— Купите нитку янтаря. Это из Латвии, с янтарного берега Балтики. Лучше ничего не найдете. Вот эту. Она скромная и очень пойдет русой. Правда я говорю? — спросила Нина эстонку.
— Да, да, — закивала та.
Егор подумал: денег у него было в обрез. Он хотел что-то купить для Илусов. Хотя бы бутылку коньяку. «Впрочем, заберу спирт НЗ. Оставлял на доставку груза, но все обошлось без спирта».
И они купили нитку янтаря. Желтые горошины, наверно, были красивы. Егору они понравились, он знал, понравятся и Варе.
Выходя из магазина, Нина неожиданно спросила:
— А вы любите жену?
Скорее механически, чем сознательно, Егор ответил, что любит. И затем, как бы поняв неубедительность произнесенного слова, добавил:
— Конечно, люблю.
Это было правдой. Он любил жену. Они встретились, когда еще шла война, он — инвалид с незаживающей раной в боку и перебитыми ребрами, она — совсем еще девчонка. Их любовь была отчаянно-исступленной, точно они боялись, что их что-то разлучит.
Нина и Егор прошли мимо ратуши.
— Видите, — указала Нина на тяжелые цепи на серой стене, — ими приковывали преступников и, говорят, неверных жен. И весь город смотрел на них, как на проклятых. Можно придумать для женщин более чудовищную казнь?
— Чудовищно, конечно. Но ведь это тогда держало семью.
— А разве ее что-то может удержать, кроме любви?
— Почему же нет? Долг. Дети. Религиозные чувства. Деньги.
— Это все чушь, — сказала она в своей прежней решительной манере. — Видимость! Только любовь делает семью. Остальное лишь удерживает сожителей. Не признаю. Уйдет любовь — ни одной ночи не смогу прожить в семейной оболочке. Ложь в семье — хуже, чем религиозное кощунство.
Он слушал ее и почему-то не верил. Об этом он никогда бы не говорил с такой уверенностью. Кто так говорит, тот или считает это не обязательным для себя, или опытен, а опыт, как известно, рождает в человеке превосходство над другими и дает право на установление новых истин и на разрушение старых. Но откуда у нее опыт? Любит мужа, как любят в первый раз, и верит, что всю жизнь будет только так, а не иначе?
«Эх-хе-хе», — произнес он про себя, хотел еще о чем-то подумать, но не подумал. Углубляться в эту тему он всегда боялся, как боялся оказаться голым перед женщиной. Даже перед женой…
Они прошли площадь ратуши и стали подниматься на Вышгород. Старый Тоомас глубокомысленно глядел им вслед. Нина оглянулась, прищурилась на старого Тоомаса, но, как бы не желая больше тревожить его, опустила взгляд и показала Егору на западный фронтон ратуши, где улетала в небо игла флюгерной державки с тремя рубчатыми шарами и кованными из металла цветами. Флажок флюгера, прихотливо узорчатый, как бы таял в бледном таллинском небе.
— Талантливый бестия ковал! — сказала она таким тоном, будто не похвалила, а обругала. — Оставили на века. Такая сила мастерства, таланта.
— А они вообще народ талантливый?
— Да, это так.
— И добрый?
— Что понимать под добротой?
Он рассказал о тетушке Лийси.
— И другое тут бывало, — сказала она и замолчала.
Они шли узкой улочкой Вышгорода. И мостовая из дикого камня, и серые дома из него же, дома с двускатными крышами и оконцами, похожими на бойницы, — все глядело на них седыми веками.
— Вот они называют того медного ландскнехта нежно «старый Тоомас». А башню иронически «толстая Маргарита», а другую по-свойски, по-товарищески — «длинный Герман». Да, тут доброта…
— А что «другое» тут бывало?
— Рассказывали мне… После войны вот на этих улочках каждое утро находили убитого русского офицера. Финка в спину — и прощай. И коробка спичек рядом, на камнях…
— Она зачем? Символ какой-то?
— Так поначалу и думали… А оказалось все очень просто. Подходил к офицеру парень, спрашивал прикурить. Когда тот доставал спички — другой сзади ножом. Молодые попадались офицеры, доверчивые, неопытные. А нарвались на бывшего разведчика — тот вместо спичек — через плечо из пистолета. Догадался!
— Ну, и кто же это были?
— Два брата, говорят, националисты. — Нина помолчала. Ее красное платье было странно не здешним среди серых древних стен. И Егору вдруг почудилась красная кровь на камнях мостовой, кровь молодых доверчивых офицеров.
— Когда, когда это уйдет в небытие? — сказала Нина, несколько театрально, как ему показалось, как говорила она там, на берегу. — Когда не будет недоверия между нациями, когда людей не будут разделять языки, обычаи, характеры, когда они будут лишь вносить разнообразие в отношения между людьми!
— Когда? — Егор провел рукой по шершавым камням стены. Камни были отчужденно холодными. — Пока вот эти стены, я думаю, не станут святыми не только для эстонца, но и для любого другого.
— Для меня это тоже свято.
— И для меня. Мы не нация эгоистов. Но, признайтесь, что вы тоже думаете, что для эстонцев это святее?
— Может быть. Для этого надо быть эстонцем.
— Но камни — это не все, — сказал он, — знаю, что не все. Что-то еще есть, я не могу это сформулировать.
— Крепость характера?
— Да, пожалуй. Большой запас прочности. Я все дни тут об этом думаю. Народ, в котором исчерпается национальная жила, как богатая природная залежь, сам откажется от своего первородства и сольется с другим. Но по принуждению этого никогда не будет. У нас, я имею в виду.
— Изживание через полное развитие? Слыхала.
— Закон отрицания отрицания…
— Философ! — иронически произнесла она. — От скуки на все руки.
— Что делать? Езжу по свету, приходится размышлять.
Они зашли в кафе в старом доме из серого природного камня. В кафе было темновато. В кованой из железа старинной люстре едва теплились слабыми свечами две электрические лампочки. Полки из старого дуба. Стойка, покрытая листовой медью.
— Тере, тере, — сказала Нина старому эстонцу с широким лицом. Лицо его светилось, как на темной картине Рембрандта.
— Здравствуйте! — ответил эстонец по-русски. Нина о чем-то спросила его по-эстонски. — Торговля идет хорошо, спасибо, — продолжал старик по-русски. Его акцент стал заметнее.
Он знал, что она никакая не эстонка, и она знала, что он это знает, но все равно обоим было приятно, Егор видел, как они улыбались друг другу.
«Что в ней такое, что притягивает людей? — подумал Егор, наблюдая, с каким интересом Нина расспрашивает старика и с каким доверием эстонец глядит ей в лицо. — Лицо у нее, правда, приятное… Но мало ли людей с приятными лицами, а смотреть в них не хочется? Вот и мне неожиданно хорошо с ней и просто. Должно быть, потому, что ей ничего от меня не надо и она не боится ни меня, ни кого другого. Любовь к одному прикрыла ее от всех и сделала независимой и неуязвимой».
Старик готовил кофе и все что-то говорил, трудно и медленно произнося русские слова — давно служил в Петербурге, забывать стал, а говорил когда-то хоть куда. Его всю жизнь тянет к русским, но что-то редко они заходят ныне в его кофейню.
— Отведаете мадеры? — спросил старик, Егор ясно услышал эти слова, они, должно быть, предназначались ему. — Мадера старая, с букетом…
Нина оглянулась, Егор кивнул: мадера, так мадера…
Они присели к прямоугольному столику с толстой, тесаной из плах столешницей. В рюмках темнела мадера, пахнущая жженым сахаром, дымились чашечки кофе. Нина молчала, положив руки на стол. На лбу ее упрямо топорщилась челка, глаза с расширившимися зрачками, казалось, ничего не видели перед собой, потому что глядели не в мир, а куда-то во внутрь.
Егору стало не по себе, и он поднял рюмку.
— За старого Тоомаса! — сказал он.
Нина молча подняла, не чокнувшись, выпила. Она глядела мимо Егора, но думала о нем. Она думала о том, как беспричинно просто ей с ним, независимо и легко. Ничем он ее не сковывает, ни к чему не обязывает. Для него хотелось что-то сделать. Может, просто погладить по голове. Какой-то все-таки он разворошенный. Ну, а нервная система у него крепкая, динамический стереотип подвижный, он позволяет ему максимально быстро перестраиваться. Его очень трудно чем-то потрясти. Он ответит на любой раздражитель, самый неожиданный…
Это она смотрела на него как врач-психолог. А как человек она подумала, что он простоват, как и его имя, прикажи — будет воду возить. Но умен и крепок, думает не стандартно. Такой и страной сумеет руководить, не охнет. А в общем-то не таким уж, обременительным оказалось поручение Эйнара Илуса показать гостю кое-что в городе.
— Как вам написать? — спросил он. — Я хочу осмелиться написать вам о дочери. А может…
— И привезти ее? — угадала она, не сумев скрыть радости.
— Да, если так сложится и вы разрешите.
— Пишите мне на почту. Вот номер нашего почтового ящика. — И она подала ему кусок бумажной салфетки с цифрами, написанными шариковой ручкой.
— А мне: Москва, Главпочтамт, до востребования. Или вот мой дом.
Она взяла и положила его адрес в сумку.
Они допили кофе. Егор расплатился, и они вышли. После полутемноты кофейни Нина щурилась больше обычного. Егор с боку смотрел на нее. Почему она кажется такой одинокой со своей любовью? Разве любовь делает человека одиноким?
«А что ты знаешь об этом, старый поржавевший флюгер? — обратился он к себе, как всегда в таких случаях, иронически. — Ты даже не знаешь, какой ветер заставит тебя повернуться и в какую сторону, а повертывает тебя какой угодно ветер и в какую угодно сторону. И что ты можешь знать о людской любви, если она определяется вовсе не ветром, а чем-то другим»…
Они попрощались возле ратуши до вечера. У Егора был еще один вечер, вечер на Раннамыйза, на морском лесистом берегу, где пахнет земляникой и морскими водорослями одновременно.
14
Внизу, под берегом, между двумя округлыми валунами живой каплей света краснел костерок. Камни, освещенные им, казались раскаленными. И странно со стороны видеть, как на них преспокойно сидели люди, покачивая голыми ногами.
Егор и Эйнар только что вышли из воды. Море было холодное, да и вечерний воздух уже остыл, так что костерок годился не только для эстетики. Костерок нагрел камни, и сидеть на них было приятно. Дрожь, которая зарождалась где-то внутри, не осилила Егора, не захватила его тело. И это тоже было приятно. Трясущийся человек всегда жалок.
Они курили. Покурить после купания особенно хотелось.
Егор то и дело оглядывался, смотрел на темный лес на высокой кромке берега. Эйнар заметил это, сказал, как бы утешая:
— Да придет она, придет. Осталась на связи. Вот так, чуть не каждый день свидания с мужем в эфире.
— Любит или не доверяет?
— Любит. Гуртовой мужик хоть куда. Видный. Красавец. Отличный моряк и хозяин. На плавбазе у него порядок.
— И она женщина вроде ничего…
— Ничего, ничего, Егор Иванович. Только на чужой каравай рот не разевай, как у вас говорят.
— Что ты, Эйнар. У меня жена.
— Ладно, я пошутил. Ты сразу в бутылку.
Они помолчали. Эйнар бросил окурок в костерок. Запахло затлевшим фильтром.
— Фу, пакость! — выругался он. — Окунемся еще?
— Давай.
Они встали, пошли к воде, с осторожностью ступая по камням, будто камни под ними были горячими. Егор шел чуть сзади и справа. Он никак не хотел, чтобы Эйнар увидел его раненый правый бок. Они вошли в воду. Егор почувствовал, как бритвами холода резануло по ногам. Эйнар же только похохатывал от удовольствия.
— Ну, ну, Егор Иванович, не стесняйся. Море не девушка.
Егор окунулся, поплыл между камнями, стараясь не задеть плечом их зеленые космы.
«Не спросил, почему купальник у нее был порван, — некстати подумал он. Купальник вот такими же зелеными космами лип к ее бедрам. — Нет, пожалуй, об этом сейчас не спросишь. Тогда спросил бы, а сейчас нет. А что произошло? Да ничего. Просто теперь об этом трудно и заикнуться. Тогда была девушка с острова Бали, а теперь она совсем другая. И теперь я уже никогда не увижу ее такой, вышедшей из огненного моря. Жаль, что она не останется в памяти только той. Но разве эта, с флюгерами, хуже? Нет, но эта другая»…
Когда в правом боку стало сильно колоть, он уже ни о чем не мог думать, кроме того, что надо поворачивать к берегу и плыть между камнями с зелеными космами водорослей. Он обошел камни слева: если устал, то запросто поцарапаешься об остряки. Нанесет волной, и порядок…
Он вышел на берег вдалеке от острых гранитных глыб, что собрались у берега, как стадо допотопных панцирных животных, вдалеке от костерка, чтобы не встретиться там с Ниной, — может она уже закончила свои переговоры с мужем?
Но костерок догорал, на берегу никого не было. Эйнар все еще плыл в море, голова его темным шариком то поднималась на волну, то исчезала, как бы проваливаясь в воду.
Егор оделся, стал бродить по берегу в поисках хвороста, нашел лишь несколько сучков. Поломал их, бросил на угли. Камни уже остыли, и он присел перед костерком на корточки.
Странно, что он ждет Нину. Эйнар и тот заметил. Да, Егор уж не мальчишка, чтобы не иметь смелости признаться. И что ему от нее надо? Ничего ему не надо. Может быть, он нужен ей?
«Не строй из себя спасителя, — привычно подумал он о себе. — Тебе кажется, что всем ты нужен и без тебя погибнет человечество, и каждый человек, взятый по отдельности. Брось чудить»…
Эйнар нежданно оказался на берегу. Крякал, растирая захолодевшее тело.
— Может, моргнем? — спросил Егор.
— Как моргнем? — не понял эстонец.
— У меня немного спирту осталось…
— А-а, — Эйнар перестал растираться, засмеялся. — Как вкусно, Егор Иванович: моргнем… Ой, ей, ей…
— Из горлышка сможешь?
— Я ведь бывал в море. Там из рюмок не пьют.
— А я думал, ты рафинад-интеллигенция.
Спирт согрел тотчас. Костерок был уже не нужен.
Море тускло серело, дышало спокойной зыбью. Серело небо. За спиной, на высоком берегу притаился лес. Темный, скрытный, он всегда привлекал Егора тем, что вызывал думы, звал к открытию, и всегда оставался непознанным, потому что никогда не был одинаков. Море, наверно, сродни лесу, но море он еще не понял, не привык к нему, не научился его отгадывать. А лес он умел читать. Вот и сейчас, даже не оглядываясь, чувствовал за спиной его таинственность и ждал открытия.
Эйнар спросил:
— Осталось что в бутылке? Меня качает, как на палубе. А когда качает, тянет моргнуть.
«Вот приохотил парня», — подумал Егор и протянул эстонцу бутылку. В ней еще плескалось. Эйнар отпил глоток, долго шарил между камнями, нащупывая место для бутылки. Егор снова взглянул вверх, на лес. Лес был темен и молчалив. На Егор знал, что если подняться на гребень берега, если сделать немного шагов по тропинке между кустами, и в лесу засветятся желтоватые огоньки окон, забелеют стволы сосен; высвеченные лапы елей покажутся заиндевелыми.
— Связь, должно быть, плохая, — сказал Эйнар, по-своему поняв молчаливость Канунникова, его взгляды в сторону леса. — А хочешь, я тебе песню спою? Хочешь, Егор Иванович?
— Спой, Эйнар…
— Чтобы ты не скучал…
— Я не скучаю. Все равно спой.
Эйнар запел. Странно, что пел он не своим низким голосом, чуть хрипловатым, простуженным. Песня звучала под ритм какой-то работы. То ритм делался быстрым, стремительным, и тогда голос Эйнара звучал громко, уверенно; то ритм замедлялся, угасая постепенно, и голос затихал, будто от безмерной усталости. Егору вдруг показалось, что песня разбудила море, и оно сильнее заплескалось в камнях, песня разбудила лес, и он зашумел с тревожной настороженностью. И когда стихла песня, море и лес, казалось, все еще продолжали возбужденно волноваться.
— Спой, Егор Иванович, теперь ты спой.
— Нет, ты вначале скажи, о чем твоя песня. Мне почудилось, что она о море. Верно?
— О море, Егор Иванович, как ты угадал?
— А разве не заметил, как море подпевало тебе?
— Ладно, смейся… Это песня о том, как ушел в море молодой человек на хрупкой лодке. Любимая девушка махала ему с песчаной косы рукой. Они любили друг друга. И пока любовь жила, она, как парус, несла по волнам лодку. А как только любви не стало, лодка потеряла ход и сто бед нежданно-негаданно встали на пути ее. Да… Когда любовь и человек… Не, не так… Когда любишь людей, тогда твоя жизнь кажется их частицей и ты ее можешь им отдать. Верно я думаю?
— Да.
— Ладно…
Они замолчали. Плескалось море о берег. Похрустывали камни, сдвинутые волной. Тусклое небо низко жалось к воде. В воздухе, всюду вокруг был рассеян пепельный печальный полусвет.
Как не хватало этой земле резкости переходов от дня к ночи, от ночи — к дню. Может, это и вызывало у Егора меланхолию? Или ослабла пружина где-то внутри его, когда все, что надо было, сделано? Или что-то еще? Может, все-таки Нина? «Не мели глупостей», — одернул он себя.
И он запел тоненько, слабеньким тенорком: