— Даже если ее разрушила жизнь?
— Да, и тогда. — Она повернулась от окна, ненавидяще посмотрела на Кедрова. — Уж не Андрей ли насоветовал вам приехать ко мне?
— Я приехал сюда на его паровозе. Но вернуться в Новоград осмелился сам. Не мог не вернуться, если что-то оставил. Должен был пройти через все это.
— Через что?
— Через нелюбовь.
— Ах, Дмитрий, Дмитрий. Какой вы еще ребенок! Где вы ночуете?
— У Скочиловых.
— Я занесу направление, а утром провожу…
— Спасибо! Я уеду рано. А места ваши мне нравятся, удивительные места. Они близки мне, и я не знаю, как расстанусь с ними. Не хочу расставаться! Все это мне нужно. Я ждал и искал.
Кедров вернулся к Скочиловым. Вася-Казак сидел с сыном Ваней на скамейке. Мальчик, завидев Кедрова, что-то стал шептать отцу на ухо. Катя беловолосым одуванчиком вертелась перед ними на тонких ножках. На миг она остановилась и вдруг бросилась навстречу Кедрову, схватила его за руку, потащила к скамейке.
— Пап, попроси дядю, пап! — стала канючить она.
Вася, держа сына на своей единственной руке, встал. Заговорил просительно:
— Проходу от них нет, товарищ капитан: посвисти да посвисти, то по-соловьиному, то по-скворчиному. Да неужто я умею? — Осекся, спросил: — Что-то вы не в духе? Иль с ногой нелады?
— Нелады, — сказал Дмитрий. — Доктор недовольна. Направляет в областной госпиталь.
— Дела! — И на ребят: — Кыш, дяде не до вас.
Кедров вдруг рассмеялся — до того странным показалось ему то, что вчера он развлекал детей, подражая птичьим голосам, а сейчас не пискнул бы и воробьем, — все куда-то делось, будто и не бывало, Он вспомнил пустое гнездо, в котором еще утром была жизнь. Или, может, тех птенцов не было? Нет, были, не сошел же он с ума…
И тут он подумал, что Надя совсем не знает его, ничего о нем не знает. Ни о том потрясении, которое он испытал впервые, когда увидел ее глаза над марлевой повязкой, большие серые глаза, озабоченно-пристальные, глядящие не на него, а как бы в него, — он лежал тогда на операционном столе. Не знает она и того, как он страдал, ожидая возвращения майора Анисимова с «поддежуривания» (ох уж это словечко, хуже не придумаешь). Не знает и того, как он вздрагивал от чуточного прикосновения к нему ее пальцев. А ту встречу у госпиталя весенним утром она, наверно, вовсе не помнит. И никогда теперь не узнает, как он не опал ночами в далеких Коровьих Лужках. Но если не знает, не помнит, то почему у нее сегодня были такие ясные, распахнутые глаза, какие бывают лишь тогда, когда человек обрадован…
Дмитрий взглянул на Ваню, смотревшего на него и чего-то ждущего, и на Катьку, которая стояла набычившись, и вдруг вспомнил, что они от него хотят. И он вдруг словно ожил, присел, поманил к себе Катю, загреб рукой просиявшего Ваню и, когда девочка подошла, загреб и ее другой рукой. Все втроем побежали к кустам.
— Так! — сказал он, отпуская их. — Я скроюсь, а вы ищите меня по голосу. Услышите соловья — бегите. Кукушку услышите — со всех ног.
— А если настоящая закукует? — усомнилась Катя.
— Настоящая? Да, ты права… — удивился Дмитрий осмысленности ее вопроса. — Настоящая далеко, а я близко. Усвоила?
Они играли, пока не надоело всем. Потом Дмитрий помог Казаку вычистить Тишу. Скоро Лизка пришла обедать. За столом было весело, словно Кедров давно жил с ними.
Лиза, наблюдая за гостем, может быть, более внимательно, чем надо, думала о том, как повезло их доктору. Такой мужчина, слов не хватит похвалить.
После обеда Кедров и Вася уединились. На лист бумаги Кедров стал наносить окрестности больницы, Вася помогал ему. Скоро появились две перекрещивающиеся линии: река Великая и железная дорога Новоград — Котлас. Разъезд Теплые Дворики; на восток от него село с тем же названием; на запад — лесной городок больницы, и опять то же название; мельница — рядом, на реке Великой, тоже Теплодворская. А ниже ее остатки земляной плотины. Тут стояла Воронья мельница, лет пять назад снесенная вешней водой. Кедров увидел устья двух притоков — выше мельницы и ниже. Выше? Так это Теплодворка, на ней стоит село. Истоки потом можно посмотреть. А это — Дюновка. Тут деревня Бобришин Угор. Почему Дюновка? Откуда тут дюны? Вася-Казак не коренной житель этих мест, он, конечно, не знал. За Бобришиным Угором — переувлажненная низина с чахлыми соснами, ольхой и ивой. Видимо, пойма Дюновки. А ниже — осушенные болота, лен и капуста Бобришинского колхоза. Село Ковши. Вокруг вырубки. А старица? Вот она где, чуть ли не у самой железной дороги.
Кедров распрямился, заговорил увлеченно:
— Понимаете, Василий, я немало побродил по берегам рек и речушек. Но такие разнообразные угодья не часто встречал. Участок реки каких-нибудь двадцать километров, а сколько ландшафтов: от культурного до самого первозданного, куда человек еще не ступал.
— Выходит, приглянулась наша земля?
— Мало — приглянулась. Взяла в плен.
Разумеется, он не знал и не мог еще знать, чем будет для него эта земля, но что она уже вторглась в его судьбу, он это чувствовал.
Под вечер пришла Надя, принесла направление в госпиталь. Кедров прочитал первую строчку: «Гр. села Теплые Дворики Великорецкого района Д. С. Кедров…» — и улыбнулся: «Все правильно». Мысль остаться здесь, у реки Великой, к приходу Нади почти утвердилась. Правда, он еще не мог себе представить, как и когда это осуществит.
Надя была в белом халате, только что привезли мужчину с запущенным аппендицитом, и предстоящая операция уже отключила ее от всего окружающего. Они сидели опять на той же скамейке.
— Вы, Дмитрий, удивляетесь, что я оказалась здесь? Городской человек… — заговорила она, поглядывая в сторону хирургического корпуса.
— Почему? — искренне удивился он. — Я бы остался тут с удовольствием… — Спохватился: — Не думайте, что я снова о том.
Она долго и напряженно молчала. За Великой, в дальние леса, падало усталое солнце. Над поляной кружились ласточки, неистово вереща.
— Вы на меня не сердитесь, — глухо заговорила она. — Я знаю, что вы хороший и я нужна вам. Знаю… Но это ведь только мой брат говорит, что к человеку можно привыкнуть, не любя.
— Брат у вас умница, — обронил Кедров. — Неуемный.
— Да, вы правы. Я его люблю и жалею. Он ведь несчастен со своей Фросей.
— По-моему, нет. Они не мешают друг другу жить. Могли бы и мешать, поскольку оба своеобразны. — Помолчал. — А сердиться? Я на вас не сержусь. По-моему, нельзя обижаться на чувство. И если его нет, тоже нельзя.
— Раньше я как-то не замечала, что вы такой серьезный.
— Взрослею, уже пройдя такую школу, как война, — грустно засмеялся он.
— И я взрослею, — созналась Надя. — На войне взрослость приходила сама, а теперь ничего не остается, как ее торопить. Приехала сюда, думала — все просто. А получилось, что не знаю, с чего начать. Вот и мечусь, на себя злюсь за свое неумение и на других за то, что не понимают. А что бы вы делали?
Они посидели молча. Надя, не отрываясь, смотрела в сторону больницы. Дмитрий, чувствовал, что она ждала от него каких-то слов. Он вспомнил, как делал там, на фронте, готовясь выполнить боевую задачу:
— Разведка! Как можно больше знать о противнике. Анализ данных, их обобщение, выводы. Люди. Материальная часть. И сам не будь дураком.
Надя живо встала: в операционную пронесли больного.
— Больше знать? Анализ и обобщение данных? Выводы? А это хорошо, Дмитрий! — сказала она и подумала: «Как легко было бы с ним. А что я поделаю?»
Они попрощались: «До завтра!» Но утром Надя не застала Дмитрия во временном его жилье: ушел чуть свет. Вещи не оставил? С ним была только полевая сумка.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
Манефа вернулась под утро. Раздеваясь, вздрагивала всем телом. Надя сквозь сон слышала, как та долго мылась на кухоньке, сдерживая фырканье и остерегаясь шуметь.
— Который час? — спросила доктор, пробуждаясь. Вспомнила: утром надо было встретить брата. Звонил, обещал захватить из депо Мураши старый генератор, «сбросить» его на разъезде. Кирилл Макарович Бобришин выхлопотал у шефов генератор для своего колхоза, но Надя не успела известить о том, что машину привезут сегодня.
— Пять, — ответила Манефа севшим хриповатым голосом. После молчания поправилась:
— Пять с гаком, да гак с час. Итого шесть. Постеснялась сказать правду…
Надя тотчас поднялась, схватилась за юбку и гимнастерку, но Манефа остановила ее:
— Не спеши, Назар, как говорят, опоздал на базар… Генератор на платформе с вечера мается.
— Да ты что? — привычным движением Надя застегнула юбку. — Вот беда…
Сунув руки в рукава гимнастерки, Надя села на кропать. Гимнастерка прикрывала грудь, открывая розовую после сна шею и напряженные плечи. Маленький шрам от осколка под левой ключицей был почти незаметен, он лишь чуть удлинял продолговатую ямку.
— Почему с вечера?..
— Почему да почему… Поди, Лизка принимала телефонограмму? Ну и спутала утро с вечером… Повезло, мы оказались рядом.
— Кто это — мы?
— Ну, я и Сунцов. Идем, стоит паровоз, сопит. Брат твой на все Теплые Дворики матюгается. Гришка подсобил сгрузить железяку, ужасно тяжелая.
— Значит, ее не унесут?
— Гришка обещал трактор пригнать, отвезти эту штуку на мельницу.
— Что-то долго разгружали вы, если судить по часам… — Надя сбросила гимнастерку, потянулась. — Ну, поспим еще? — Она сбросила и юбку и юркнула в постель по-девчоночьи проворно. — Так что же ты не отвечаешь? Долго ли разгружали?
— Недолго… — Манефа передернула плечами, вздрогнув всем крепким телом. — Дуралеи, в лес ушли, да и уснули там. А я в одном платьишке.
— Ложись, согрею.
— Не могу я к тебе, Надя. Нехорошая я. Мазутом от меня воняет, сама от запаха дохну.
— Что, генератор в мазуте?
— Генератор… Сунцовский ватник, на котором уснули.
— Боже мой! Как ты можешь? На каком-то мазутном ватнике, где-то в лесу, с чужим человеком? Да к тому же противном тебе.
Манефа молчала. В комнате запахло одеколоном.
— Возьми спирт, а надо — воды согрею.
Манефа молчала. Потом со стоном проговорила:
— Какая ты хорошая, тошно! А спирт где? Выпью, разреши? А то зарежусь от омерзения к себе. Почему ко мне лезут только с… этим?
— У тебя гордости нет. Уймись, уймись! Пока сама не уймешься, все так будет.
— Я ж не чурка. Я живая… Как почувствую мужское тепло, так слабею. Это тебе все равно. Такому мужику отказала! — Она выпила поданный Надей спирт. — Отдай мне Кедрова, ну?
— Возьми, если вернется. — Надя сразу замолкла и отвернулась. Да, уехал, не подождал. Обидела, сильно обидела его. Не ожидала, что мысли о нем заставят забиться сердце. Опомнясь, она поймала себя на том, что до боли сжимает коленки.
— Знаю, не отдашь… Как бы не так.
— Да что он, вещь, что ли?
— Для тебя вещь. Наперед знаю, не ужиться вам. Сухая ты, бабы в тебе нет…
— Ну и ладно, зато в тебе с избытком. Ложись и закрой рот, а то вытряхну дурь из тебя на правах подруги.
Манефа бросила на пол матрац, со стоном упала на него. К ней подполз Серый. Манефа схватила его, стала целовать в морду, а он, не понимая ничего, визжал и барахтался.
— Оставь щенка! — строго крикнула Надя.
— Ну и подавись им! — Манефа отстранила щенка, затихла. Надя ждала, что она что-нибудь скажет. Неужто так и оставит со злости высказанные слова о том, что бабы в ней нет? И не возьмет их, эти слова, обратно? Обидно все же. А может, так оно и есть? Какая в ней баба? Генератор, рентген, диспансеризация, ревматизм. По первым результатам диспансеризации в Бобришинском колхозе ревматизмом болеет чуть ли не каждый десятый…
Стоп! Глупая девчонка сбрехнула, а ты переживай. Нет и нет! Поспи еще немного. Но уснуть она уже не смогла, провалялась и в семь, как всегда, встала. Ее «академическое» время сегодня приходилось на дорогу. Наконец договорилась о враче с заведующим райздравом. Мигунов с весны жил в колхозе уполномоченным. Приехал на пленум райкома партии. Побывать у него надо непременно, а то ведь снова уедет в колхозы уполномоченным на уборку и хлебозаготовки. Было бы здорово побывать у Дрожжиной — первого секретаря райкома. Сунув в саквояж учебник по детским болезням, Надя заторопилась в дорогу. По пути решила зайти к Зое Петровне, чтобы дать необходимые распоряжения на день. Застала старшую сестру в ее каморке. Зоя сидела, уронив голову на стол, на котором были разбросаны истории болезни. Подняла заплаканное лицо, черные глаза с тоской смотрели на Надю.
— Что случилось, комиссар?
Наде нравилось называть парторга комиссаром. Это было для нее кусочком военного порядка, от которого не хотелось отвыкать.
Старшая сестра выглядела удрученной и растерянной. Доктор едва добилась, в чем дело. Оказывается, в очередной раз запил муж, хоть из дому беги. На беду, узнала о своей первой, еще довоенной, любви — в Новограде в газете работает. Разволновавшись, Зоя опять всхлипнула.
— Ну-ну, комиссар, не хлюпать! — Надя обняла Зою за плечи. — У меня, видишь, тоже…
— У тебя что… Ты ничем не связана. Да и мужик-то — заглядение. Любить будет, жалеть.
— Любить, жалеть? Откуда знаешь?
— Не затворенный. Таких сразу угадать можно.
Надя вздохнула:
— Да, у каждого из нас свои зарубки на сердце, Зоя… Что ж, я поеду. Ты не забудь насчет политинформации. И для персонала, и для больных… Нет, нет, не возражай, и для больных тоже. Раз они у нас, считай их в нашем коллективе. О пятилетке расскажи. О новых стройках. Да… Значит, заведующий наш, говорят, хитрый?
— Верно, Надежда Игнатьевна, — подтвердила Зоя. — Вы с ним осторожнее: о рентгене ни-ни. Перехватит, другим отдаст. И сразу много не просите. Не любит.
— Да, значит, хитрый и обидчивый? Ну что мне из его хитрости и обиды? Мы ведь не кумовья… Не любит, чтобы просили? А тогда зачем он, если не помогать нам?
— Мало от него помощи, а все же начальник наш. Врачей проси.
— Намерена. — Надя задумалась, спросила: — Слушай, Зоя, а кто он, твоя первая любовь?
— Мирон Шерстенников. Я-то встречала его фамилию в газете, но думала: мало ли! А тут дозналась — он. — Зоя встала, выпрямилась, поправила укладку косы на затылке, попросила умоляюще: — Не будем об этом. Что прошло — не вернешь…
— Эх, горюшко горькое. — Надя тяжело вздохнула, подошла к окну. — Есть ли хоть одна баба на Руси, которую война не обидела? И мы тут все неустроенные… Ты вот… Лизке и Манефе жизнь — тоже не сладкий пряник.
— Себя-то забыла, Надежда Игнатьевна…
— Себя? Я что… — Повернулась от окна. — А знаешь, Зой, хоть и ничем ко мне не привязан Кедров, а жалко. Нежная душа у него, незащищенная.
— Если жалеешь — верни его.
— Ах, Зоя, Зоя, если бы все было так просто.
Маленький ростом, с добрыми морщинами на большелобом носатом лице, с неороходящей настороженностью в голубых, выцветших глазах, заведующий райздравотделом Леонтий Тихонович Мигунов встретил Надю приветливо, кажется, даже обрадовался ей, но заговорил суховато:
— Мне рассказывали, что вы людей пытаете, с чего бы они начинали работу, если бы их назначили… Ладно, ладно, не обижайтесь, я не собираю о вас слухи, но так жизнь устроена: они доходят, слухи-то. Так вот, начинать следовало бы с посещения своего родного учреждения. Мы не волновались бы за вас, а вы не мучили бы людей вопросами. Да ладно, отбросим обиды. Дело важнее обид, — сказал он уже мягко, но глазами не потеплел. — Какие вопросы, просьбы?
Она начала с просьб и подумала, что зря ее напугала Зоя. Леонтий Тихонович ее вполне понимал. Отремонтировать, оштукатурить изнутри и обшить снаружи корпуса. Оборудовать хирургическое отделение. Построить хотя бы четыре квартирных дома. Открыть библиотеку, красный уголок. Купить еще одну лошадь и тарантас. А о кадрах надо криком кричать. Нужны три врача. Зубной техник. Эпидемиолог. Нужна диспансерная служба. Ну и хотя бы одна сестра, чтобы вела это хозяйство.
Все, о чем она думала каждый день, что не давало ей спать ночами, она высказала сейчас, видя, что Мигунов слушает ее с интересом и ни разу не остановил, не высказал нетерпения. Что же, Зоя так ошиблась?
Надя замолчала, Мигунов осторожно спросил:
— У вас все?
— Извините, я и так наговорила, голова кругом может пойти.
— Ничего, голова у меня крепкая пока что. Говорите.
— Леонтий Тихонович, вы ведь знаете, что у советского здравоохранения профилактическая направленность. Это значит, как я понимаю, не только лечить больных, но и охранять здоровье здоровых. Моя мечта попробовать сделать это на практике. Больница — не просто лечебное учреждение, а учреждение охраны здоровья. А? Понимаете, произойдет некоторое смещение функций… Эта цель увлечет людей, заставит их работать с такой же отдачей, как и в войну. — Она помолчала, видя, как что-то изменилось в Мигунове, и доверительно сообщила: — Леонтий Тихонович, я вам первому высказываю эти мысли. Они, может быть, не совсем ясны. Но опыт войны…