Спустя две недели я попал в "третью панику”, едва не решившую исход Второй мировой войны.
МАРСИАНЕ... НА ШОССЕ ЭНТУЗИАСТОВ
15 октября тетя настояла на том, чтобы я привел в порядок нашу квартиру в Новых домах. Там никто не жил - соседка тетя Дуся эвакуировалась с детьми в свою деревню в Тульскую область и очутилась... на оккупированной территории, а сосед дядя Федя и папа записались в ополчение и находились на казарменном положении. Между тем на папину комнату зарился дворник Макаров, у которого было двенадцать душ детей... Тетя решила, что не мешало бы мне там появляться.
Все стекла в нашем 4-м корпусе вылетели от взорвавшейся поблизости фашистской бомбы, и вместо них в окна вставили фанеру. Битое стекло никто не удосужился убрать, и мне предстояло этим заняться...
Войдя в свою комнату, я по привычке сперва схватил первую попавшуюся книгу - это оказалась "Война миров" Герберта Уэллса. Конечно, в этот вечер ни о какой уборке речи уже не шло...
...Ночью мне приснилось, что по шоссе Энтузиастов за мной гонятся марсиане в своих вращающихся вышках, - так на меня подействовала картина панического бегства лондонцев от инопланетных пришельцев. Но мне, разумеется, и в голову не пришло, что я сам вскоре стану очевидцем картины, которая превзойдет фантазию Уэллса...
16 октября в 11 часов утра, когда я уже дочитывал книгу, в квартире раздался телефонный звонок - звонил папа из своего "казарменного положения".
- Лева, слушай меня внимательно! - сказал он странным голосом. - Возьми небольшой чемодан, рюкзак, портфель и сложи туда теплую одежду, белье и полотенца... Оденься как следует и приходи с вещами на шоссе... Будешь меня ждать у моста под часами. Я выхожу с Волхонки пешком. Трамваи не ходят...
- Что случилось?! - закричал я, похолодев от страшной догадки.
- Всем партийцам и советскому активу приказано покинуть город, - ответил папа и повесил трубку.
У меня сердце упало: только что слышал сводку Совинформбюро, вроде все в порядке... Под Севастополем подразделение лейтенанта Воробьева взяло вражеского "языка", на Северо-Западном фронте отбиты все атаки, враг потерял много техники... По радио, как обычно, пел хор им. Пятницкого, но вдруг передача оборвалась, и диктор объявил, что через несколько минут выступит кто-то из Моссовета.
...Теперь вернусь назад, чтобы рассказать о том, какой разговор произошел у моего папы (с его слов) перед тем, как он мне позвонил. Утром 16 октября папа находился в своем институте мирового хозяйства на Волхонке, 14. Вдруг его вызвал комиссар Коммунистического батальона доктор исторических наук В. Мирошевский, папин соратник по Гражданской войне (батальон ополчения был сформирован по месту работы из сотрудников академии).
- Гриша, дело швах! Я сейчас из местного комитета, немецкие танки в двух-трех часах хода от города, а у нас войск нет для прикрытия! "Наверху" паника, в МК полный бардак! Москва брошена на произвол судьбы, - огорошил папу бледный как смерть Мирошевский.
- Не может быть! Где же фронт? Где резервы?! - ахнул папа.
- Фронт развалился, обороны нет, резервы, как нас обнадежили в МК, находятся в пути. Первые эшелоны с сибирскими дивизиями якобы к Рязани скоро подойдут...
- Но это вредительство! - закричал папа, бывший комбриг Красной Армии. - Немецкие танки могут сегодня ворваться в город, а дивизии потребуется еще два-три дня, чтобы развернуться... Надо всех людей бросать на баррикады!
- Гриша, всем коммунистам и советскому активу приказано покинуть Москву и уходить на восток. Сам понимаешь, что это означает...
- Москву нельзя сдавать, это безумие! Япония нам ударит в спину, - прошептал папа, принимая валидол.
- Гриша, мы сейчас выступаем в неизвестном направлении, а на весь батальон пять винтовок и три нагана... Ты нам только обузой будешь с твоим здоровьем, сейчас же выбирайся из города! - сказал комиссар, и они навсегда расстались.
Доктор В. Мирошевский - специалист по истории Латинской Америки - погиб под Москвой от немецкого артогня. А об этом разговоре мой папа, твердокаменный большевик, рассказал мне лишь спустя 20 лет, так он хранил доверенную ему военную тайну!
...Теперь вернусь с Волхонки на шоссе Энтузиастов, в наши Новые дома, в квартиру № 121 в 4-м корпусе, где я лихорадочно выполнял папины инструкции, собираясь в дорогу и одновременно ожидая выступления по радио не то председателя Моссовета, не то какого-то его заместителя.
"Отец города" почему-то не выступил, как это было объявлено, а радио стало хрипеть и вообще смолкло.
Наскоро собрав вещи и на всякий случай подпоясав по-военному пальто старым папиным ремнем с зажимной пряжкой, который он привез из Китая, я побежал в военкомат узнавать, что же происходит. Военные ведь должны быть в курсе дела.
Однако военкомат, находившийся в нашем доме, оказался закрытым. Валялись в беспорядке брошенные картонные папки, ветер носил по двору бумаги и золу от догоравших костров - все указывало на поспешную эвакуацию.
Я бросился со всех ног к Колдуну, моему дружку, жившему над нами. Когда я ворвался в его квартиру, мне в нос ударил запах пирогов с капустой. На кухне у них дым стоял коромыслом - пеклось, жарилось, шкварилось, словно на свадьбу. Колдун сказал, что сегодня у них большой сабантуй: во-первых, на работу больше не надо ходить - всех рассчитали и выдали деньги на три месяца вперед; во-вторых, с самого утра в магазинах продукты раздают без карточек, задаром, и, в-третьих, сосед дядя Коля аккурат сегодня именинник... А тут и сам дядя Коля заявился, таща полный ящик поллитровок "Московской особой" - и выпивка обеспечена!
- На складе "Пищеторга" по два кило масла в одни руки дают! - возвестил он. - А на "Компрессоре" муку "выбросили"!
- Дядя Коля, правда, что наши уходят из Москвы? - спросил его я.
- Уходят ваши или приходят, а жрать-то все равно надо, - ответил дядя Коля.
Лично он никуда не собирался уходить, кроме магазина.
Колдун тоже побежал вместе с соседями - занимать очередь. Мы на ходу попрощались (в 1942 году он был призван в армию и пропал без вести на Волховском фронте).
...Взяв вещи, я пошел по Центральному проезду мимо громадной толпы у продмага № 20 и булочной, в которых наша пролетарская окраина отоваривалась дармовыми харчами. Люди куда-то бежали с авоськами и сумками, откуда-то тащили ящики и мешки, в общем, шел продовольственный ажиотаж. Когда я вышел на шоссе Энтузиастов к условленному месту, часы показывали четверть первого. Папы еще не было, но, по моим расчетам, он вот-вот должен был подойти.
Не могу описать свои расстроенные чувства, с которыми взирал я на перспективу шоссе Энтузиастов, начинавшегося от Заставы Ильича, на Горбатый мост, нашу школу № 407 и военные склады напротив школы. Все происходившее на моих глазах казалось мне совершенно нереальным, как в каком-то дурном сне.
...Я стоял у шоссе, которое когда-то называлось Владимирским трактом. По знаменитой "Владимирке" при царизме гоняли в Сибирь на каторгу революционеров - это мы проходили по истории. Теперь революционеры-большевики сами по нему бежали на восток из Москвы. В потоке машин, несшемся от Заставы Ильича, я видел заграничные лимузины с кремлевскими сигнальными рожками: это удирало большое партийное начальство! По машинам я сразу определял, какое начальство драпает: самое высокое - в заграничных, пониже - в наших "эмках", более мелкое - в старых "газиках", самое мелкое - в автобусах, в машинах "скорой помощи", "Мясо", "Хлеб", "Московские котлеты", в "черных воронах", на грузовиках, в пожарных машинах...
А рядовые партийцы бежали пешком по тротуарам, обочинам и трамвайным путям, таща чемоданы, узлы, авоськи и увлекая личным примером из Москвы беспартийных большевиков и советский актив. Я тоже должен был влиться в ряды этих сосредоточенно спешащих людей, на лицах которых было написано: "Раз надо - значит, надо; приказ партии - есть приказ!"
Однако папа не приходил, тогда как стрелки на часах, под которыми я стоял, показывали уже час дня. От центра до Новых домов можно было дойти самое большее за полтора часа, я начал волноваться... Между тем авангард бегущих из города, судя по всему, уже проследовал мимо меня. Если мерить военными мерками, то в общей сложности дивизии две различного начальства проехало. И повалил "второй эшелон" из пеших совслужащих - прямо по шоссе, вперемешку с машинами.
"Но куда же девался папа?" - с тревогой думал я. А папа, позвонив мне, в начале двенадцатого вышел из своего института, держа путь через центр Москвы к Заставе Ильича. Когда он подошел к Охотному ряду, народ уже валил по улицам, как во время праздничной демонстрации (таща вместо лозунгов вещи и мелкий скарб или везя свое добро на детских колясках). Откуда-то все узнали, что дороги из Москвы перерезаны фашистами, кроме шоссе Энтузиастов. От площади Дзержинского до площади Ногина вместо десяти минут папа шел целый час - столько народу бежало. На площади скопилась колоссальная толпа; когда папу уже выносило оттуда, вдруг у здания ЦК один за другим раздались два взрыва. Папа уверял, что перед взрывом слышал характерный свист снарядов тяжелой артиллерии - значит, стреляли с расстояния не свыше 25 километров.
На площади началась форменная "ходынка", толпа в панике шарахнулась, давя упавших. Папу чуть не затоптали, он сильно ушиб ногу, а главное, потерял очки, без которых был как без глаз. В таком состоянии он из Москвы уже все равно не мог бежать. Выбравшись кое-как из толпы, он решил добраться на Елоховскую к тете, так как туда было идти в два раза ближе, чем до Новых домов.
На наше счастье, моя героическая тетя осталась в Москве, поскольку она была беспартийная и несознательная. К тому же она боялась бросить свою жилплощадь и пост ПВО на своей крыше, которую считала самым главным участком Великой Отечественной войны. В пятом часу вечера, когда уже стемнело, папа буквально на ощупь приковылял к ней. Тетя же думала, что мы уже уехали, поскольку ни в папином институте, ни у нас в квартире к телефону никто не подходил. (Удивительное дело: не было электричества, радио молчало, а АТС продолжала работать.)
...Но откуда я мог знать, что папа находится у тети? Я продолжал стоять под часами у моста при пересечении Казанской железной дороги с шоссе Энтузиастов, по которому, все нарастая и нарастая, катился поток беженцев. В нем уже все смешалось: люди, автомобили, телеги, танкетки, тракторы, коровы - целые стада из пригородных колхозов гнали! Грохот гусениц, крики, гудки, мычание и блеяние скота - все слилось в сплошной гул. Я уже почти потерял всякую надежду, что папа придет, и не знал, как быть. Бежать вместе со всеми, пока не поздно? Плюнуть на все и вернуться домой или ждать еще? Я не мог понять, что случилось с папой.
В три часа дня на мосту произошел затор, и движение остановилось. Сразу образовалась толпа, которая стала разливаться, как вода перед запрудой. У моста началась страшная давка, и меня просто-напросто отнесло от часов.
Тогда я испугался: вдруг папа все-таки придет, а меня нет! Со страшным усилием я пробился обратно к часам и уцепился за их столб, но при этом посеял в толпе чемодан (или его у меня выдернули из рук?). Чтобы меня больше не относило, я, взяв портфель в зубы (рюкзак у меня висел за спиной), вскарабкался на столб под самый циферблат, встав ногами на цокольную муфту на высоте человеческого роста. Так я повис над толпой, обхватив столб, а потом, вспомнив, что у меня на пальто ремень, пристегнулся им к столбу и освободил руки.
"Неужели и вправду Москву сдадут, как в 1812 году?" - ужаснулся я. До меня никак это не доходило, хотя на моих глазах происходило не что иное, как массовое бегство. Глядя на нашу школу у Горбатого моста, я вдруг вспомнил про свое сочинение на последних экзаменах, которое написал на "пять с минусом": "Образ Кутузова и образ Наполеона в романе Л. Толстого "Война и мир". Разве мог бы я подумать, что через каких-нибудь четыре месяца мимо нашей школы побегут из Москвы сотни тысяч людей? Если бы кто-нибудь тогда сказал такое, его арестовали бы как врага народа!
Но что же это получается: выходит, История вернулась в 1812 год? "А как же будет с коммунизмом?" - промелькнула у меня мысль. Увы, я находился не на заседании школьного исторического кружка, а висел на столбе над бушевавшей толпой, штурмовавшей узкий мост через Казанскую железную дорогу. Люди буквально по головам лезли через мост, где образовалась пробка, в то время как железную дорогу можно было перейти под мостом - в Новых домах все так ходили, несмотря на несчастные случаи. Напрасно я кричал об этом со своего столба, никто меня не слушал, все рвались только вперед, по головам...
Но главное - вместо того чтобы спихнуть с моста застрявшие грузовики и ликвидировать пробку, все первым делом бросались захватывать на них места. Шел форменный бой: те, кто сидел на грузовиках, отчаянно отбивались от нападавших, били их чемоданами прямо по головам... Атакующие лезли друг на друга, врывались в кузова и выбрасывали оттуда оборонявшихся, как мешки с картошкой. Но только захватчики успевали усесться, только машины пытались тронуться, как на них снова бросалась следующая волна... Несколько раз машины переходили из рук в руки, но напор толпы достиг такой силы, что грузовики перевернулись вместе с дерущимися и полетели с моста под откос...
В пять часов вечера я решил, что дальше ждать бесполезно и надо бежать вместе со всеми, пока не поздно. Было уже темно, страх охватывал меня все сильнее и сильнее. Я не видел, что творилось на шоссе, лишь слышал жуткий гул, который все нарастал.
Но когда я хотел отстегнуться от столба, чтобы слезть вниз, то не смог этого сделать: заржавевшая пряжка бульдожьей хваткой защелкнула зубьями ремень и никак не отщелкивалась! Я обломал себе ногти до крови, бился и рвался как сумасшедший, кричал, плакал, звал на помощь - все напрасно. Мимо меня бежали тысячи людей, давясь на узком мосту, но никто не влез на столб и не протянул мне нож, чтобы перерезать ремень... Все думали лишь о своем спасении, а до меня никому не было никакого дела - висишь, ну и виси себе... Может, моих криков о помощи даже не было слышно в общем гуле.
Ремень плотно прижимал мой живот к железному столбу, который книзу утолщался. Положение мое становилось отчаянным. Неужели так и висеть до утра? А если фашисты войдут в Москву?
При мысли об этом я с новой силой начинал звать на помощь, но в конце концов совершенно охрип и обессилел. Никогда в своей последующей жизни я не переживал столь ужасных часов, как вечером 16 октября 1941 года на шоссе Энтузиастов, вися на столбе над потоком бегущих из Москвы людей. Наконец, выбившись из сил, я погрузился в какое-то полуобморочное состояние и очнулся, когда яркая вспышка прорезала тьму: с территории военных складов со свистом взвилась сигнальная ракета и повисла над шоссе, осветив все мертвенно-зеленым светом. Я оцепенел. На какое-то мгновение передо мной как наяву предстала фантастическая картина из "Войны миров" Уэллса, которую я утром дочитывал...
"Галлюцинация началась, я сошел с ума!" - пронеслось в моем мозгу: напротив нашей школы стояли два марсианина! Но тут же я понял, что это никакие не марсианские башни, а просто сторожевые вышки у ограды военных складов. Однако начавшаяся на шоссе паника передалась и мне.
"Что означает эта ракета?! Это фашисты или, может, взрывают склады, чтобы оружие и боеприпасы не достались врагу? - подумал я в отчаянии. - Если склады взорвут, тогда конец... все вокруг будет уничтожено!" Я вспомнил, как в сентябре под Вязьмой взорвались артиллерийские склады - земля тряслась в радиусе десяти километров. Но если подходят фашисты, то должен быть бой, стрельба... Никаких зарниц и вспышек, как в Смоленской области, не видно, не было даже обычного налета фашистской авиации, не стреляли зенитки и не светили прожекторы... Люди на шоссе Энтузиастов уже мчались бегом, судя по гулу. Мне казалось в темноте, будто вся Москва побежала.
В отчаянии я подумал, что ракета была не иначе как сигналом к взрыву складов. Но теперь я не психовал, а стал трезво анализировать: почему же проклятая защелка заела? Подтянулся повыше к самым часам, где столб был потоньше и ремень так сильно не натягивался. На ощупь тихонечко нажал на защелку, и - о чудо! - она открылась! Но главное чудо произошло, едва я спустился со столба, - где-то рядом послышался крик: "Лева! Лева!" Без сомнения, это кричал папа! Я тоже стал кричать, и через минуту мы столкнулись нос к носу.
- Зайдем домой, надо поискать мои старые очки... Я не в состоянии идти, мне необходимо прилечь на несколько минут, - сказал папа.
Мы выбрались из потока бегущих, и я повел ослепшего и хромавшего папу домой. Сам я тоже еле плелся после многочасового висения на столбе. Мы вернулись домой ровно в двенадцать часов ночи. Так окончился исторический день 16 октября 1941 года, возможно, решивший судьбу человечества.
Каким же чудом папа оказался ночью под часами?
Оказывается, они с тетей каждые четверть часа звонили домой в надежде, что я туда вернусь, устав ждать папу. В восемь часов вечера тете неожиданно позвонил старый папин друг Кондрашов, работавший в военной газете "Красная звезда". Он позвонил на всякий случай, не надеясь кого-либо застать. "Войну проср...ли, обстановка такая, что надо живому или мертвому скорей уходить!" - сказал он папе. (В конце войны он пропал без вести на фронте.)
И папа с тетей пустились в путь в кромешной тьме. Тетя служила ему поводырем, хотя сама видела, как курица. Они пошли к Новым домам через Лефортово и Старообрядческую и, конечно, заблудились. Где-то в районе кладбища их ограбили пьяные хулиганы - у тети сняли наручные часы, отняли сумку с провизией, которую она наготовила нам в дорогу. У папы отобрали бумажник со всеми деньгами. Слава богу, что не прирезали...
Проплутав по каким-то трущобам, они наконец вышли на Авиамоторную улицу и присоединились к людям, направлявшимся на шоссе Энтузиастов, но тут ухитрились друг друга потерять. Тетя отстала и, побоявшись идти одна, зашла к своей сослуживице, проживавшей поблизости. А папа держался в толпе, ни зги не видя. Его довели до шоссе Энтузиастов прямо к мосту, у которого я висел на столбе, но нас разделил поток беженцев. Как раз в тот момент взвилась злополучная ракета, вызвавшая невероятную панику. Папу затянуло в поток и перенесло через мост. Он оказался по другую сторону железной дороги за клубом завода "Компрессор". Вернуться назад у него была только одна возможность: кружным путем через Дангауэровскую слободу. До сих пор для меня остается загадкой: как он смог вслепую добраться, всего два раза упав и не поломав ног и рук? Подойди он к часам на минуту позже, мы бы разминулись, и кто знает, как сложилась бы моя судьба?
"АНАРХИЯ - МАТЬ ПОРЯДКА"
Второй исторический день - 17 октября 1941 года - начался шумно. Ночью в квартире стоял грохот, как от стрельбы зениток, с потолка сыпалась штукатурка от топота дяди Коли и всех соседей Колдуна, отплясывавших под гармонь "камаринскую". За стеной в смежной квартире орал пьяный хор: "Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин и Ворошилов в бой нас поведет..." (Но думаю, что не за здравие товарищей Сталина и Ворошилова там выпивали.) В квартире под нами тоже шла свистопляска... В общем, московская пролетарская окраина гуляла на полную катушку, в то время как по шоссе Энтузиастов в панике бежали из города советские энтузиасты.
Разумеется, нам с папой было не до веселья. Я никогда не видел его - одного из организаторов ленинского комсомола и бывшего комбрига Красной Армии - в таком плачевном состоянии.
- Все должно было быть не так!.. Теперь ударит Япония!.. - вскрикивал папа, хватаясь за голову.
Мы прилегли прямо в пальто, чтобы хотя бы чуть-чуть передохнуть. Я поставил будильник на час ночи, хотя ни о каком сне и речи не могло быть: попробуй усни при такой-то свистопляске! Но только я прилег - и как в яму провалился. Пережитое потрясение и страшная усталость сделали свое дело.
...Когда я проснулся, стояла полная тишина. Почуяв неладное, я вскочил и отодвинул светомаскировочную штору, завешивавшую окно, - через форточку ударил яркий солнечный свет...
- Папа, мы проспали! - в ужасе закричал я: будильник показывал двадцать минут десятого... Папа тоже спал как убитый.
- Взгляни скорей на улицу! - сказал он, очнувшись.
Я встал на подоконник, так как, кроме форточки, все окно было закрыто фанерой, и с замиранием сердца посмотрел вниз. Во дворе никого не было (видимо, народ отсыпался после гулянки), из-за угла соседнего дома, как обычно, торчал хвост очереди, стоявшей у продмага № 20.
- Открой форточку и прислушайся как следует: не слышно ли стрельбы или грохота? - сказал папа.
Я открыл форточку и прислушался - стояла необычная тишина. Никаких выстрелов, никакого грохота танковых гусениц и даже обычного шума уличного движения не было слышно. Погода была изумительная, ярко светило солнце... Но как узнать, фашисты в Москве или нет? Вдруг Москва уже захвачена, пока мы спали?
Я хотел подняться к Колдуну, но папа, старый подпольщик, сказал, что на всякий случай надо соблюдать конспирацию. Мы евреи, лучше, если соседи не будут знать, что мы остались в городе…
В этот момент позвонил телефон, и обстановка выяснилась. По тетиному голосу я сразу определил - Москва еще наша!
Тетя кричала, чтобы мы скорей шли к ней на Елоховскую. Оказывается, она нам утром сто раз звонила, но только один раз папа снял трубку и бросил ее - папа же, хоть убей, этого не помнил! Тетя кричала, что из папиного института нам ночью тоже звонили, но мы с папой проспали все на свете; институт эвакуировался с Казанского вокзала без нас, а по шоссе Энтузиастов ночью уже все убежали кто мог. Надо срочно узнавать, куда уехал институт, и догонять его...
Папа принялся звонить по всем телефонам: в свой институт, в президиум Академии наук, в райком, в Моссовет, даже в ЦК...
В институте оставался лишь один подвыпивший завхоз, который не был "в курсе", как он выразился, в президиуме телефон был все время занят, а в других местах вообще никто трубку не снимал. Ничего не узнав, мы опять собрали вещи и пошли к тете, жившей как раз неподалеку от вокзала.
На шоссе Энтузиастов уже не бурлил многотысячный поток беженцев. Лишь отдельные группки плелись по нему, но не из Москвы, а в Москву - видимо, не успев далеко убежать. Следы панического бегства были видны повсюду: у моста, где я ночью висел под часами, лежали перевернутые автомашины, обочины были усеяны растоптанными чемоданами и тряпьем, везде валялись обрывки газет...
...Более чем странное зрелище представляла собой Москва днем 17 октября 1941 года, когда мы с папой шли из Новых домов на Елоховскую. Солнце светило высоко, но не стояла милиция на перекрестках, не шагали по тротуарам комендантские патрули с красными повязками, проверявшие документы у прохожих, а пьяные валялись прямо посреди опустевших улиц.
...С добрым утром, милый город.
Сердце Родины моей...
Кипучая, могучая, никем не победимая,
Москва моя, страна моя, ты - самая любимая! -
каждый день пели по радио.
Теперь Москву никак нельзя было назвать "кипучей", "сердце Родины моей" замерло.
После бегства органов советской власти, коммунистов и активистов наступила анархия. Поскольку радио молчало и газеты не выходили, сводки Совинформбюро о положении на фронтах не объявлялись, и никто просто-напросто не знал, что творится. К примеру, о том, что 16 октября наши оставили Одессу, я узнал только через несколько дней. А о том, где под Москвой в середине октября находились немцы, я узнал лишь спустя 15 лет, после XX съезда КПСС, - до этого точная боевая обстановка продолжала оставаться засекреченной...
Чем занимались покинутые родной партией, правительством и милицией москвичи 17 октября 1941 года? Опохмелялись после ночной гулянки, стояли в очередях и улучшали свои жилищные условия, переселяясь на освободившуюся жилплощадь. К примеру, дворник Макаров со своими двенадцатью душами детей сразу же захватил нашу квартиру и стал ее отапливать папиными книгами, будучи уверен, что мы убежали из Москвы.
До самого вечера я стоял в очереди за мукой в Гавриковом переулке и слышал все сообщения "Агентства ОБС" (Одна Баба Сказала), заменившего полностью советское Информбюро и ТАСС. Бабы говорили, будто товарищ Сталин "сбег неизвестно куда". (Правда, потом утверждалось, что вождь народов оставался на боевом посту до конца, но в таком случае он где-то затаился и своего присутствия ничем не обнаруживал.)
Должен подчеркнуть, что сообщения "Агентства ОБС" касались продовольственных вопросов, а не политики. Активность граждан была направлена на поддержание распорядка, заведенного в очередях (не зря, видимо, батька Махно утверждал, что анархия - мать порядка). В очередях за дармовым продовольствием царило подлинное народовластие. Из стоявших в "хвостах" стихийно создавались временные органы самоуправления, которые били по мордам нарушителей, пытавшихся прорваться без очереди, и следили, чтобы каждый, чья очередь подошла, не брал больше нормы, установленной по общему согласию.
К примеру, в Гавриковом каждый мог брать в подвале мешок муки, но, когда моя очередь подошла, перед самым моим носом вдруг задние постановили: давать мешок муки на двоих - чтобы всем досталось! Я взял мешок на пару с какой-то старушкой, пришлось его тащить к ней домой и там делить...
Хотя не было никакой милиции, за три с лишним часа, что я провел в очереди, не вспыхнуло ни крупной драки, ни большого скандала - видимо, благодаря отсутствию наиболее активной части населения, успевшей убежать вчера из Москвы.
В общем, к тете я заявился весь в муке, как мельник, но с солидной добычей, которая ее зимой здорово поддержала.
Однако за пределы очередей народное самоуправление не распространилось, не создавались, скажем, комитеты, которые брали бы власть на местах, не организовалось Временное правительство из оппозиционных элементов - не до этого было, каждый думал только о том, как бы отовариться. Да откуда могли взяться элементы, способные захватить власть? Ведь все враги народа - троцкисты, зиновьевцы, бухаринцы, каменевцы и прочие двурушники и агенты империалистических разведок были заблаговременно ликвидированы или отправлены в ГУЛАГ еще до войны!
Кстати, муку разбирали со склада кондитерской фабрики имени Парижской коммуны, а я о Парижской коммуне делал доклад на школьном историческом кружке, когда в 8-м классе учился. Я на ней, можно сказать, собаку съел - десятки книг прочитал и даже произведения классиков марксизма. Ведь семьдесят лет назад, во время франко-прусской войны, правительство тоже бежало из Парижа, когда к столице Франции подошли немцы. Но пролетариат не в очереди устремился, а на баррикады, и власть в Париже захватила коммуна. Ясное дело почему: во Франции не было морально-политического единства, как в СССР, и народ восстал против правительства. Если бы, скажем, версальцы ликвидировали всех коммунаров заблаговременно, еще до франко-прусской войны, то никакой коммуны в Париже не образовалось бы, так же как и в Москве 17 октября 1941 года. Просто не было бы власти, а парижские пролетарии стояли бы себе по очередям, как москвичи, не рассуждая о государственных делах. Мол, об этом "наверху" позаботятся те, кому следует, мы люди маленькие, а "сверху" оно виднее...
А тут в очереди "Агентство ОБС" передало, будто в Германии революция началась и Гитлер "сбег неизвестно куда!". И я в это поверил, так как с самого начала войны ожидал восстания немецкого пролетариата в тылу врага. (Но когда радио заговорило, Совинформбюро, увы, это сообщение не подтвердило...)
Конечно, насчет папиного института я ничего не узнал - президиум Академии наук из Нескучного дворца ночью уехал в Куйбышев. Осталась какая-то секретарша, посоветовавшая туда написать, но как можно было написать, если почта не работала? К Казанскому вокзалу меня вообще не подпустили, он был оцеплен военными, но больше в городе я военных не видел. Никакие воинские части не передвигались по улицам, нигде не строились противотанковые заграждения, радио молчало, газеты не вышли, а население проявляло активность главным образом у продуктовых баз и магазинов, растаскивая остатки запасов продовольствия.
Однако день не прошел безрезультатно. Благодаря тете у нас появилась возможность уехать по железной дороге. Одной тетиной соседке приходился родственником или знакомым какой-то генерал, и ее по блату брала в свой эшелон солидная военная организация - Академия Генерального штаба им. Ворошилова. Собственно говоря, сам генерал ночью сбежал в Уфу вместе со всем личным составом академии, но должен был еще выехать второй эшелон с хозяйственной частью. И вот тетя, узнав об этом, тут же решила, что и папе надо уехать в Уфу.
Однако родственниками-генералами мы похвалиться не могли - дядя Семен Урицкий, папин двоюродный брат, начальник Разведупра Красной Армии, был арестован как враг народа. (Это он послал в Японию Рихарда Зорге - папиного знакомого по работе в Коминтерне. Он руководил этой разведоперацией,сыгравшей после его гибели от рук славных чекистов исключительную роль во Второй мировой войне).
Другой двоюродный брат, дядя Миша, тоже был арестован на Дальнем Востоке как японский шпион... И папины друзья, с которыми он кончал военную академию РККА, тоже почти все были репрессированы в 1937-1938 годах. С такой родней нас и близко к Академии Генштаба не подпустили бы, не говоря о том, что и сам папа был в опале. Тетя побежала в Академию Генерального штаба просить за своего больного брата, отставшего от института...
…В неприветливом здании с колоннами на улице Кропоткина, откуда знаменитой ночью 16 октября 1941 года сбежала Академия Генерального штаба Красной Армии имени К. Е. Ворошилова, мы оказались, как в тюрьме, у дверей стояли часовые и никого из штатских не выпускали из помещения.