«А ночью капли черные и ничего не отражают», — ни с того ни с сего подумал Егор.
Он вышел на берег моря. Море лежало серое, и он не удивился ему, хотя уж и не так часто его видел. Лег на пригретую солнцем траву и уснул, сквозь сон чувствуя, как вздрагивал берег под ударами волн.
6
Море плавилось. Оно было золотисто-красным, и смотреть на него после сна больно. Это был закатный, но вовсе не умирающий, а живой, струящийся свет. Море гнало его, и он бежал к берегу на гребнях волн. А впереди них катились тени, вечные спутницы света. Они жили лишь для того, чтобы подчеркнуть его силу и волшебство и тем самым убивали себя, свою самородность.
«И вот так миллионы и миллионы лет, — подумал Егор Канунников, чувствуя, как тело его наполнялось какой-то незнакомой внутренней дрожью. — Да, миллионы лет. И когда человека на земле не было, и когда он стал на ней хозяином. И будет так, когда земля опустеет и никого не будет на ней. И волны вот так же погонят вечерний свет к берегу».
После шторма накат был все еще сильный, но уже не доходил до линии водорослей, выброшенных на берег. Водоросли, подсохнув, побелели. Их йодисто-соленый запах остро чувствовался во влажном вечернем воздухе, и только воспоминанием оставался в памяти недавний запах разогретых солнцем трав и земляники на опушке леса. Шелест волн отдавался в лесу, и казалось, что кто-то сильной рукой гладил колючие ели и деревья отзывались глухими вздохами.
«Волны к берегу, а человек к дому, естественно, — подумал Егор, вставая. — К черту, все к черту».
Умиротворенность его прошла, море, начавшее сереть и гаснуть от берега, уже не вызывало острого чувства необычности и новизны, и мир вновь вставал перед ним в своей будничной неяркости, нервности и неприютности.
И в то время, когда Егор повернулся, чтобы уйти в вечернюю тень леса, что-то вдруг привлекло его на посеревшей кромке воды у берега, где волны бились о прибрежные камни. Что-то — ему показалось, рука что ли взлетела над волной, на воде закачалась черная точка, будто вдруг полегчала и всплыла оторванная штормом верхушка остроконечного камня. Егор прирос к земле, хотел шагнуть к морю — не смог, хотел позвать кого-то — только сглотнул комок волнения. Не мог же он подумать, что это какое-то морское чудище, русалка, водяной или сам Нептун, и все же на какой-то миг он испытал страх. Он знал, что, когда тебе ничто не угрожает, а тебе все-таки страшно — это худший вид страха. Это страх неведения, страх суеверия, который тебе чужд, но ты ему все-таки поддался.
Из воды трудно поднялся человек. Это была женщина, в чем нельзя было ошибиться. Темные волосы ее, хотя она и находилась в тени берега, мокрыми сосульками прилипшие к шее, плечам, вдруг медно вспыхнули, прихваченные еще струящимся в воздухе светом, как бы раскалились до желтого свечения, а на лице жутко затемнели провалы глаз, точно глазницы в черепе. Женщина, редко ступая, устало пошатываясь и запинаясь о воду, шла к берегу.
Егор выступил из-за валуна. Женщина на миг замерла, но, закрыв грудь руками, прошла мимо. Егор услышал одышистое и неприветливое:
— Не видели голой женщины?..
Только сейчас, когда она скрылась в кустарнике, Егор вспомнил, что на талии ее болтались жалкие остатки зеленого купальника, грудь, спина были открыты.
Его уличили, как мальчишку, который, гонимый первым юношеским любопытством, прячется в кустах и подсматривает за купающимися девчонками. Стыдно, стыдно… И все это из-за вечной его готовности исправлять чужие ошибки, бросаться спасать, когда в твоей помощи не нуждаются, тушить пожар, когда люди сами подожгли дом, и всегда попадать в глупейшее положение, а потом делаться невыносимым самому себе и смешным в глазах людей.
Он тихо поплелся от моря. Обошел кусты, ища тропинку.
Женщина лежала на траве, как-то странно подобрав ноги. Она дрожала. Егор подошел, она не остановила его. Спросила слабым усталым голосом:
— Не здешний? Здешних я знаю. Всех…
— Не здешний. Где ваша одежда?
— У Илусов…
— Свело ноги?
— Да.
Егор склонился:
— Дайте помассирую.
Она кивнула.
Егор упал на колени, стал бить ладонями по ее холодным голеням и бедрам. Ноги ее слабо двинулись.
— Ладно, — сказала она. — Дайте гвоздь или иголку. Есть что-нибудь?
Егор порылся в карманах, пожал плечами.
— Сходить за одеждой? — спросил он.
— Да…
Он побежал в гору и, чтобы запомнить место, оглянулся. Он всегда так делал по привычке армейского разведчика. Сообразив, спросил:
— У которых Илусов?
— У доктора.
Что Эйнар не вернулся, Егор догадался, как только ступил на веранду. Мари взглянула на него глазами, полными грусти.
— Простите, Мари, — сказал Егор, смущаясь и не зная, как рассказать о той женщине на берегу. — Как бы мне найти дачу доктора Илуса?
— Что-нибудь случилось?
— Да. — Егор рассказал все, как было.
— А, это та… — Мари чуть прищурилась, отчего ее красивое малоподвижное лицо оживилось, а тонкие губы тронула улыбка. — Возьмите мой халат. Занесет завтра. Неосторожна она, лезет в штормовое море, а это может плохо кончиться. Море не шутит.
Егор подхватил брошенный ему на руки халат.
Женщина уже сидела, обхватив колени, она успела отжать волосы, и они, спутанные, топорщились во все стороны. Решительно делил ее спину напряженный рубец позвоночника.
— Возьмите!
Она, не оглянувшись, протянула назад руку, взяла халат, и по тому, как помедлила, прежде чем накинуть его на плечи, он понял, что она уже догадалась, откуда этот халат, но ничего не сказала. Поднялась. Халат был ей тесен, он охватывал подмышки, талию, при каждом шаге готов был лопнуть на бедрах, И если бы он не был таким, Егор никогда, наверно, не увидел, сколько силы, пластичности и красоты в ее отдохнувшем за короткие минуты теле.
Он шел рядом. И хотя он знал, что больше никогда не увидит ее, что в общем-то до нее нет ему никакого дела, как и ей до него, но на языке вертелись слова, которые он хотел бы сказать ей, вопросы, которые он хотел бы задать.
«А, это та»… Сумасбродка, значит… Полезла в неспокойное море, налетела на камни, вот и измочалила купальник… Но почему на теле нет ни одной царапины?
Она свернула на одну из боковых тропинок и, приостановившись, впервые взглянула на него: зрачки ее были расширены и серые глаза от этого казались темными, глубокими и испуганными. «В расширенных зрачках всегда таится испуг. Так уж, видно, это устроено, — подумал Егор, — хотя эта женщина, кажется, не боится ни бога, ни черта. А все-таки за жизнь свою, должно быть, испугалась».
И опять ему хотелось спросить ее, и опять он промолчал. И тут же услышал:
— Не изображайте, пожалуйста, себя спасителем. Как видите, все было не так…
«Вот так именно у меня всегда и получается, сам же делаюсь виноватым», — хотел он сказать, но лишь иронически подумал о себе. А сказал другое:
— Попытаюсь. Во всяком случае, буду стараться. Я ведь тут действительно ни при чем.
Женщина стала ему неприятна, и сам он показался себе жалкой пробкой, которую всегда вышибают, когда она не нужна.
И он повернул в лес и скрылся в сумрачной чаще. На этот раз, вопреки своему обычаю, не оглянулся. Когда ты не думаешь возвращаться, незачем оглядываться и запоминать место.
Вечером над полями долго висел серебряный свет. Да, именно висел. Когда Егор вышел на шоссе и успокоился, заметил: у земли густела темнота, а чуть повыше, где-то над самой его головой, воздух начинал серебриться. И небо было тускло-серебристое, без звезд. Пока он ждал автобус, небо потемнело и зазвездилось. Ночь потемнела, но не сильно, будто ее не додержали в проявителе. И эта ночь, и то, что он не встретился с Эйнаром, и эта странная женщина, и то, что долго не было автобуса, — все это вновь обострило чувство обманутости и вызвало обиду.
7
Окна дома за каштанами светились. Листья едва-едва двигались, будто плавали в светящейся воде. Казалось, все это сошло с картины Куинджи.
— А мы думали: устроились где-нибудь в гостинице, — сказала Апполинария, открыв ему дверь.
— Где там устроишься? И зачем мне гостиница?
— И то верно. Ванна готова, если хотите…
Егору не хотелось ванны, он хотел есть, но от ванны отказаться все же было нельзя, и он пересилил себя и голод и согласился. Вода была напущена давно и чуть поостыла, но он порадовался — ждали. А в гостинице кто ждет? Во всем есть свои преимущества.
«Говорят, даже в тюрьме. По крайней мере там тебя при хорошей охране не ограбят», — напомнил он чью-то мрачную шутку.
Не перевелись еще на свете шутники…
Чай пили на кухне. Тетушка Апо — у нее отечное вялое лицо человека, страдающего сердечной недостаточностью — мыла посуду, подогревала воду для грелки — у старухи — у хозяйки, тетушки Лийси — и летом мерзли ноги, — спрашивала его о семье, о деле, которым он занят, о далеком, почти неведомом здесь Новограде Уральском, который в России был заметным городом, а тут о нем мало знали. Егор вяло, без интереса рассказывал, с раскаянием думая о том, что зря удрал из Раннамыйза, может быть, Эйнар вернулся с островов. И чем черт не шутит, вдруг Егору повезет… А если не повезет, не теряя зря времени, он завтра же в ночь отправится в Ленинград.
Апо все расспрашивала его, а ему страшно не хотелось что-то рассказывать о себе чужому человеку, и он, чтобы как-то уйти от этого, спросил ее о старухе. Ее что-то совсем не слышно стало.
— То ли спит, то ли в забытьи, — сказала Апо, — совсем стара стала.
— Кто же она вам? Мать?
— Да никто в общем-то. Но в то же время она — все.
— Как же так? — У Егора появился интерес к этим одиноким женщинам.
— Одним часом не расскажешь, — Апо заволновалась, румянец внутренней напряженности оживил ее бледные, вялые щеки.
— С мужем мы сюда приехали, в сорок первом. Он лейтенант, я — молоденькая учительница. Двое девчонок-погодков на руках. Приехали, как в чужую страну. Благо, власть одна. От русских они правда поотвыкли за время, что врозь жили, но относились доверчиво.
Апо замолчала. Встав на цыпочки, стала составлять на верхнюю полку старомодного темного дерева буфета протертые полотенцем тарелки.
— Ну, и привыкнуть-то они заново не успели, хотя Советскую власть приняли, это я сама видела. А тут такое испытание… война.
Она волновалась, видно, редко рассказывала о тех временах, и рассказ больно бередил старое, воскрешая то, что нельзя уже воскресить.
— Петр мой так и остался на островах. Острова они долго еще держали после того, как корабли наши ушли и тут уже немцы вовсю хозяйничали. И прожила я с девочками все три холодных года в Тарту. Языка не знаю. Так вот глухонемой прислугой у тетушки Лийси и считалась. Муж у нее был в то время адвокат. Михкелем звали. С немцами якшался.
— С немцами? А вас не выдал?
— Не выдал. Ну, якшался, он говорил, из-за нас. Это, пожалуй, правдой было. Кормил-то всю семью он — Михкель. После войны, когда сюда переехали, вскоре умер. И я дала клятву: тетушку Лийси не покидать ни на час. Вот и живем сам-друг.
— А девочки? Выжили?
— Ну, как же, как же. Мы с тетушкой Лийси уже бабушки. Чудно только… Старшая-то, Елена, в Гатчине живет. Русская вся от языка до самых мелочей, а младшая — эта в Тарту, эта истинная эстонка. Вышла за здешнего парня. Жену, ее язык он уважает. А внучата…
Апо замолчала.
— Чаю-то налить?
— Да, пожалуй… Наливая чай, она договорила:
— Не могу с внучатами разговаривать. Я по-эстонски, как и они по-русски. Вот и не получается у нас. Погощу, бывало, у них день, в Тарту, со слезами и тяжелым сердцем уеду.
— Обе счастливы? Дочери-то ваши?
— Да, кажись, обе. Вот как получилось. Между ними всего один год. А разные, не узнаешь.
— Часто тут, у вас, такое случается?
— Не часто. Нация они маленькая, самостоятельная, гордая. Часто ее другие народы прижимали, вот и развивается сама в себе. Чтобы сберечься. Их понять можно. Это наши не боятся. Нашим бояться нечего. Не растворятся.
— А кто эстонцев собирается растворять?
— Да никто не собирается. Разве я говорю?
Они долго молчали. Егор допивал чай, Апо то пересыпала крупу, то сортировала сухой компот, то перебирала корицу. Делала она все с такой бережливостью, даже с ласковостью, пальцы ее ко всему касались с такой предупредительностью, что Егор сразу увидел перед собой незапятнанно честного и чистого человека. Он слыхал, да и сам мог убедиться на сотнях примеров, что эти качества проверяются прежде всего в отношении к хлебу, к тому, чем люди кормят себя. Это не было ни жадностью, ни скупостью. Это было великим знанием того, что стоит человеку каждый божий день.
«Была бы добрая учительница, не сложись так у нее судьба, — подумал Егор. — Может быть, вовсе незаурядная. А то и талантливая. А чем измеряется талант человека? Тем, что дала природа? Или тем, что он сам воспитал в себе? Или тем, что он ко всему относится искреннее и не терпит лжи? И может ли талантливый человек бездарно прожить жизнь? О ней не скажешь, что она прожила бездарно свои годы, хотя, будь она учительницей, была бы куда более счастлива: скольким бы людям дала крупицу своего таланта. А то одна тетушка Лийси. Да дочери еще». И тут же возразил себе: «Если бы каждый мог отдать другому столько, сколько она отдала, должно быть, тетушке Лийси, как бы велики были люди…»
Но и этой мысли он тотчас же возразил: «На себя оглянись, пожалуйста, — вежливо, но с привычным в этом случае сарказмом, обратился он к себе. — Сам ты всю жизнь подпираешь кого-нибудь… уж не стал ли ты от этого великим человеком?»
И спросил, отвлекаясь от мыслей:
— Рано у вас ложатся спать?
— Рано, — ответила она с таким видом, будто ждала от него другого вопроса. — Город у нас степенный.
— Что ж, — сказал он, — поддержим его степенность.
В своих поездках по стране Егор остерегался необязательных знакомств. Знакомства всегда к чему-то побуждают. Например, писать письма. Зачем говорить: «пишите» или «я обязательно напишу», когда знаешь, что тебе не напишут, да и сам не будешь писать. На квартирах, подобно этой, он строил свои отношения примерно так: утром — до свидания, вечером — здравствуйте. А тут полез в чужую жизнь. Зачем? Да ведь интересно же, интересно! И было бы убийственно, если бы он однажды почувствовал, что потерял интерес к людям.
Он ушел в свою комнату. На несколько часов это его угол. Как он поначалу трудно привыкал к чужому жилью. Жилье носит на себе черты характера его хозяина. Все: мебель, то, как, она поставлена, свет, даже воздух — во всем чужой характер. А как ему уже надоели чужие характеры. Они то ли подчиняют тебя, заставляя понимать (это в лучшем случае) или приспосабливаться (это противнее всего), то ли нивелируют тебя, уравнивая и уничтожая.
Хуже всего жить подолгу. Когда у тебя мало времени, ты стараешься ничего не замечать.
Верхнего света не было. Настольная лампа освещала лишь кружок у себя под ножкой. Перед окном качались черные листья каштанов, будто плавали в темной воде. Тихо было и в доме и по ту сторону каштанов. Ну, что это такое? Вроде он давно не чувствовал такого одиночества и обманутости. Отчего? Или характер женщин, характер, который наложил отпечаток на все в этом жилище, уже подчиняет его себе?
Уж лучше бы остаться на Раннамыйзе. С морем, говорят, никогда не бываешь одиноким. За стеной послышались причитания тетушки Лийси.
Егор разделся, лег на застланный диван. Простыни были свежие, сухие, но пахло от них водой, и это было приятно и напоминало о доме, о диване, на котором он обычно спал вместе со Славкой, о Варе. Вспомнил, как последний раз он был у нее в подвале, и вдруг почувствовал холодок стали у себя на ладони, отполированный кусочек, который он держал тогда. Мысли, мысли закружились в голове вокруг этого кусочка, синеватого, как осколок льда. Он знал, зачем нужны людям такие разных размеров плитки. Они — передатчики размера от государственного эталона метра до изделий. Какой разнобой, хаос пришел бы в машиностроение, не будь их. Знал, что без них не обойдется ни одно точное производство. Но все искал для них какое-то еще применение, новую работу, как бы примеряя их все в новых и новых соприкосновениях. Он не мог иначе мыслить. Мозг изобретателя построен именно так, что никогда не смиряется с однозначностью предмета, иначе он ничего бы не придумал, согласившись с совершенством того, что люди сделали до него. Именно в этом заложена неизбежность беспокойного существования людей, кому выпала доля двигать вперед технику.
Кусочки стали, те самые, что проверяла тогда Варя, почему-то не выходили из головы и в Москве, и пришли снова, как только он остался наедине с собой. Зачем они, зачем?
Нет, слишком разбросанным был день, чтобы сосредоточиться.