ходить запрещается", или "Сорить запрещается", или "Шуметь запрещается".
Интересно мне было только в квартире у бабушки, особенно в комнате дяди Марка, служившей ему кабинетом и спальней. Там между стенкой и письменным столом обычно стоял целый ряд настоящих винтовок и охотничьих ружей разных систем. Некоторые из них были с надписями: "Маршалу товарищу Климу Ворошилову от коллектива Тульского оружейного завода" или "Маршалу С. М. Буденному от рабочих Ижевского завода". Оружие было незаряженным, и дядя Марк разрешал мне с ним играть.
Разумеется, ни Лешка-Атаман, ни Сережка-Колдун не верили тому, что я держал в собственных руках винтовку Ворошилова, Буденного или Тухачевского, но я не мог привести их в Дом правительства, чтобы они смогли собственными глазами убедиться в истинности моих слов.
А я был ужасно горд: кому еще в стране выпала честь держать в своих руках оружие всех маршалов!
Помимо винтовок и пистолетов я мог видеть и самого маршала Тухачевского, который жил в бабушкином подъезде. Однажды мы даже с ним вместе спускались в лифте.
Конечно, Тухачевский был не таким знаменитым, как Ворошилов и Буденный, про него не было песен и маршей, но все-таки он был маршал! К тому же он был громадного роста и казался мне похожим на какого-то былинного богатыря или витязя из сказки - когда выходил из подъезда в высоком остроконечном суконном шлеме и длинной, до самой земли шинели с золотыми звездами на воротнике и двумя рядами блестящих пуговиц. Он был такой мужественный, что даже гражданские вытягивались перед ним в струнку и отдавали ему честь.
Бабушка говорила: "Товарищ Тухачевский - самый военный мужчина во всем СССР!"
Как-то мы стояли внизу с дядей Марком и ждали лифта. Когда лифт спустился, оттуда вышел обычный человек без шапки, в пальто и в костюме. Вдруг вахтер Степан Афанасьевич, который всегда с револьвером на боку сидел за столиком у внутреннего телефона - он жил в особой квартире на первом этаже рядом с лифтом, - вскочил как угорелый, бросился к двери подъезда и замер там, щелкнув каблуками и взяв под козырек. Дядя Марк, такой солидный, в шляпе, тоже вдруг вытянулся и взял под козырек - оказалось, что этот человек был Тухачевский. Я его не узнал и был очень удивлен - как это маршал может ходить в обычной одежде? Если бы он мне встретился на улице, я даже не подумал бы, что этот обычный дяденька - маршал Тухачевский!
Впоследствии, когда Тухачевский оказался "врагом народа" и шпионом, этот случай не давал мне покоя. Я был убежден, что он действительно шпион: иначе зачем ему надо было переодеваться? Это очень подозрительно.
Разумеется, я больше уже не хвастался, что видел Тухачевского. В армии на политбеседах нам часто говорили: "Как хорошо, что вся эта банда изменников и предателей - Тухачевский, Якир, Косиор, Уборевич - еще до войны была своевременно разоблачена и уничтожена. Нельзя себе даже представить, что произошло бы, если бы эти шпионы в момент вероломного нападения фашистской Германии оказались в рядах Красной Армии! Надо сказать спасибо товарищу Сталину за то, что он с присущей ему мудростью предотвратил эту страшную опасность и спас нас всех от гибели!"
Когда я слышал это, меня аж мороз продирал по коже. Я вспоминал Тухачевского в пальто и мысленно благодарил товарища Сталина за его мудрость. И еще я думал: как хорошо, что никто не знает, что я видел этого изменника и даже один раз ехал с ним в лифте, - меня бы разорвали на куски...
Дядя Марк был начальником отдела Наркомата, к которому относились всякие конструкторские бюро и институты. С известным конструктором советской авиации профессором Туполевым он не только был связан по работе, но и дружил. Туполев иногда бывал у него - специально заходил поесть бабушкину фаршированную рыбу, как он утверждал. Бабушку он называл "мамашей" и любил поговорить с ней за жизнь. Он был очень веселым человеком, любил пошутить.
Своих детей у дяди Марка не было, и он был очень привязан к племянникам, а ко мне в особенности после того, как умерла моя мама.
Бабушка стала таять буквально на глазах. У нее обнаружили рак.
Наши семейные сборы пришлось отменить. Удары, обрушившиеся на нашу семью, начались с бабушкиной смерти. Из всех несчастий самым ошеломляющим явился для меня арест дяди Марка. Он был арестован по так называемому делу Туполева.
После похорон бабушки дядя Марк оказался в кремлевской больнице с сердечным приступом. Прямо оттуда его забрали в Бутырскую тюрьму.
Как обычно, от меня все это долго скрывали. Все взрослые в нашем семействе трогательно оберегали друг друга от всяких волнений и неприятностей. Когда у папы начались неприятности, это стали скрывать от бабушки, чтобы она не нервничала и не переживала. Когда выяснилось, что у бабушки рак, это стали скрывать от дяди Марка, потому что у него больное сердце и т. п. А в конце концов получалось только хуже. Верховодила этой тайной политикой тетя. Что касается меня, то у нее вообще была такая теория, что детям нечего совать нос в дела взрослых. Поэтому от меня пытались скрыть все - и арест отца (в этот момент я жил в деревне у няньки), и смерть бабушки, и арест дяди Марка.
Как только меня не обманывали, на какие только не шли ухищрения ради моей же пользы - чтобы меня уберечь, что бы я не страдал. А я, между прочим, все знал, нянька мне все выкладывала. Она по простоте своей этой тетиной политики не понимала и считала, что в семье ничего нельзя друг от друга скрывать.
Массовые аресты в Доме правительства начались еще при жизни бабушки. По словам тети, умирая, бабушка сказала: "Наш вождь, товарищ Сталин, делает революции аборт".
Катастрофа бабушкиного государства произошла на моих глазах. Конечно, оно не провалилось на морское дно, как Атлантида, и не было разрушено извержением вулкана подобно Помпее. Если бы в 1937-1938 годах существовало атомное оружие, то можно было бы даже предположить, что в Доме правительства тогда взорвалась нейтронная бомба, уничтожившая человеческие жизни, но не повредившая сам дом. Он по-прежнему высится возле Большого Каменного моста, а об испарившихся его обитателях напоминают лишь несколько мемориальных досок на его угрюмых стенах. Хорошенький дом! Поговаривают, будто в полнолуние по нему бродят призраки, пугая до смерти теперешних жильцов: призрак любимца партии Бухарина, призрак славного маршала Тухачевского, призрак вождя социалистической промышленности Куйбышева и сотни других. Если бы мой друг детства и наставник Карл Маркс проживал в Доме правительства, он скорее всего сам бы оказался в рядах этой бессмертной гвардии, и тогда, возможно, по-иному зазвучал бы его бессмертный лозунг: "Призрак бродит по Европе, призрак коммунистов".
Туполев не стал призраком, он остался жив… Как известно, после войны Туполев был реабилитирован и стал одной из наиболее популярных в Советском Союзе личностей, получив все наивысшие звания, чины и награды. Имя его буквально стало легендарным благодаря его вкладу в развитие советской авиации.
Дядя Марк погиб на Колыме в 1943 году, примерно в то время, когда я высаживался на Керченский плацдарм. О гибели его мы узнали лишь через пять лет.
А на кратком свидании с тетей в больнице Бутырской тюрьмы он сказал: "Я ни в чем и ни перед кем не виноват. Если я погибну, то знайте: меня оклеветали Туполев и Преображенский".
Разумеется, тетя, верная своей политике, не открывала мне тайны до тех пор, пока академик Туполев, генерал-полковник, генеральный конструктор, многажды герой и лауреат, не был выдвинут кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР по нашему избирательному округу.
И тогда тетя поведала мне обо всем, чтобы осуществить свой план отмщения: мы с ней вычеркнули фамилию кандидата в депутаты Туполева из избирательного бюллетеня.
Можно ли было представить себе, до какой жизни я докачусь? Что совершу антигосударственный акт, за который в "доброе старое время”, если бы узнал кто следует, меня бы отправили еще подальше, чем Туполева, – чтобы знал наперед, как исполнять свой гражданский долг.
Глава II. ОБОРОНА МОСКВЫ И ТАШКЕНТА
ОКОПНЫЙ ФРОНТ И ПАНИКА В МОСКВЕ
Вернусь к полудню рокового дня 22 июня 1941 года...
"Война? - пронеслось у меня в голове. - Неужели японцы на нас напали? Или опять белофинны полезли, мало им было разгрома на линии Маннергейма?"
Но из репродуктора донеслись наконец слова, которые сознание мое отказывалось воспринимать после беседы с дядей Федей. Фашистская Германия?!
Я стоял как в столбняке и очнулся от голоса тети Дуси, ворвавшейся в комнату.
- Начальнички... вашу мать! Раззявы, все проглядели, все прос...али... Бабы говорят, немцы-то под Смоленском уже! - кричала она, наступая на совсем опешившего дядю Федю.
- Что ты мелешь, Дарья! Не может такого быть, Хозяин не допустит, - бормотал дядя Федя.
- Да пошел ты в ж... со своим "хозяином"! Бабы говорят - сбег он, твой "хозяин", неизвестно куды, - выпалила тетя Дуся.
- Типун тебе на язык, Дарья! - ахнул сосед и побежал в коридор к телефону.
- Сколько же народу-то теперь понапрасну побьет, а кто отвечать за это будет?! - закричала ему вдогонку тетя Дуся. Но вопрос ее так и остался висеть в воздухе.
Замечу к слову, что не только один дядя Федя не ответил на невольно вырвавшийся у жены вопрос (который тогда у всех был на устах). Даже самая передовая в мире марксистско-ленинская историческая наука и по сей день ничего вразумительного по этому поводу не сказала. Что же касается переданного тетей Дусей сообщения "Агентства ОБС" о том, что Хозяин сбежал "неизвестно куды", то оно действительно оказалось вымыслом.
Как теперь известно из некоторых источников, товарищ Сталин 22 июня 1941 года из столицы не выезжал. Он настолько был потрясен вероломством Гитлера, что погрузился в черную меланхолию, предоставив расхлебывать кашу своим верным соратникам.
Из-за коварного хода вчерашнего "союзника и друга" товарищ Сталин на время утратил дар творческого мышления. К оценке сложившейся ситуации он подошел сугубо догматически, решив, будто мировой капитал станет теперь на сторону фашизма против советской страны.
- Все кончено! - якобы сказал великий вождь.
Но почему-то империалистическая буржуазия стран Запада, вопреки учению Ленина - Сталина, поступила наоборот и протянула СССР руку помощи в борьбе против фашистского агрессора. Товарищ Сталин, как известно, не отверг протянутой ему руки мирового капитала и схватился за нее двумя руками, руководствуясь пословицей "Война все спишет".
И колесо Истории снова закрутилось в нашу пользу, по направлению к "светлому будущему" человечества...
Не помню, что было после речи товарища Молотова. По всей вероятности, я побежал вместе со всеми получать противогазы и бумажные светомаскировочные шторы. Наверно, запасал воду во все ведра, кастрюли и склянки, таскал песок и копал щели во дворе...
К вечеру позвонила тетя и велела мне ехать к папе в больницу - он лежал в Первой Градской. В центре Москвы, где мне надо было пересесть на другой трамвай, творилось что-то невообразимое. Кузнецкий мост, Неглинка, Столешников переулок кишели людьми. Колоссальные очереди, сквозь которые с трудом удавалось прорваться, толпились у ювелирных и комиссионных магазинов, банков и сберкасс…
На второй день войны мы провожали в Красную Армию Атамана, которому уже исполнилось 18 лет. Как мы с Колдуном завидовали ему: он ведь успеет повоевать с фашистами, а нам до армии целых два года – не говоря уж о Сопле, которому еще пять лет ждать.
Оставалось надеяться, что Атаман и за нас повоюет – мы не сомневались, что он непременно станет Героем Советского Союза и прославит наш двор!
Все перевернулось вверх тормашками – мы пели "Если завтра война… мы сегодня к походу готовы", а фашисты застигли Красную Армию врасплох! Маршал Ворошилов заявлял: "Красная Армия будет воевать на территории врага!"- а враг, наоборот, воюет на советской территории.
Учитель истории М. И. Хухалов нам твердил на уроках: если империалисты нападут на СССР, то пролетариат повернет оружие против собственных буржуазных правительств и установит в капиталистических странах советскую власть. Так учит марксизм-ленинизм. Но почему-то когда фашисты вероломно напали на СССР, ни в Англии, ни в Америке социалистические революции не вспыхнули. Даже французский пролетариат не поднялся на баррикады, как во времена Парижской Коммуны.
В газете "Правда"было сообщение, что в неразорвавшемся вражеском снаряде найдена записка: "Долой фашизм! Да здравствует товарищ Сталин!"Это явно указывало на то, что в тылу фашистов зреет восстание немецкого пролетариата. И мы с Колдуном и Соплей были уверены: восстание вот-вот должно произойти – согласно марксистско-ленинскому учению, и тогда Красная Армия нанесет решающий контрудар, отбросит фашистов и разгромит их наголову…
...Третий день войны я провел у тети, которая собирала меня в пионерский лагерь на месяц. Папа еще находился в больнице (куда попал после своего освобождения из Лубянки).
Тетя устроила в больнице семейный совет, на котором большинством голосов было решено, что мне нечего теперь одному болтаться в городе под угрозой бомбежки фашистской авиации.
Для меня, человека, уже получившего паспорт и брившегося, находиться в этой сопливой шарашке с ее знаменитым девизом "Солнце, ветер, онанизм укрепляют организм!" было унизительно.
24-го числа я поехал к себе в Новые дома, намереваясь зайти к Колдуну и оставить соседям ключи от нашей комнаты. Я не подозревал, что ни Колдуна, ни Соплю не увижу никогда.
В городе теперь было больше порядка, это я наблюдал из окна трамвая. На улицах установили репродукторы, из которых разносились русские народные песни в исполнении хора им. Пятницкого и сводки Совинформбюро, сообщавшие о страшных потерях немецко-фашистских войск.
Я тогда со дня на день с нетерпением ожидал, когда объявят о контрударе нашей доблестной Красной Армии.
Размышляя о том, кончится ли война к моему возвращению из пионерлагеря, я вошел в наш подъезд, где столкнулся с дворником Макаровым.
- Который раз за тобой сегодня хожу, - недовольно пробурчал дворник. - Давай, расписывайся...
Я расписался где-то огрызком химического карандаша и получил листок оберточной бумаги, оказавшийся повесткой. С изумлением я прочитал, что Ларский Лев Григорьевич, 1924 года рождения, согласно постановлению Мосгорисполкома должен явиться 24 июня 1941 года на сборный пункт по такому-то адресу к шести часам вечера, имея при себе паспорт или метрическое свидетельство, две смены нижнего белья, два полотенца, одеяло и запас продуктов на несколько дней. В конце повестки значилось: "За неявку в указанный срок или уклонение от явки вы будете привлечены к строгой ответственности по законам военного времени".
Глянул на ручные часы - было без пяти минут шесть!
- Дядя Прохор, я же не успею! - в ужасе закричал я, но дворник лишь пожал плечами - это его не касалось.
Я вихрем ворвался домой и стал метаться по квартире. Вещи мои, выстиранные, выглаженные, заштопанные и упакованные в чемодан и рюкзак, находились у тети на Елоховской. Не долго думая, я схватил школьный портфель и набил его грязным бельем из чулана, захватил одеяло и папино пальто, перешитое из шинели. Тетя Дуся на ходу сунула мне немного денег, батон хлеба и бутылку кефира.
Колонна грузовиков уже выезжала со школьного двора, когда я туда прибежал. К счастью, я оказался среди ребят из нашего дома. Никто не знал, куда нас повезут и зачем, - в армию мы еще не годились.
Долго грузовики тряслись по всей Москве, пока не приехали на какую-то товарную станцию. Было уже темно, когда нас, словно стадо баранов, стали загружать в вонючие теплушки.
На исходе третьего дня войны наш товарный состав тронулся и поехал в неизвестном направлении. Вместо пионерского лагеря я очутился на окопном фронте вместе с сотнями тысяч других московских школьников, студентов, домохозяек, работников умственного труда и заключенных исправительно-трудовых лагерей. Сооружалась гигантская оборонительная система, состоявшая из нескольких линий. История еще не знала такого размаха землекопных работ: к западу от Москвы вся земля в радиусе 250 километров была изрыта противотанковыми рвами, утыкана дзотами, опутана колючей проволокой... Казалось, там сам черт ногу сломит, не то что фашистские танки!
"Если все наши рвы и окопы вытянуть в одну линию, то можно опоясать ими земной шар! - с гордостью заявил на митинге начальник укрепрайона. - Врагу никогда не прорвать нашу неприступную оборону!"
Сперва наш школьный стройотряд копал противотанковый ров возле станции Ярцево на железной дороге Москва - Смоленск (бои, говорят, шли уже в Смоленске!). Честно признаюсь, мой личный вклад в дело обороны Москвы не был особенно значительным. За все время я в общей сложности выкопал что-то около 9 кубометров грунта - при дневной норме 3 кубометра. Как обычно, мне не везло: с первого же взмаха я тюкнул лопатой себе по ноге и вышел из строя на целый месяц. Потом я болел ангиной, а когда снова взялся за лопату, то из-за трудового энтузиазма стер себе в кровь ладони.
Когда мозоли зажили, в уже пострадавшую ногу попали маленькие осколки от фашистской бомбы, сброшенной с самолета. Причем попали только в меня - больше никто не пострадал. Школьники из нашего стройотряда откровенно завидовали мне: фронтовое ранение! Я уже мысленно представлял себе, какое внушительное впечатление произведу на девочек, если войду в свой 10 "А" класс, опираясь на палочку, как раненый фронтовик. Ранение казалось пустяковым, даже перевязку мне не сделали, только помазали йодом.
Вдруг поднялась стрельба и началась паника. Ничего нельзя было понять. Одни кричали, что фашисты прорвали наш фронт, другие - что фашисты сбросили десант парашютистов. С криками "Нас окружают!" окопный фронт побежал по направлению к Москве, побросав лопаты.
Я побежал вместе со всеми, однако на второй день отступления нога у меня распухла, и я почувствовал сильный жар. Если бы не Кабан, оголец с нашего двора, я бы, наверное, пропал. Он притащил меня в какой-то военный госпиталь, где мне собрались отпиливать ногу. Меня уже положили на операционный стол, но тут опять поднялась паника: "Немцы!" Врачи разбежались, а Кабан уволок меня в сарай к одной старухе, на мое счастье, оказавшейся деревенской колдуньей. За мои ручные часы (подарок тети к шестнадцатилетию) и три рубля старуха исцелила заражение посредством толченого "чертова пальца", подорожника и ворожбы.
Мы с Кабаном решили вернуться домой в Москву, но на станции Вязьма случайно встретили остатки нашего отряда. Нас включили в "истребительный батальон", который во время паники тоже наполовину разбежался. Мы должны были охранять железную дорогу от фашистских парашютистов и диверсантов, но оружия у нас не было.
В начале осени я попал еще в одну панику и драпал почти 200 километров - от Вязьмы до самой Москвы. Вместе с нами бежали и красноармейцы, и командиры, причем никто не понимал, откуда вдруг взялись фашисты и как они прорвались через нашу непроходимую гигантскую оборону, которую сотни тысяч людей воздвигали все лето. (Мои мытарства на окопном фронте впоследствии были отмечены медалью "За оборону Москвы".)
- Кто виноват, что такая катастрофа? Может, в правительстве оказались враги народа? - недоумевали все.
Красная Армия оказалась совершенно неподготовленной к маневренной войне. Она могла сражаться, если враг перед фронтом, но если фашисты появлялись в тылах, теряла боеспособность из-за страха перед окружением. В начале войны целые полки сдавались в плен нескольким немецким мотоциклистам. Вражеские лазутчики, переодетые красноармейцами, сеяли страшную панику, крича: "Немцы! Окружают!”
В Москву я попал неожиданно. Наша команда, человек тридцать школьников и студентов, вышла в лесу к полустанку, где толпились молочницы с бидонами, ожидавшие пригородный поезд, - это оказалась ветка Белорусской железной дороги. Через два часа я был уже в самом центре столицы, на улице Горького, блещущей чистотой, как в мирное время. К нашей радости, никаких развалин и пожарищ в центре не оказалось, хотя фашистская авиация совершала регулярные налеты на Москву. Город выглядел, как в праздники: девушки были в нарядных платьях, на улицах все время слышалась музыка, доносившаяся из репродукторов, словно никакой войны нет и враг не приближается.
Внешний вид у меня был такой, что прохожие шарахались. Конечно, тут же я нарвался на комендантский патруль. Лейтенант сперва принял меня за дезертира, бежавшего с фронта. Слава богу, чудом у меня сохранился паспорт и справка, которую всем школьникам выдали на окопном фронте вместе с деньгами в сумме 146 рублей. Военные меня отпустили, приказав срочно зайти в парикмахерскую и в баню.
Мне просто стыдно стало за то, что я поддался панике и драпал: ведь раз в Москве все спокойно, значит, на фронте порядок. И я заявился к тете на Елоховскую этаким "героем"- с тортом "Пралине”, банкой бычков в томате и бутылкой белого портвейна, спустив всю полученную мной на окопном фронте зарплату в коммерческом гастрономе у Разгуляя и в парикмахерской.
Целую неделю я отсыпался и отъедался, а когда пришел в себя, то мне уже казалось, что вся эта окопная эпопея с кошмарным блужданием в лесах мне просто приснилась.
"Мне ли, раненому окопному волку, сидеть за партой, словно девчонка? Пойду трудиться – все для фронта, все для победы”, - решил я. Однако устроиться оказалось непросто: на один завод меня не приняли из-за репрессированных родственников, на другой – из-за сильной близорукости, третий завод собирался эвакуироваться. Так я и проболтался в Москве до середины октября…