— Если перевязать, так я с большим удовольствием, — сказала Лизка не очень ловко. Виной тому было все то же смущение, которое ею овладело при виде Кедрова.
Дмитрий с готовностью поднялся, и Лиза увела его в перевязочную. Тут она чувствовала себя уверенно, пожурила больного за то, что ходит с такой грязной повязкой, а это преступление. А Кедров, приглядевшись к ее осунувшемуся личику, закрасневшим карим глазам, понял, что она вконец замотана домом, детьми и работой, проникся к ней чувством жалости и рассказал кое-что о себе, расспросил о больнице. Что касается Нади, то он лишь спросил:
— Строга или нет хозяйка?
— Строга, строга, — ответила Лиза. — Но строгость ее не зловредная, не глупая.
Лиза сказала, что он может обосноваться у них, раз такое дело, и Кедров, почувствовав облегчение в ноге от перевязки и в душе от участия, часа два бродил по лесу с Катей и Ваней, учил их распознавать голоса птиц, сам подражал им, вызывая у детей восхищение, пока не попалась ему на пути мельница. Увидев ее с высокого берега, он велел ребятам отправляться домой, быстро спустился с крутояра.
Мельница! Она всегда волновала Дмитрия. Еще мальчишкой он впервые увидел на мельнице тайну превращения зерна в муку, крупу, солод. Запах свежей муки и разогретых жерновов всегда радовал его. А шум воды в лотке? А глубинное ворчание наливных колес под полом? А разлетное зеркало пруда и жизнь вокруг него и в нем, жизнь, которая привлекала его еще с юношеской поры.
Старое, но добротное здание мельницы напоминало ладно срубленную башню старинной деревянной крепости. Эстакада на второй этаж — засыпку — походила на подвесной крепостной мост. В узкой горловине затвора зеленые от скользкого мха выдвижные щиты. Они стары, внушительны по размерам и, видать, основательны, если удерживают такую массу воды в пруду. Под ногами дрожала земля, сотрясаемая тяжелыми, гулко работающими жерновами.
Возле мельницы стояли у телег распряженные кони. Несколько человек, с белыми от мучной пыли головами, таскали из помолки мешки и бросали их на телеги. Кедров спросил старика с мучной белой бородой и желтыми прокуренными зубами, далеко ли до верховья пруда.
— Верховья-то? — Старик помедлил малость, соображая, объяснил: — Дак, поди, до самой железной дороги.
— А если на версты, то сколько?
— На версты? — опять переспросил старик. — Ежели считать старицу, то верст шесть наберется…
Кедров поблагодарил и с радостью подумал: «Старица — это же раздолье для водоплавающих».
Дмитрий по мосту перешел на правый берег и нахоженной тропой углубился в лес, который начинался сразу же. Среди мрачноватых елок нет-нет да и блеснет свежая зелень берез, выдадут себя осины стыдливым трепетанием листвы. Где-то посвистывали рябчики. Скрипуче прокричала сойка. Обеспокоенная чечевица никак не уймется со своим вечным вопросом: «А ты Витю видел?..» Значит, тут кустарник. Красный воробей любит такие места.
Старица открылась неожиданно, как все лесные водоемы: продерешься сквозь густые кусты — вот и вода.
Лесное озеро походило на подкову — древняя излучина реки. Великая давно ушла отсюда, спрямив русло. Старица заросла камышом. Берега ее кудрявились ольхой и ивняком. Но чистинка на середине была обширной и мокро голубела под вечерним небом. Дмитрий выбрал высокое сухое место и присел. Верещали над озером неугомонные стрижи. «Чьи вы?» — где-то печально простонал чибис. «Сзывает своих глупышей…» Пронеслась пара куликов и снизилась в заболоченном рукаве. Дмитрий взглянул на небо и увидел застывшего, неподвижного канюка.
Озеро жило…
Кедров спал на сеновале и утром проснулся рано: река не давала покоя, звала. Временами ему казалось, что он приехал сюда именно к ней, этой реке, как раньше ездил в научные экспедиции. Только нынешняя была первой после войны. И это, непонятно почему, вызывало тоскующую боль в сердце, боль ожидания и тревоги, не менее сильную, чем та, которую он переживал, думая о Наде. Река его встретила как своего. В жизни он не знал чужих рек и чужих лесов. Пусть они были и незнакомы ему и еще не узнаны, но, как только он приходил на берег, вступал под сень леса, тотчас чувствовал себя как дома. Правда, на войне он бывал на чужих берегах, проходил чужие леса, потому что берега делились на свой и вражеский передний край, а лес прикрывал нас или врага. Чтобы его выкурить, не приходилось щадить деревья.
Лиза упредила его тайный замысел уйти незамеченным и предложила ломоть хлеба и кружку молока. Отказаться он не сумел. Уходя, оставил командировочную хлебную карточку — может, можно отоварить — и пообещал к обеду вернуться.
На вытоптанном берегу подмельничного омута в этот ранний час, когда над водой копился редкий серый туман, Дмитрий увидел босоногого мальчишку лет четырнадцати, давно не стриженного, одетого в широкую, с чужого плеча, рубаху чернильно-фиолетового цвета, с драными рукавами. Причем правый рукав был короче левого. Мальчишка сосредоточенно удил рыбу и не обратил внимания на подошедшего Кедрова.
— Рыба на уду! — оказал Кедров, присаживаясь.
Мальчик повернулся в его сторону, в глазах его вспыхнуло недоверие.
— А-а, не клюет, — с пренебрежением оказал он. — Дождю быть.
Мальчика ввали Ваней. Фамилия у него была странная — Неухожев. Он из села Теплые Дворики. Перешел в седьмой класс. Отец погиб на войне. Мать и две старшие сестры работают в колхозе.
— Реку знаешь, Ваня?
— А как ее не знать? — вопросом на вопрос ответил мальчик и с неохотой потянул леску. Осмотрел насадку, досадливо заметил: — Съела, хитрюга. Как я прозевал?
— Утки тут гнездятся?
— Два выводка видел. В протоке.
— Не определил какие?
— Так семенуха, наверно…
— Серая, значит?
— Ага! У нас зовут семенуха.
— Далеко на север залетела! — удивился Кедров и спросил: — А ниже по реке есть гнездовья?
Прежде чем ответить, Ваня внимательно оглядел собеседника: без ружья, а до птиц добирается? Дмитрий порадовался сообразительности парня и рассказал, что ходил вчера на старицу и видел там выводки. Узнав, что Кедров изучает жизнь птиц, Ваня разговорился. Он охотно рассказал, что представляет собой река Великая ниже мельницы, и Дмитрию понравилась его наблюдательность.
— Воронья мельница когда стояла, река была — ого-го! А теперь насквозь быстрая да шумная. По камню бежит. Как Дюновку возьмет, так ее и не переплывешь одним махом. Широкая! — Ваня подсек ершика, недовольный, бросил его в решето, которое стояло в воде, под берегом. — За Бобришиным Угором — деревня такая, — пояснил он, — торфяное болото. Осушили до войны. Вода в реке с того места черная течет, угарная вроде. А по другому берегу — вырубки. До самых Ковшей чисто. А в селе Ковши — пристань. Оттуда плоты гонят. Катера до самой реки Вятки плавают.
Дмитрий ясно представил реку, ее берега с таким неповторимо разнообразным ландшафтом. Неужели все это на самом деле? Такое придумать не придумаешь… Нетерпеливое волнение заставило его вскочить. Опершись на раненую ногу, стиснул зубы от боли, наклонился за палкой.
— Лодку можно раздобыть? — спросил он, распрямляясь.
— Как на реке без лодок? — опять вопросом на вопрос ответил Ваня и стал сматывать удочку. Пояснил: — Пасти стадо наша очередь… А на ходу лодок нет, все дырявые, у кого знаю.
Ваня ушел. Кедров вытащил из полевой сумки тетрадь и после записи вчерашних наблюдений на старице записал:
«Мальчик Ваня Неухожев наблюдал два выводка серой утки. Если верно, то для этой широты — редкость. Ваня рассказал о реке. Классический антропогенный ландшафт. Человек может помочь природе, регулируя сток воды (мельницы), и может подсечь ее (рубка леса в охранной зоне)».
Он сунул тетрадь в полевую сумку и, сильно прихрамывая, берегом пошел вниз по течению реки.
4
Надя спрыгнула с телеги, сказала Манефе, чтобы принесла молока, покормила щенка, выслушала подбежавшую Лизу, оглянулась и увидела Кедрова. Конечно, это был он, она не могла его не узнать. Дмитрий быстро встал со скамейки, на которой сидел, и она мельком отметила, что на ногу он по-прежнему опирается плохо.
Разноречивые чувства охватили ее. «Зачем он искал меня? Странно!» Ей, пожалуй, не приходило в голову, что они когда-то встретятся. Но, кажется, все же вспоминала и жалела даже. Да, вспоминала, как последнего своего больного. Ему последнему сделала операцию. Этим и был он близок… Близок? Еще что скажешь! Но тут она вспомнила его ногу, всю маяту, какую пришлось ей перенести, и ему, конечно, и знакомое чувство, близкое жалости матери к своему больному дитяти, заставило ее сделать навстречу несколько быстрых шагов, выдавших ее непрошеное волнение. А потом пошла к нему, замедлив шаг, полуотвернувшись и не глядя на него. Вновь взглянула, когда до него осталось несколько шагов. Подумала сердито: «Почему он стоит, почему не двинулся с места? Так плохо с ногой? А выглядит молодцом: подтянут, как всегда. Все в нем крепко, сильно. Вот только юношеская открытость чуть припухших глаз…»
— Здравствуйте, Дмитрий Степанович! — сказала она, и ее строгий голос смягчился интонацией, которую раньше Кедров не улавливал.
— Здравствуйте, Надя! — сказал он и объяснил свою эту прыткость: — «Надя» — мы в палате так звали вас за глаза, как бывает у школьников.
— А прозвище у меня было? — доверительно спросила она, подходя, усаживая его на скамейку и садясь рядом.
— Было, а как же…
— Интересно! Какое? Дело прошлое. Я не обижусь.
— А не на кого сердиться. — Он засмеялся, тряхнул головой. Пятерней собрал и пригладил рассыпавшиеся светлые волосы. — Война была долгая, кто первый сказал — ищи-свищи. Передавалось из поколения в поколение, если так можно сказать…
— Так какое же?
— Недотрога!
— Почему? Вот странно! — искренне удивилась Надя.
Кедров помолчал, положил ногу на ногу — раненая голень отекала, ее ломило — и рассказал осторожно, на этот раз действительно боясь обидеть, о растении, которое называется недотрогой. Прикоснись к нему — цветок закроется.
— Ребята говаривали: лучше вам не признаваться в чувствах. Замкнетесь, возненавидите. Верно это?
Надя вздохнула и погрустнела сразу.
— Эх, Дмитрий Степанович, дорогой капитан… — Она глубоко, сожалеюще вздохнула. — Да кто в нас, госпитальных, не влюблялся? Сколько месяцев, а то и лет женщину вблизи не видели. А тут еще руки все время его касаются, в глазах видит участие. Ведь так?
«Урок для меня. Сразу все поставила на место», — подумал Кедров и не ответил. А Надя вроде и не заметила этой заминки, спросила о матери. Узнав, что жива, потребовала рассказать о симптомах болезни, как чувствует себя сейчас. Слушая, то и дело произносила: «Пережить такое горе… Такое потрясение… Ваш приезд спас ее… Странная улыбка… Пока что за пределами медицины… Наука не знает…»
Вставая, она сказала:
— Ну что ж, вы меня обрадовали, Дмитрий Степанович. Пишут многие — приехал первый. Лиза мне доложила… Через час я хотела бы посмотреть вашу ногу.
Как перекоротать этот час? Лучше или хуже то, что он не сказал, не мог сказать о цели своего приезда? Где же главное из того, что он увидел и услышал? Услышал: «Да кто в нас, госпитальных, не влюблялся?» Значит, и его любовь она взвешивает на этих же весах! Но ведь сказала же: «Пишут многие — приехал первый…» А что увидел? Встрече вроде обрадовалась. Разговор о чувствах? Погрустнела… Вздох тяжелый, вздох невозвратной потери. И это искреннее удивление прозвищу… Значит, она не считает себя такой. И на самом деле душа ее закрыта наглухо, как и раньше. Или что-то все же изменилось в ней? Да, изменилось. Лицо загорело, смягчились его черты. Проступило то, что называется женственностью — не понятая никем женская тайна. А военная форма, эта рабочая одежда солдата и маршала… Не огрубляет ли она ее? Не противоречит ли тому новому, что появилось в ее лице? Нисколько! Она как бы подчеркивает это новое. И эта прическа идет ей — короткая стрижка. И белая прядь даже. Из серых обеспокоенных глаз ушло постоянное напряжение.
Кедров шел лесом. Уже знакомые ему тропинки, деревья и кусты: в лесу память не надо подстегивать, она сама выбирает, что оставить и чем пренебречь. У него уже есть тут три знакомых гнезда, за которыми можно понаблюдать, три открытых им птичьих дома, где свершается таинство продолжения жизни. Одно гнездо он нашел неподалеку от конюшни, на кусте жимолости. Утром он видел четыре серых комочка. Птенцы высовывались из гнезда, оглядывали незнакомый, пугающий и манящий зеленый мир. Они уже не были теми желторотиками, которые только и знают, что выпрашивать пищу. «Скоро слетят», — подумал тогда Дмитрий, следя, как чечевица села на гнездо; она, казалось, пыталась растолкать своих глупышей, но ни один из них не захотел покинуть теплого места. Прилетел отец с пищей в клюве. Он стал летать вокруг гнезда, садился то выше, то ниже, тревожно и призывно кричал, вызывая свое чадо. Но чадо лишь пищало в ответ.
Гнездо опустело. Пух и травинки в лотке уже остыли. Дмитрий потрогал их рукой. Постоял над пустым гнездом с досадным чувствам несбывшейся надежды. Сквозь кусты волчьей ягоды пробрался к высокому берегу реки. Сел на жесткий сухой мох. Внизу шумела вода, горным потоком срываясь с наливных колес мельницы. Круглая голубая чаша подмельничного омута в зеленых берегах ивы и ольхи. Разве не восполнит несостоявшаяся встреча то, что он открыл тут за эти два дня? Никто не отберет у него ни этой мельницы, ни старицы выше нее по течению, ни порушенной Вороньей запруды, ни осушенных болот у Бобришина Угора, ни вырубок под селом Ковши. Все как будто специально сделано для него — ландшафт, где на каких-то двадцати километрах при длительном и умном наблюдении можно открыть то, что еще никто не знает. Но зачем все это, если встреча, которой он хотел, не состоялась?
«А на что ты надеялся? — возразил он себе. — Ждал, тебе откроются объятья?.. По какому случаю, скажи на милость?»
Все же то, что он нашел на реке, обрадовало его.
Через час он был в перевязочной. Его встретила девушка с высоким бюстом и красивым лицом, на котором сияли крупные голубые глаза. Золотистая прядь волос выбивалась из-под белой косынки. Это была Манефа.
Он прошел к топчану. Ни о чем не спрашивая, снял сапоги, закатал специально распоротую брючину, лег. Манефа разрезала заскорузлый бинт, стала разматывать. Еще не отвыкший от строгости госпитальных порядков, Дмитрий лежал молча, прикрыв глаза. Вдруг услышал низкий грудной голос:
— Вы, Дмитрий Степанович, приехали к нашей Наде? Верно? Вы ее любите?
Он раскрыл глаза. Лицо девушки было серьезным.
— А как вы думаете? — в свою очередь спросил он, не решаясь сказать правду.
— Думаю, что да. Она очень взволнована.
— Почему?
— Может, боится вас. Может, стоит перед выбором. А может, теряет что-то дорогое… — Она размотала бинт, покачала головой, бросила в ванночку. — Что поделать? Любит Жогина и все еще ждет. Знаете, это ее муж.
«Любит Жогина… — вспомнил он слова Андрея. — Надо, чтобы отошла от него». Он закрыл глаза, забыв на время, где он находится. Неожиданно раздавшийся глухой голос вернул его к действительности.
— Выделение обильное, с кровью. Вы много ходили?
— Да, — сказал он, открыв глаза, и увидел Надю: склоненное над ним лицо, встревоженные глаза под прямыми, резко очерченными бровями.
— Процесс осложнился, — сказала она, не глядя на него. — Нужен щадящий режим. Потом — рентген. И к сожалению, радикальное вмешательство. Опять госпиталь! Я так считаю.
Он почувствовал, как она зондировала свищ, обследовала область ранения, и не глядел на нее. То, чего он боялся, во что еще не верил, случилось, яснее и некуда: областной госпиталь. Направление она даст… Отошлет подальше. На этом все и кончится.
Надя села на табурет, знакомо откинула голову в белой шапочке хирурга, закрыла глаза, будто от страшной усталости. Позвала Манефу, распорядилась приготовить мазь Вишневского и добавила, что перевязку сделает сама. А когда Манефа ушла, Надя, плеснув на рану перекиси водорода, стала промокать тампоном, надавливая раз от разу все сильнее и сильнее. Спросила, как это было много раз:
— Больно? А здесь? А тут?
От мази Вишневского прошел зуд в ране. Боль унялась. Надя долго бинтовала ногу. Он следил за ее мелькавшей рукой. Из ладони бесконечно струился белый бинт. Она с треском разорвала конец, завязала.
— Ну вот. Одевайтесь.
Он раскатал брючину, надел сапоги. Она заговорила:
— Многое я вспомнила сегодня, Дмитрий Степанович. И госпиталь, и вас всех. И Новоград.
— Я у вас ночевал. Всю ночь проговорил с Андреем…
Надя не удивилась, а лишь нахмурилась: искал ее? Но он рассказал, как это все у него получилось. Улыбнувшись рассеянно, она сказала:
— Трудно жили: без отца, без матери. Брат одно долбил: «Не робей — воробей». Целая философия в этой детской фразе! Да, а ногу вам надо лечить. Своих услуг не предлагаю: мы пока еще очень бедны. Даже нет рентгена. В госпитале вам будет лучше, Я наведаюсь.
«Опять то же! Как будто я еще не понял!» — подумал он. И сказал:
— В юности я наивно полагал: нет любви безответной. Если я люблю, то непременно любят и меня. Не может быть иначе — не естественно, А вот приходится расставаться с заблуждениями.
— Веру надо беречь, — сказала она решительно, как непререкаемую истину.