— А что не рожала-то? — спросила Дарья, перестав плескаться. — Пожили мало?
— Угадала! Война…
— Не вернулся, поди?
— Да.
— Доктор тоже?
— Доктор.
— Докторов и то убивало… — Дарья помолчала, глядя, как рябится гладь омута от всплеска рыб. — А больше не довелось встретить? И мало ли их в жизни…
— Да, в жизни мужчин немало… Это ты верно сказала.
— Может, и твой где прикорнул?
— Может, и прикорнул… Ну, я еще разик…
Надя вытянулась и, выбрасывая вперед сильные руки, снова поплыла к середине омута.
На обратном пути домой Дарья снова завела разговор об этом. Ей почему-то было жаль доктора. Обошло ее счастье. Дала бы своего, да как дашь? «Наверно, счастье-то у нее другое, не как у меня — муж-инвалид, четверо детей, дом, корова, сена на всю зиму. И что мне еще надо? У доктора и этого нет…»
— У Манефы все живете? — спросила она, зная, что у доктора не было своей квартиры.
— У Манефы.
Пили молоко в летней горнице. На чердаке еще слышались голоса ребят. В углу сидел и осторожно, в горсть, курил Алексей. Глаза его странно светились в темноте.
— Слышь, Алешка, — сказала Дарья, подливая доктору молока в большую глиняную чашку. — Надежде-то Игнатьевне сруб нужон, пятистенок. Живет в людях. О себе есть ли время подумать?
— Ты угадала мои мысли, Дарья. — И Надя вспомнила, как в свой первый день в Теплых Двориках облюбовала место для дома. — Но зачем пятистенок?
— Как это зачем? — искренне возмутилась Дарья. — Где живет один, там скоро-нескоро будут два. А где два, там…
Надя промолчала. Тотчас в разговор вступил Алексей.
— Сруб — не приметил, а вот изба есть. Опустелая изба.
— Где же это?
— Да в Поворотной, деревенька такая у нас тут есть, Надежда Игнатьевна. Семья одна вымерла.
— Да будет тебе! — остановила мужа Дарья.
— Ну что я, брехун какой? — рассердился Алексей. — Жили тут старик со старухой. Двое сынов войне отдали жизни. Старики того… А дочка… Может, помнишь, трактористкой у нас тут робила? Как иконка писаная, пусть и в мазуте вся. Директор МТС, городской мужик, в летах, увез ее поначалу в Теплодворье, потом — в район. Ну а теперь, кажись, в город подались. А дом пятистенный, перед войной ставленный.
— Так у кого же теперь его купишь?
— У колхоза. Спросим у Макарыча.
Надю разбудили. Под крышей сарая отдавался гул работающего мотора. Ее встретила Дрожжина, такая же, как и вечером, неторопливая и уверенная в движениях и в речи.
— Подвезу, чем вам маяться, Надежда.
— Стоит ли привыкать, Домна Кондратьевна? Секретарь райкома не всегда будет рядом.
— Рядом будет всегда, в этом уж будьте уверены. О ваших болях я знаю. Вот и хочу поговорить.
Они попрощались с Долгушиными и направились к машине.
— Что с Кириллом Макаровичем? — озабоченно спросила Надя.
— А что с ним станет? Опять пожалела.
— А с сеном что?
— Далось и вам это сено! — взъелась Дрожжина, — Оформит как выданное на трудодни.
— Сложная бухгалтерия!
— Сложная! Выведет меня из терпения! — пригрозила Дрожжина.
Сели в машину, она сказала заспанному шоферу:
— Не гони, нам поговорить надо.
Всю дорогу до мельницы, откуда Дрожжина повернула в сторону Великорецка, Надя рассказывала ей о том, в какой нужде оказалось сельское здравоохранение, и никто из медиков толком не знает, как порешить с последствиями войны здесь, в бывшем глубоком тылу, и восстановить здоровье людей. Диспансеризация поможет планировать медицинскую помощь. От войны пострадали все. Но особенно дети. А какое вооружение у врача? Рентгена нет. Электрокардиографа — тоже. Детьми надо заняться особо, а у нас даже нет педиатра. Надо расширять детское отделение, найти новые формы медицинского наблюдения за детьми.
Увидев, что Дрожжина прикрыла глаза, Надя замолкла, подумав, что задремала, но та попросила:
— Говори, говори… Да, восстановить здоровье людей… Дети, дети! Вы правы! Но что это — дело одной медицины? Нет! И я так думаю. А вы свое делайте. Докладывайте мне обо всем. Насчет генератора… Я поговорю с МТС. Только не партизаньте. Люди тебе не откажут, грех отказать, а подвести их можешь. — И упредила Надины возможные возражения: — Не спорьте, знаю получше. А что свой стержень в жизни чувствуете, хорошо. Люблю таких, как наш Макарыч, для них сил не жалко и подраться за них не боязно. Я и сама такая.
Надя подалась вперед, ей не терпелось узнать, что же ведет в жизни эту женщину, которая и ночей не спит, и дней не видит. «Привыкли ждать указаний, ими и живут», — так думала Надя о людях, подобных Дрожжиной.
— И вы успеваете думать? — спросила она и тут же спохватилась: вопрос мог прозвучать двусмысленно, обидно. Всегда раньше подумай, потом скажи — разве это не прекрасное правило? Но Дрожжина не обиделась, наверное, подобное уже не раз слыхала. И сказала скорее ворчливо, чем обидчиво:
— Жаль, что порой между тем, о чем думаешь, и тем, что делаешь, лежит пропасть. Но обстоятельства бывают сильнее нас самих. Я северянка, здесь родилась и выросла. Люблю эти места — первозданная природа. Но земля наша мало отзывчива на труд человека. Милостей от нее не дождешься, это вам не юг, где воткнул оглоблю — вырос тарантас. У нас тарантас посеешь — оглобли не соберешь. Много мы разных набегов испытали. «То гречиху сей, то яровую пшеницу, которая у нас не успевает созреть, то кок-сагыз, то свеклу сахарную. У нас клевера растут, травы — молочному скоту раздолье, а нам говорят — разводите свиней. Конопля в рост человека, лен — что тебе шелк, а нам ответ: коноплю не едят и лен тоже. Зерно давай, бери милости у природы. А в лесах гибнет куда больше, чем мы получаем с культурной земли. Пробовали с Макарычем. Есть у него деревеньки лесные, безземельные. Их специализировали на сборе урожая лесов. Так ведь опять же «милости» надо брать. В один год они есть, в другой — нет. А план дается без учета «милостей». Перерабатывать, что выращиваем? Ведь были же в деревне Бобришин Угор льноперерабатывающий, маслобойный, паточный заводы. Почему сейчас нельзя? Думаю об этом и о том, как посевы расширить. Лес рубить? Болота осушать? За что взяться? Время подумать есть, а делать все равно не знаю что. А тут еще — сады разводите. Да какие тут сады, зимой у березы ветки обмерзают.
— А ученые?
— Есть зональный институт в Новограде. Так ведь молодой, а науку одним годом не создашь. Самой думать? Читаю, думаю. Тимирязева, Докучаева, Вильямса насквозь изучила, Лысенко. Никак не приложу к нашим условиям. Может, думаю, зря тщусь? У самой базы для этого нет — всего-навсего агротехник, какая там база. Ну а кто за нас сделает? Тому же институту кто опыт даст, как не мы? Сплю и во сне вижу, что край наш — не обсевка в поле, а он на свою особинку, своим богат и тароват.
Дрожжина замолчала, закрыла глаза, как бы ушла в себя, отрешилась от того, о чем только что говорила. А Надя подумала: может, раскаивается, что раскрылась вдруг? Такие, как Дрожжина, не любят до времени выдавать свое сокровенное. И подумала о лодке, о человеке в ней. Странно, что ловкие движения его рук с веслами были так знакомы ей.
3
В отделенческом клубе железнодорожников было одно укромное место, которое не любил Андрей Сурнин. Укромное — это понятие в данном случае весьма условное, потому что не только в перерывы, но и в часы заседаний здесь было полно куряк и велись примерно те же, что и с трибуны, разговоры на разные темы: о взрыве американцами атомной бомбы над атоллом Бикини и о никудышном помощнике машиниста Петра Петровича Коноплина. Ох и любил он жаловаться на свою бригаду… Одним словом, собрание без президиума, без написанных заранее речей и регламента. Люди тут говорили столько, сколько душе потребно, тем более если на одной скамье оказывались неугомонные спорщики или любители почесать язык. Слов особенно не выбирали, нет-нет да и пустит кто матерок, смутится сразу, забоявшись многолюдства, но вспомнит, что это всего-навсего кулуары, успокоится да поддаст еще горячей. Каждый хотел казаться умнее других. Если Андрей Сурнин из-за этого не переносил неизбежные минуты в курилке, то для Петра Петровича Коноплина, его напарника, они были так же ожидаемы и приятны, как в далекой юности деревенские посиделки.
Андрей Сурнин готовился сегодня выступать. Речь он не писал, но документы необходимые подобрал. В эту весну в начало лета на железных дорогах каждый, можно сказать, день возникали почин за почином — быстрее, быстрее продвигать грузы на запад страны, где кипит восстановительная работа. Пятилеткой намечено превзойти довоенный уровень. Уже восстанавливается Днепрогэс. Дает уголь Донбасс. Как Феникс из пепла, возрождается знаменитая «Запорожсталь». Нарком путей сообщения то и дело проводит селекторные совещания. Одобрено обращение коллектива Северо-Донецкой железной дороги. Рязанские паровозники водят товарные экспрессы, перекрывая норму технической скорости. Что ж, Андрей Сурнин тоже не сидел это время сложа руки: он доказал, что по северному плечу дороги можно водить скоростные маршруты. Его достижение стало нормой. Об этом он и хотел говорить на совещании. Волновался и сердился, что ему не дали выступить вначале. Мысли его оформились, слова так и рвались с языка: «Сколько мы нитку графика занимали зазря, кто бы подсчитал? Локомотив под парами, энергия уходит с дымом и не вернется больше никогда — раз; время теряем — два, а его не наверстать, за твоей спиной такой же, как ты, «скоростник» тыркается, нервы портит и не поймет, почему его держат. Это, стало быть, три. А разве мы сдерживали движение? Мы, служба тяги? Да нет. Теперь стыдно вспомнить, какой был простор в графиках. Мы пластаемся на линиях, а диспетчеры ждут, пока их жареный петух не клюнет в одно место…»
В этот день Андрея, обычно уравновешенного и чуть насмешливого, раздражал всякий пустяк. Утром приехала Надя, и они, что называется, крупно поговорили. Из-за Кедрова.
«Ты опять вмешиваешься в мои личные дела?» — чуть ли не с порога бросила она в своей привычной манере. Андрею, конечно, отступать было некуда, но попробовал схитрить: «Не понял, доложи яснее». «Ну ладно, не прикидывайся. Привез Кедрова…» Брат все еще старался удержаться: «Так ведь ты его не долечила? Кто сожалел об этом?» «Нет, ты неисправим. Я тебя прошу… И почему ты взял это за правило? Я что, маленькая?» — «Для меня ты всегда младшая сестра. И мне больно смотреть на твою маяту. Я тебе, кажется, уже говорил об этом». — «А что, лучше маяться, как вы с Фросей?» Брата это задело, и он, отбросив бритву и зажав ладонью порез на щеке, сказал жестко: «На этот раз я тебе напомню: оставь сие нам… Скажи, где и что с Кедровым? Его вещи лежат у нас, и он ничего не взял, кроле полевой сумки». «Я его направила в госпиталь. Ему нужна операция». — «Позвони, будь добра, и узнай, что из вещей нужно ему принести. Вечером я буду свободен». — «Почему ты должен его опекать?» Андрей обозлился: «Почему, почему! Да мы…» И он кратко рассказал о встрече с Кедровым зимой сорок первого.
Телефон стоял в коридоре (без него машинистам как без рук). Через узловой коммутатор Надя едва прорвалась в город. В госпиталь Кедров не поступал. Не был он там и на консультации.
Надя резко бросила трубку и с вызовом взглянула на брата: «Что я уже (или опять) отвечаю за него?»
— Об этом суди сама, — сказал Андрей и, надев форменную фуражку, вышел, бросив: — Весь день буду на совещании…
Андрей злился на сестру. И не потому, что ему нравится Кедров, а она равнодушна к нему. Силой милому не быть, это уж всем известно. Но, черт возьми, о чем она думает? Неужто радует ее жизнь бобылки?
Терзался Сурнин, сидя в зале. На какое-то время забывал и о Кедрове и о сестре, в конце концов каждый, если захочет, найдет себе счастье. В эти минуты он думал о том, что и как он скажет, и, чем настойчивей думал, подыскивая новые, более сильные выражения, тем чаще непонятное волнение расстраивало его мысли. Странное дело: он обращался к прошлому. Графики пересмотрены? Да! Диспетчерская служба подтянута? Да! Началась борьба за каждую минуту, и теперь ее не остановишь. Но разве дело выступать с похвальбой? А что он придумал на будущее? Скоростные маршруты? Да не он это придумал, они идут еще с войны. Только тогда они назывались литерными: все стояли, один летел по зеленой улице. А теперь-то так, что ли, должно быть? Нет, не так. А как же?
Андрей не знал как и потому подал в президиум записку, отказываясь от слова. Осторожно пробрался между рядами, вышел и спустился в курилку.
Не успел Андрей закурить, как услышал высокий голос Петра Петровича Коноплина (он, конечно, был тут):
— Цепляйся к нам, Андрей Игнатьевич! Ну что, сказал свое заветное?
— Без меня есть кому, — огрызнулся Сурнин. Коноплин насторожился:
— Значит, в цель не попал, а такой меткий стрелок! В докладе так и сяк тебя повертывают: «Сурнин да Андрей Игнатьевич».
— Время идет, Петр Петрович… — непонятно проговорил Сурнин.
— Да что время? После прошлой ассамблеи всего месяц прошел. Месяц — тьфу! Время пустяшное.
— Пустяшное? А что же после этого месяца я твое фото на Доске почета не увидел?
— Фотограф не успел карточку напечатать…
— То-то и оно! А говоришь — пустяшное…
— Иным везет, в сорочках родились, — посетовал Коноплин. — А я как ни выйду в рейс, хоть криком кричи: там за водой простоял, там угольный кран оказался не под парами, то путя какой-то лешак займет.
— Бедному Ванюшке и в каше камушки…
— А у тебя, Игнатьич, не случается? Или тебе, как стахановцу, везде зеленая улица? Другие пусть ворон считают, а ты — как на крыльях?
Сурнин быстро повернулся к Петру Петровичу, остановил на его лице удивленный взгляд.
— Ты это по злобе и зависти наговорил или от углубления в идею?
— Значит, ты не веришь, что я могу углубиться? — Коноплин качнул кудлатой головой на длинной шее.
— Ну ладно. Как бы там ни было, но ты попал в точку, — одобрительно проговорил Сурнин. — Вспомни, из чего складывается производительность локомотива?
Коноплин взъерошился: что он, какой-нибудь помощник, неуч, чтобы отвечать на такие вопросы?
— Тогда я тебе напомню, послушай: в первую голову вес поезда и среднесуточный пробег паровоза. Не забудь про скорость и резервный пробег локомотива. Ну вот… В этой упряжке «четыре цугом» вес поезда тянет сорок процентов. А техническая скорость на участке, то есть наша главная скорость? Она до тридцати процентов не достает. — Коноплин на эти слова недоверчиво махнул рукой, но Андрей остановил его. — Да не сам я это сочинил: данные по вашему отделению смотрел. Я еще тогда подумал, когда на парткоме обсуждали: что-то все скорость да скорость! Я за нее ратую, и другие ухватились, как черт за писаную торбу… Мысль тогда вспыхнула и погасла. Может, потому погасла, что очень уж хотелось старые графики движения свалить, А теперь думаю: если мы на больших скоростях будем воздух возить? Идешь ты на большом ходу, а за тобой болтается неполновесный и неполносоставный поезд, какая это радость?
Андрей давно заметил, что сидящий на соседнем диване мужчина с толстой казбечиной в зубах с виду равнодушно пускает кольца дыма, а на самом деле чутко прислушивается к его речи. Он был явно знаком: круглая, коротко стриженная голова на широких плечах, вздернутый нос и крутой подбородок. В голубых глазах усмешинка. По виду вроде бы увалень… Стоп! Тут Андрей вспомнил — это Мирон Шерстенников, корреспондент «Новоградской правды». Однажды полный рейс мотался с ним на паровозе. Тогда Андрей впервые увидел Мирона возле паровоза вместе с секретарем узлового парткома, ему сразу бросилась в глаза какая-то вялость в фигуре журналиста. Но как преобразился он, когда получил разрешение подняться на паровоз: подвигал плечами, как бы разминаясь, и кошкой взлетел по лестнице. В пути постарался отведать всего: постоял и за машиниста, и за помощника, даже за кочегара побросал уголек в солнечно-жаркую топку. Именно за кочегара, а не вместе с ним.
— Ну что? Пододвигайся, что ли, к нашему шалашу, — пригласил Андрей корреспондента, пригласил без особого дружелюбия, хотя ему не за что было недолюбливать Мирона Шерстенникова: его путевые заметки тогда сильно помогли. Вспомнив это, Андрей вдруг подобрел: — Рука у тебя жесткая и счастливая, Мирон.
Шерстенникова читатели газеты больше знали как Мирона. Свои фельетоны-письма, ставшие популярными в народе, он подписывал обычно: «С приветом — ваш Мирон». Так вот и пошло: «Мирон да Мирон».
Корреспондент пересел к машинистам, подвигал плечами, как тогда, и вдруг преобразился — откуда взялась в нем эта подвижность?
— Зря, зря ты, Андрей Игнатьевич, не выступил. Твоя речь была бы гвоздем совещания. Поверь мне! — энергично заговорил Мирон, быстро вскочил, сбегал к пепельнице, стоящей наподобие факела, вернулся, сел.
— Эх, Мирон, если бы мы с тобой, не обдумавши, били в большой колокол, кто бы стал слушать наш звон? — сказал досадливо Андрей. Он впервые пожалел, как это раньше не явилась к нему простая мысль: связать воедино скорость движения с весом поезда. Получился бы, пожалуй, настоящий гвоздь.
— Еще не поздно, Андрей Игнатьевич, — настаивал Мирон. — Я зайду в президиум, объясню: берет, мол, Сурнин свой отказ обратно.
— Слушай, Мирон, как ты не серьезен в жизни и как серьезен в статьях! Два разных Мирона! — опять одернул его Андрей, метко попадая окурком в пепельницу. Достал из кармана смятую пачку, стал вытаскивать папироску, но Мирон опередил его, сунул раскрытый «Казбек». Андрей взял казбечину, Мирон ко времени успел со спичкой. «Ну и ловок! Услужлив!» — неодобрительно подумал Андрей и сказал: — Значит, мы должны заявить: разве мы, наше отделение, бедные родственники? Почему бы не начать нам новое движение машинистов-тяжеловесников? Назовем их так для краткости. Верно, почему бы? А данные, опыт, которые дали бы нам право заявить так, есть у нас? Нет у нас ни данных, ни опыта.
— Так ведь, Андрей Игнатьевич, пожар начинается с искры, дело — со слова. Скажи такое слово!
— Верно, скажи! — вдруг воспылал молчавший до сих пор Коноплин. Он понял, что вот тут, в курилке, на посиделках, могло родиться что-то такое, что согрело бы и его, Петра Петровича. Чего же славу отдавать одному Андрюшке? Дело-то простое.