— Митька! — издали заорал Кирюшка. — Здорово, сибирский житель, паровозная твоя душа!
Он спрыгнул на мостовую и, широко раскинув руки, путаясь в «параплюе», кинулся к Мите.
Обнялись, расцеловались.
— Ну, ты хорош, Кирюшка, я уж тут решительно замерз, и путейный жандарм смотрит, чего стою. Того и гляди чемоданы начнет проверять.
— Пускай его! Главное, встретили!
— Лучше поздно...
— Какой поздно? Зато прогресс! В двадцатом веке живем! Вот познакомься — господа инженеры, — энергичным жестом Кирюшка указал на двух молодых людей, восседавших на заднем сиденье красного автомобиля. — Потеснитесь, ребята. А чемоданищи у тебя тяжеленные. Золото, что ли, привез? Давай залазь.
Митя грохнулся на жесткую скамейку, обтянутую холодной кожей. Ребята потеснились и поулыбались для начала знакомства, как того требует приличие. «Небось, Мансуров наговорил им про меня с три короба», — подумал Митя и, откинувшись, поправил свой картуз, чтоб не слетел при автомобильной-то езде.
— Нам повезло, что мы застали вас на месте, — проговорил один из инженеров.
— У нас авто не заводился. Я предлагал взять лихача, но Мансуров ваш уперся и ни в какую... — добавил второй и поправил новенькую инженерную фуражку с синим бархатным околышем и двумя скрещенными молоточками над лакированным козырьком.
Оба инженера выглядели до неприличия молодо. Одного звали Василием Ивановичем Строгановым, другого — Сергеем Осиповичем Макаровским. Но в первый момент Митя ни имен, ни фамилий, ничего не запомнил.
Мансуров, взобравшись на шоферское место, нажал на акселератор, мотор принял обороты, загудел, и авто, рывком взяв с места, подпрыгивая, покатился.
Описали по площади широкую дугу, и дугой же поплыли купола, окна, весенние лужи. Со всех сторон ударили московские ветры. Запомнилась скорость, тряска, запах газолина, и черная старушка на углу стояла, крестилась, старая: что еще за наваждение такое, антихристов снаряд катит!
Выскочили на Садовую. Набрали скорость и через каких-нибудь полчаса ехали уже по Тверской, обгоняя желтые с красным трамваи и рессорных лихачей на дутых шинах. У заставы свернули на Брестскую, а там было рукой подать до меблированных комнат, именуемых «Смоленск».
Ворота во двор стояли открытые. Не сбавляя скорости, Кирюшка круто повернул и, ворвавшись во двор, осадил машину возле экипажного сарая.
— Приехали, ваше благородие! Вылазьте.
— Ты настоящий шофер, Кирилл! Я такой езды не видывал, вот тебе честное слово! Когда только ты выучился?
— Выучился, Митрич, выучился. Нужда научит. Зайца сельтерскую заставили разливать, а косой боялся: она шипит. Так били его промеж ушей и вот, превозмог! И еще теперь спички зажигает.
К автомобилю между тем подскочили два дерзких лакея. Подхватили чемоданы, понесли. «Кирюша, куда это они?» — «Ничего, разберемся». И от всей этой скорости, вдруг обрушившейся на него, Митя совершенно растерялся.
Жил Мансуров в третьем этаже. В его аккуратном номере у окна, завешанного тюлем, в зеленой кадке стоял фикус. На стене ковер с русалкой. Возле печки на полу березовые дрова.
Старик половой принес самовар и еще блюдо с теплыми калачами, с маслом. «Бутылочку нам, любезный, бутылочку», — распоряжался Мансуров. Надо было отметить встречу. Друзья не виделись год с лишним, а это в молодые годы срок.
Первую подняли за приезд. За свиданьице. После третьей оба инженера — уж как им хотелось выглядеть солидно! — но сняли-таки черные свои пиджаки и расстегнули воротнички. Разговор начался о самом главном.
Заговорили о войне, о судьбах России, и, между прочим, сказано было, что если б у нас отношение к инженерии и технологиям было иное, мы бы не имели позора Артура и Ляояна!
— Маленькая Япония сильней нас, господа, своей технической организованностью. Инженерным подходом к делу!
— Дудки! Духом она нас сильней! Мы не знаем, за что воюем.
— Как же... За концессии по реке Яйлу, пропади они пропадом. Своего леса у нас, вишь мало. Нам того кедрача подавай.
— Ельника.
— Прав старик Драгомиров — эта война наш позор. Все у нас кое-как, а двадцатый век, век инженерии! Электричество, экспресс, телеграф, телефон... Что еще назвать? Все это меняет уклад жизни, а мы не успеваем, — сказал Макаровский и вздохнул печально. Был он рассудителен и в отличие от своего коллеги, говорил неторопливо и сдержанно.
Зато его коллега Базиль Строганов обладал характером совершенно необузданным. На лекциях он спорил с профессором Бенелюбским, тихим стариком в ермолке, не слишком талантливым механиком, но, в общем-то, милым человеком, и пытался на старости лет наставить его на путь истинный, предлагая по-новому считать многопролетные балки, но при этом в весьма решительных выражениях. «Ой, боюсь!» — охал профессор, пробуя свести все к шутке. Но Строганов крыл дальше. Его тогда чуть не исключили.
Широкоплечий, с крепким затылком, стриженный под бокс, Базиль сидел, навалившись на стол, и в его татарских глазах полыхала все разрушающая решительность. Он рвался в бой.
К слову, инженер Василий Иванович Строганов был удивительно похож на писателя Куприна. Через десять лет, когда он станет знаменитым инженером и будет служить в Питере, на Невском его остановит цирковой человек, лукавый клоун Жакомино. Жакомино поклонится жене Строганова, а его ударит дружески по плечу и скажет: «Саша, так нельзя... Я тебя давно не видел...» Строганов попытается объяснить, что его зовут Васей, а не Сашей, это Куприн — Саша, но бывалый Жакомино подмигнет хитро и скажет шепотом: «А дамочка первый сорт. Но ничего, ничего... Я могила!»
Но это через десять лет случится, а тогда в «Смоленске» спор разгорелся не на шутку.
— Вспомните меня! Дойдет наша вторая эскадра до японских вод, — кричал Кирюшка, — и тогда посмотрим, чья взяла! Мы — великая страна!
— Я сомневаюсь в успехе, — сказал Макаровский сухо.
— А я вообще желаю, чтоб мы проиграли эту войну! — Сам пугаясь своей смелости, воскликнул Строганов. — Посудите, господа, что может принести победа? Усиление реакции? Триумф самодержавия? Чем хуже, тем лучше!
— Ну, знаешь ли! — возмутился Кирюшка, закусывая селянкой по-бородински. — Тебя послушаешь...
— Вас всех тянет на эмоции, на романтику, а я инженер, я ищу в явлениях рациональное начало. Меня вашими красивенькими словечками не купишь! Мне дело подавай. Что даст победа?
— Мы не победим, — кисло улыбнулся Макаровский, и черные усики над его тонкой губой дернулись брезгливо. — Эта война проиграна, но неужели там, в верхах, не сделают выводов? Еще как сделают! Будьте покойны.
— Да не почешутся они! Им и так хорошо.
— Однако отношение к технике как к таковой и к инженерам должно измениться, — уверенно сказал Митя Бондарев. — Инженер у нас образованный лакей. Кушать подано — вот и вся его роль. Я знаю поручика по инженерной части, у нас же в Харькове кончил курс, сейчас служит во флоте, так он писал мне, что их с доктором хоть и пускают в кают-компанию, но именуют «березовыми офицерами». Они второй класс. А первый — господа аристократы, те чумазым делом заниматься не желают. Так вот это отношение должно перемениться.
— Сто лет!
— Нет, Базиль, жизнь заставит изменить эти взгляды гораздо скорей. Только индустрия спасет нацию.
— Вот проиграем мы эту войну...
— Да как же тебе не стыдно, Базиль, ты ж русский человек!..
— Ребята, не устраивайте себе мозговую грыжу, — отмахнулся Мансуров. — Тут сидит перед нами наш гость Дмитрий Дмитриевич Бондарев. Спросите меня, почему он приехал в первопрестольную?
— Кирюша, зачем, право, — застеснялся Бондарев. Он еще не привык к вниманию.
— Нет, нет, задайте мне этот вопрос, — настаивал великий спортсмен, — задайте, и я вам отвечу. Он приехал... чтоб встретиться... с господином...
— Нагелем! — хором ответили инженеры.
Расхохотались. Кирюшка ни капельки не смутился, только хмыкнул. Он не умел хранить тайн. Он давным-давно проболтался и сам забыл когда и как, а господин Нагель был настолько знаменитой личностью, что его имя и один раз и вскользь упомянутое не могло кануть бесследно.
Андрей Платонович Нагель, петербургский житель, издавал и редактировал журналы «Автомобиль», «Аэро», «Автомобильный ежегодник» и «Двигатель». Он был членом технического комитета Императорского русского автомобильного клуба и членом правления того же клуба. Впрочем, есть мнение, что это чуть позже, году в седьмом ввели его в тот комитет. Но уже тогда, когда Мансуров встречал в «Смоленске» Митю Бондарева, Андрей Платонович считался почетным пионером автомобилизма в России с 1897 года.
Он закончил юридический факультет Петербургского университета, работал в Министерстве путей сообщения, почти сделал карьеру, но однажды бросил он все к чертовой той матери, псу под хвост — нате, давитесь! — и с должности столоначальника сел за руль автомобиля, чтоб стать профессиональным автомобилистом и гонщиком, и шофером, и путешественником.
Беспокойная натура Андрея Платоновича требовала непрерывного движения, смены впечатлений, быстроты реакции. Все это дал ему автомобиль, самобеглый экипаж с двигателем внутреннего сгорания. Но бывший столоначальник, юрист-расстрига был не просто экстравагантным спортсменом, сторонником автомобилизации необъятных российских пространств, Андрей Платонович одним из первых понял, что надо спешить, нельзя терять ни минуты, автомобиль не просто светское баловство, но необходимость и знамение времени. «На Савраске далеко ли уедешь?» — гудел он своим глухим баритоном, и душа Мити Бондарева стыла в сладком восторге.
За три года до встречи в «Смоленске» Митю исключили из Харьковской техноложки за участие в студенческих беспорядках. Он перевелся в Томский политехнический, но и там курса не закончил, уволился в отпуск по семейным обстоятельствам и устроился помощником машиниста на железную дорогу. Тогда-то на каком-то из неведомых перегонов в жаркой паровозной будке ночью, а может быть, холодным синим утром, когда в окне белый пар клочьями летел на мокрую зелень, зародилась у него идея создания новой дисциплины, которая может быть названа инженерной композицией, или искусством проектирования сложных машин и заводов. На этом они и сошлись с Нагелем. Оба понимали, что самое главное сейчас дать ход русской промышленности. Индустрии. Машиноделанью. Создать свои машины.
— Машину нужно рисовать, я так понимаю, — говорил Митя, шагая по вытертой ковровой дорожке от фикуса до белой двери, за которой слышались звуки обычной гостиничной жизни. — Есть законы частностей и есть законы целого. Это как в медицине, чем дальше вы отходите от общего представления об организме до отдельных его органов, а затем — до клеток, молекул и атомов, тем дальше вы уходите от живого к неживому, от чувства, от слова, от сложного прекрасного букета только к цинку, только к железу, к магнию, к элементам, растворенным в нашей крови и теряете понимание целого. Тут ведь не просто сложение частностей. Завод это не десять или двадцать мастерских, собранных вместе. Вижу прямую аналогию с искусством. Есть законы цвета и есть законы картины в целом. А в музыке? Возьмем отдельный звук. Его можно препарировать сколько угодно. Но как бы глубоко вы не изучили его, это не поможет и не упростит вашу задачу в написании оперы или симфонии. Или концерт вы сочиняете для фортепьяно с оркестром. В силу вступают другие законы. Законы складывания. Но не сложения!
— Любопытно, — согласился Строганов. — Завод — организм, это я понимаю, и машина организм... Но Россия, мужицкая наша страна...
— Так-то оно так, — заключил Макаровский, поправляя и без того аккуратный свой пробор. — Причем здесь автомобиль и уважаемый господин Нагель? Автомобиль суровая реальность, а ваши мечты на нашей дикой почве иллюзорны.
— Автомобиль — оптимальная машина! В данный момент. Она потребует энергичных усилий, — продолжал Митя, одарив Макаровского снисходительным взглядом. — Она потребует оптимизма и большого творческого здоровья. Всего того, чего как раз нам не хватает! Автомобиль как точка приложения примет в себя массу составляющих. Металлургия, химия, электротехника... При Петре Первом такой точкой оказался флот, сегодня — автомобиль. Каждое время имеет такую индустриальную точку.
Так говорил Митя Бондарев, отставной студент, помощник паровозного машиниста Виндаво-Рыбинской железной дороги и автор журнала «Автомобиль».
Его первую статью об инженерной композиции Андрей Платонович печатать не стал. Но зачитал ее вслух своим сотрудникам и вызвал юношу к себе на Литейный, 36, оплатив дорогу за счет непредвиденных редакционных расходов. О чем уж они там говорили, вряд ли когда-нибудь удастся восстановить, но службу на железной дороге Митя оставил и опять же за счет щедрого Нагеля оказался в Бельгии на заводе «Фондю», где работал знаменитый инженер Жюльен Поттера, конструктор автомобилей. Это имя было хорошо известно и Строганову и Макаровскому.
— Если Жюльена пригласят к нам, здорово будет... Жюльен голова!
— Так ведь кто пригласит? Кому строить русскую промышленность? Что надо, будут покупать у иностранцев...
— Господа! Господа, я не уполномочен, — сказал Митя сдерживая радостную улыбку, — но есть предположение, что Русско-Балтийский вагонный завод в Риге собирается приступить к производству автомобилей.
— Ура! — сказал Мансуров и замахал руками, чтоб другие не начали кричать: все-таки они были не дома. Но где уж тут...
— Ура!
— Еще рано!
— Рано, поздно, но есть надежды, лед тронулся. Правление Руссо-Балта ассигнует большие суммы, — сказал Митя Бондарев.
Это было весной девятьсот пятого года в меблированных комнатах «Смоленск».
Далеко за Тверской заставой садилось желтое солнце. К ночи холодало. Из открытой форточки тянуло ледяной сыростью. Ура, кричал Кирюшка Мансуров. Ура, кричал инженер Строганов. Кричали от избытка молодой энергии и инженерного своего восторга, очень уж им хотелось, чтоб начали производить на Руси свои автомобили, чтоб дело пошло. И еще оттого кричали, что в душе-то, в самой середке, и верилось и не верилось в успех.
— Ну, наконец-то!
— Браво! Браво!
— Лед тронулся!
— Вы не представляете себе всех последствий автомобилизации! Россия станет другой страной...
Между тем, русская эскадра входила в Южно-Китайское море. Крепкий ветер поднимал тяжелую волну, черный дым из труб эскадренных броненосцев гнало в сторону, прижимало к воде. На мачтах флагманского «Князя Суворова» метались сигнальные флаги. Адмирал давал очередную взбучку.
Впереди была Цусима. Но слова этого еще никто на Руси не знал. Ни Кузяевы, ни Строгановы, ни Бондаревы... Никто. Оно еще не прозвучало во всем своем безумном ужасе. Но оно приближалось.
Цусима... Цусима... Цусима...
Старший Бондарев, тоже Дмитрий Дмитриевич, справный казак и кавалер, Георгий у него был и медаль за храбрость, полученная при форсировании Дуная, видел сына человеком военным. Да и как иначе.
В девяносто седьмом году в ночь на светлый день Дмитрия пресвятого князя Донского приснился ему вещий сон: возник перед ним чалый жеребец дивных статей, тонконогий англичанин, и на том на жеребце, наклонясь к луке, сидел бравый есаул. Алый башлык. Грудь в крестах. «Справа по три! Сабли вон!»
По соннику лошадь — ко лжи. Но то в обычные дни, а в ангельские должно иначе, здраво рассудил Бондарев и обомлел, признав в том есауле своего Митьку! И все, с кем беседовал он в то утро и позже, соглашались, что сон сей вещий есть: не иначе быть Митьке атаманцем, служить в Питере в конвое государя, те как раз в алых башлыках. И пошел, пошел!.. Только снег из-под копыт за царским возком. Хорошо бы так! Почет да и дело казацкое. Но сын определился в студенты.
Ну, кем ты будешь, выучившись-то? — кричал Бондарев-старший, расхаживая по своему куреню. — Кем, скажи, отцеотступник! Перекати поле...
— Инженером, папаня.
— Тоже дело для казака! Занятие определил. Чего гутаришь без смысла... Мань, послухай! Господи, помяни царя Давида и всю кротость его... Ласково те вопрос — зачем?
У них в станице не было еще своих инженеров. Агрономы были. Воспитанники Петровской академии. Уважали: ученые люди. Был доктор. Нужный человек. А инженер кто таков? Не казак, нет. Казак при сабле. Казак при пике... Готовьсь к атаки! Готовьсь к атаки... На́ конь!
Отец не одобрял этого пути. Но — отец: деньги на учебу посылал регулярно. И гостинцы готовил с оказией сынку в Харьков. Все у серьезных людей выспрашивал, кто такие инженеры, чем занимаются в гражданской жизни и какой им определен оклад жалованья. Начал уж сердцем отходить, как ударил первый гром. Вот оно!
Пришел казак на побывку, Митьки Ланшина сын, и рисовал, какая жизнь в городах, какие там беспорядки чинит студенты от себялюбия, как идут против царя, устоев, и приводил, как в той когорте родной станичник Бондарева Дмитрия Дмитриевича сынок! Так-то вот в городах на инженера учатся... Казак, сын казака против царя! Куда больше? Но своя кровь. Молодо-зелено. Конь вон о четырех ногах, да и тот... «Митя, Митя... В какую ж ты компанию попал» — только и сказал. И простил блудного своего сына. Развел руками: «Каково накрошишь, таково и расхлебаешь. Чего уж тут, сам виноват».