— Ну что, техник-интендант, не разбазарил еще обоз? Нет? Отлично! Тогда накормите нас, пожалуйста.
— Постараюсь! — ответил тогда Дмитрий, узнав в генерале Мерецкова. Хмурые командиры сдержанно заулыбались: видимо, у них до этого был разговор о «мирном» технике-интенданте, который взялся не за свое дело.
— Оборону держать! — уже приказал Мерецков. — Стойко держать! Слева от вас займет позиции новый батальон. Отходящие части все еще натыкаются на вас?
— Да.
— Строгий приказ: всем занимать оборону! От моего имени!
— Понятно, товарищ генерал армии…
— Отлично! Значит, накормите?
— Да. Разрешите выполнять!
«Как давно это было! — подумал Кедров, шагая сейчас по тропинке в конец усадьбы. — Да, я их накормил тогда. Они и на самом деле были голодны. А генерал армии ел гречневую кашу и шутил».
Дмитрий спал в сарае, на старом отцовом, чудом убереженном тулупе. Утром слышал, как птицы, должно быть галки, садились на крышу. Когти скребли по сухому гладкому тесу, скользили — не могли зацепиться. Звуки эти так же внезапно исчезали, как и появлялись. Вот внизу послышался и затих шорох шагов. Это, наверно, мать. Мать подошла, остановилась у лесенки, стесняясь его будить. Он встал.
— Мама, ты что? — спросил он наугад, все же не зная точно, ее ли были шаги.
— Разбудила тебя, не серчай, — услышал он голос матери. — Молока с фермы принесла. Председатель выписал. Парное. Спускайся.
Он ел вчерашние ватрушки, запивал молоком, еще пахнувшим коровой, а она сидела и смотрела, как он ел, была серьезна, и на лице ее ни разу не появилась странная улыбка, которая всегда так тревожила его.
— А ты что? Ешь! — сказал он, удивленный ее неподвижностью и серьезностью.
— Я поела… Давно…
И опять стала молча смотреть, как он ест. Дмитрий вроде забыл, что она тут, думал о своем, как вдруг услышал ее голос:
— У тебя, может, невеста есть, Митя? А то и жена? Ты скажи. Пусть едет… — Она замолчала, серьезность не сходила с ее маленького, обтянутого желтой кожей личика. Дмитрий вспомнил вдруг, какое белое лицо было у нее ночью, и содрогнулся, догадываясь, что она давно готовилась задать ему эти вопросы. Мама, мама… Если бы был кто… Но сказал:
— Есть, мама. Городская. Не поедет она сюда, — сказал — и покраснел до слез. Он имел в виду Надю, но кем она ему приходится? Разве что мечтой…
2
Поезд пришел в Новоград рано утром. Сдав в багаж чемодан и забросив мешок за спину, Кедров вышел из вокзала и поднялся на знакомый взгорок. Вспомнил, как сидел тут ранней весной. Казалось, давно, очень давно это было. Бросил мешок, неловко опустился на землю. Закурил. Идти в город рано. По ту сторону железной дороги далеко к горизонту разбегались еще не тронутые жнецами хлебные поля. Там, над их краем, в утренней дымке висело неправдоподобно большое, красное, медлительное солнце. И все в полях казалось медлительным и тихим в этот июльский утренний час. А здесь, внизу, под бугром, как на ладони перед Дмитрием лежала станция со множеством путей, стрелок, семафоров, похожих на однокрылых журавлей, водоразборных колонок, напоминающих крутошеих гусей. То и дело громыхали поезда, вначале осторожно выбирающие свою дорогу среди кажущейся неразберихи стальных рельсов, лязгали на выходных стрелках колеса вагонов. И поезда — товарные ли, пассажирские ли — были красивы, как весенние караваны птиц, они тоже спешили к своим заветным пристаням. Дмитрий раньше никогда бы не подумал, что так интересно встречать и провожать поезда. Сидеть и смотреть, как семафор, раздобрившись, взмахнет крылом, откроет путь составу. А составов стоит много, и не так просто отгадать, который из них тронется.
Позавтракав материными подорожниками, Кедров прошел до остановки троллейбуса и стал ждать. Тут уже толпились люди, по-видимому рабочие. Среди них много строителей — их отличишь по одежде, где-нибудь да помеченной краской. Троллейбус долго стоял, и Дмитрием, севшим у окна, с каждой минутой все сильнее овладевало беспокойство. «Скорей бы уж, скорей… Что же они ждут?» Задолго до остановки «Госпиталь» протолкался к двери. С угла — старые одноэтажные развалюхи, а вот и оно, четырехэтажное здание из красного кирпича с большими окнами и высоченными березами вокруг. Увидел снятые с петель и брошенные на землю железные ворота. Между поржавевшими прутьями росла высокая трава. Парадное открыто. Вдоль косяка на опущенной цепи висела чугунная груша. Вокруг здания — груды кирпича, досок, бревен. Бетономешалка жадно раскрыла свою круглую пасть, будто невиданного калибра мортира.
Кедров сел на осыпавшийся фундамент ограды, опустил к ногам мешок. Здесь они стояли с Надей в тот, теперь уже такой далекий, апрельский день…
Почему он не подумал о том, что приедет к пустому гнезду? Почему начал волноваться только тогда, когда так долго стоял троллейбус? И почему успокоился, когда назвали знакомую остановку — не успели сменить — «Госпиталь»? Глупо, как все глупо получилось. Приехал в чужой город, где его никто не ждал и ничто не ждало.
Он встал и, повесив мешок на руку, вошел в здание. Пустота и захламленность встретили его в знакомых коридорах и палатах. Хрустели под сапогами осколки стекла, штукатурка. Вот и его палата на втором этаже, первая справа. Скоро она будет называться классом. Какая же она большая, когда пустая… Вот и хирургическая, перевязочная. А вот кабинет начальника отделения. Ничего не осталось, что напоминало бы о Наде. Какая-то бумажка на стене… Старая или уже новая? Новая: график ремонта школы.
Он спустился вниз. В городе не было у него ни одного адреса, кроме майора Анисимова. К майору он не пойдет. Тот, наверное, женился на Наде, теперь самодоволен и счастлив. Лучше не знать об этом. Прав дядя Никифор с его мудростью: «Ничего не стоит птица, которой родное гнездо не мило…» Что ж, Вологда так Вологда, родная сторона… Вот только бы повидать Надю, повидать, чтобы навсегда расстаться. Ведь знает же кто-то в городе, где она устроилась! «Искать!» И остановил себя, вспомнив про майора Анисимова. Почему-то он не мог его и Надю представить отдельно друг от друга.
Дмитрий купил на станции обратный билет и вернулся к излюбленному взгорку перед кладбищем.
День клонился к концу. С утра Дмитрий ничего не ел. От выкуренных одна за другой папирос кружилась голова, поташнивало. Сидел, думал, хотя вроде бы не о чем раздумывать, когда решение принято и другого быть не может. Мучительны были его раздумья, какие всегда бывают у человека, знающего непрочность своих решений, но безвольного изменить или исправить их. Вот эта безвольность больше всего и мучила. Кончились спички, Дмитрий с нетерпением жевал мундштук незажженного «Беломора», ожидая, не появится ли кто на взгорке. Скоро он увидел шагающего через рельсы железнодорожника. Он явно держал путь туда, где сидел Дмитрий. Вот он вышел на тропинку. В руке у него сундучок, какие берут с собой в дорогу машинисты. Что-то знакомое было в лице железнодорожника, худощавом, с серыми глазами. И эти прямые брови, резко прочерченные на широком лбу, и хрящеватый тонкий нос.
— Товарищ! — окликнул его Дмитрий. — Не найдется ли огонька?
Железнодорожник курил. Сдув с папироски пепел, подошел к Дмитрию, который пытался подняться, но на горке это было трудно.
— Сидите, сидите! — железнодорожник наклонился к Дмитрию, дал прикурить.
— Не хотите ли моих? — Дмитрий протянул железнодорожнику пачку. Разглядывая его лицо, снова находил в нем знакомые черты: широкий лоб, затененный козырьком форменной фуражки, твердый рот, будто прорубленные на щеках продольные морщины и брови, такие характерные брови.
Железнодорожник не отказался, и теперь уже он прикурил от папиросы Дмитрия, потянул, выпустил дым, проговорил с неуместной вроде бы нежностью:
— Хороша! А вы что-то на меня приметно смотрите? — спросил он. — Признали?
Дмитрий проговорил смущенно:
— Да, знакомо мне ваше лицо. Уж не однополчане ли мы?
— Нет, разочарую вас, дорогой товарищ. Не воевал, не пришлось. Всю войну катал вот их, — он кивком показал на товарный состав, который прибывал на станцию, — хотя у нас погоны были поуже, да щи пожиже. И огонь и кровь видел. Уйдешь в рейс, а вернешься ли, один черт знает. Ну и крестили под Москвой, санитарный я прямо на передовую прикатил. Ох и вертелись они надо мной, ох и крутились. Тендер пробило, трубу снесло, вода хлещет, помощник в крови лежит. А у меня рука омертвела, ругаюсь, а про рану и догадаться не могу. Одно кричу: «Воробей — не робей!» Это уже для себя, для своего успокоения.
«Воробей — не робей»… Где же это я слышал? — напряженно подумал Кедров, глядя вслед уходящему железнодорожнику. — Но где, где?» Тот уже поднялся к кладбищу, повернул направо, к желтым деревянным домам, когда Дмитрий вспомнил. Это было за Тихвином в сорок первом. Тот яростный машинист то и дело повторял, бросая из вагона ящики: «Воробей — не робей», «А ну, взяли!». Это он! Двух таких на свете не может быть. Вот только усы… У этого нет усов.
Кедров, схватив мешок, бросился к кладбищу. Как же его звали, того парня? Если это он… «Неужели я так же постарел за войну, как он?» — подумал Дмитрий.
Машинист сидел на скамье у куста сирени. Докуривал кедровскую папиросу. Виновато улыбнулся, увидев в дверях калитки Дмитрия. Полез в карман своего кителя.
— Извини, друг, не оставил тебе огоньку. — Вытащил коробку, тряхнул. — Бери!
— Вас звать Андреем? — подойдя, спросил Кедров, веря и не веря в то, что встретил человека, который запомнился ему в начале военного пути. Не попадись он в то время, может быть, не привел бы молодой техник-интендант большой и нужный обоз в самый критический момент, не родился бы в нем боевой командир. — Я помню: «Не робей — воробей». Помню!
— Коли помните, значит, все правильно. А я — не помню. Убей меня, товарищ… но ни одним глазом не видал. — Бросил окурок, встал. — В какие же годы это должно быть?
— Сорок первый. На Узловой, под Тихвином…
— Тихий интендант? Застенчивый, как девушка? Робел перед начальством? Так это ты?
Андрей внимательно оглядел Кедрова, как бы заново изучая.
— Да, браток, характер стоек на сопротивление, — сказал он, и Дмитрий понял, что тот увидел в нем что-то прежнее, что не вытравить ничем. Даже война не сумела! — Садись, что ли, — пригласил Андрей.
Кедров сел, все еще до конца не веря, что жизнь может подстроить такое. Но он не знал еще в ту минуту, что через какой-нибудь час, заново познакомившись и с пятого на десятое рассказав друг другу каждый о «своей» войне, он, приглашенный хозяином в его дом, узнает нечто такое, что уж воспримется не иначе, как счастливый, очень счастливый случай.
— Как же тут оказался? — Андрей Игнатьевич и Кедров как-то незаметно друг для друга перешли на «ты». — В нашем-то тыловом городе?
— Проще простого: лечился в госпитале…
— В каком?
— На улице Воровского…
— Да что ты? Там моя сестра работала главным хирургом.
— Надя… Надежда Игнатьевна? — неверяще переспросил Кедров. Он был поражен этим редким стечением обстоятельств. Ему трудно в это поверить… А если кому рассказать? — Она мне… Четыре операции… своими руками…
Но странно, что Андрей уже не удивлялся. Воскликнул только: «Вот мы и родственники!» И буднично проговорил:
— В магазин крутану.
Дмитрий успел подумать: «Неужто Надя обо мне рассказала? Что она могла рассказать?» И бросил:
— Вместе пошли… — Добавил непонятно: — Раз такое дело…
Он был ошеломлен нежданным, обескуражен и обрадован одновременно.
И вот они сидят за столом под большим оранжевым абажуром. Обедают и выпивают за встречу. Фрося, свободная сегодня от общественных дел, с деловым выражением на длинном большеносом лице угощает мужчин. Андрей, неожиданно найдя терпеливого собеседника, после того как иссякли воспоминания, связывающие его и Дмитрия, излагает свое отношение к редкостной, по его мнению, профессии машиниста, но Кедров слушает его рассеянно, не в первый раз оглядывая комнату, стол, шесть старых дубовых стульев — на котором-то из них любила сидеть Надя? — дубовый, старый, резной буфет, темный квадрат зеркала на стене — в него гляделась Надя, — старую широкую кровать… Ему все еще не верилось, что она совсем недавно тут была, ела с братом картошку. Это рассказал ему Андрей, пока они ходили в магазин за водкой.
Рассказывал он, не подозревая, как важно для Дмитрия каждое слово о Наде. И то, что она не вышла замуж, давало какие-то надежды. Заставляла глубоко задуматься юмористически изображенная Андреем сцена испуга майора Анисимова, когда Надя предложила ему уйти в запас и приехать к ней в деревню. Если бы любила, стала бы она так рискованно шутить? Как это не похоже на нее.
Занятый этими мыслями, Кедров вполуха слушал, как чуть захмелевший Андрей напористо говорил:
— Люблю движение. Дай мне вместо паровоза любую машину, может быть, в сто раз лучшую, но прикованную к земле, я не смог бы на ней работать. Нет, не смог бы! Понимаешь, возвращаюсь сегодня из рейса поутру. Солнце встает позади состава, а мне чудится, будто я вытаскиваю за собой светило. Оглянусь, боже мой: позади и солнце, и поля, и перелески, деревни по берегам рек в розовом тумане. А навстречу летит земля, такая яркая в своих летних красках. На лугах — стога. Что тебе головы в древних шлемах. С такой когда-то сражался нерасчетливый Руслан. Рожь в полях дозревает. Овсы мешаются. А ячмень уже белобрысый, как самый натуральный блондин. Слышишь, Дмитрий, как ты или я…
— Слышу, — отозвался Кедров. А Фрося сердито взъелась:
— Развел! Не ремесленное училище. К чему весь твой пафос?
— Для тебя, Фрось, пафос, а для меня самочувствие. Понимаешь? Мне плохо, если я сижу на месте и не вижу, что делается на земле.
Фрося снова остановила его:
— А нам-то как быть, Андрей, нам, не машинистам, а обыкновенным? Ну, мне, скажем, и Дмитрию Степановичу?
— У вас другая психология. Вы не переживаете страсти движения, перемены мест. Может, от этого я не привык делать одно и то же. Повторяться.
— А ездишь все по одним рельсам… — засмеялась Фрося. Смех у нее был неожиданно красивый, и Дмитрий как-то по-новому взглянул на суховатую и нескладную хозяйку.
— Не по одним! — озлился Андрей. — Ничего ты не знаешь.
— А Коноплин твой не любит менять рельсы. Знаю!
— Он не машинист. У него психология сидячая.
— Да тебя, чтобы понять, надо пуд соли съесть.
— А что понимать? Ты послушай, Дмитрий, как все было. Наша машина ходила по главной магистрали. А есть еще у нас тут северное плечо, так называется одно направление. Дорога там похуже, ходят машины, что полегче. Составы куцые. Ну я и решил доказать: паровоз может везти больше груза. Коноплин плакать: зачем да какое нам дело? А я доказал. За мной и он волей-неволей потянулся. Там, глядишь, и все осмелели.
— Так зачем отсюда бежать? — удивилась жена.
— Обычное же стало дело. А на главной магистрали новая работа светит. Петр Петрович в слезы: не хочу, та дорога для меня родная… А не понимает, что наше отделение теперь вроде узкой горловины. В нее не вмещается поток грузов. Понимаешь, Дмитрий, Запад разрушенный отстраивается, а Восток, как и в войну, выручать его идет. Так вот я хочу вышибить пробку из нашей узкой горловины…
— Ты, конечно, молодец, Андрей. Я люблю в тебе борца. Но интересно ли это Дмитрию Степановичу? — сказала Фрося, заметив, что гость рассеян и выглядит усталым. — Не обижайтесь, Дмитрий Степанович, он у нас такой: намолчится в своей кабине и рад высказаться.
— Мне интересно, — ответил Дмитрий, отвлекаясь от мыслей о Наде. Он никак не мог сообразить, что ему делать. Билет в кармане. Поезд уходит утром. И добавил: — Именно таким я представил тогда Андрея: ему все мало, мало, мало!
Фрося опять красиво засмеялась:
— Вот! — И став серьезной, спросила: — Так что же вы собираетесь делать, Дмитрий Степанович? Какие ваши планы? Может, чем помочь?
— Да, да, именно! — спохватился Андрей, виновато глядя на гостя.
— Мои планы? Я ехал… показать хирургу свою ногу. Да… — Он замялся, уловив во взгляде Фроси недоверие: женщину трудно провести. Андрей же, по-видимому, принял это за чистую монету. — Госпиталь закрыт, и у меня билет в кармане… до Вологды.
— Ногу покажем, — успокоил Андрей. — Хочешь — городским светилам, а хочешь — Наде. Четыре часа на местном поезде — и к твоим услугам великий хирург, доктор Сурнина.
— Я подумаю… — Дмитрий сказал это нарочно спокойно, почувствовав, как споткнулось дыхание и сердце забилось, словно у пойманной птицы: увидеть Надю! Фрося, конечно, видит его насквозь. — И пора где-то колышек вбивать. На работе обосноваться. Всю войну шел от своей и в то же время к своей работе.
— О, верно! — Андрей вскочил со стула и беспричинно задвигался по комнате. Должно быть, и ему открылась истинная причина появления Кедрова в Новограде. — Воробей — не робей! Так-то. — Сев на стул и налив рюмки, сказал: — За первый колышек и за твою работу-матушку. Если не секрет…