Кедров сел на шероховатый, изъеденный временем камень, закурил. Внизу под берегом шумно текла река. После ухода пруда она заново прогребла русло, спрямила его и неслась теперь, будто по трубе. И долго она еще будет рвать и размывать пойму, пока не найдет себе окончательное ложе. До ночи Кедров решил пройти вверх по течению, осмотреть берега. Тишина вязла над рекой. Даже шум воды, казалось, не нарушал ее. Глухо и тихо. Все живое куда-то попряталось. И только однажды он услышал писк утят в траве. Подождав, пока знакомые и милые звуки сместятся к воде, Кедров пошел дальше. Раздумывал: по какой необходимости поселилась тут, на неудобном берегу, утка? Вода далеко, а утка любит ее видеть… Вспомнил Ванино сообщение о серой утке, которая больше гнездится на юге… Что ее заставило прилететь сюда? Выходит, для каждой в отдельности птицы важны не столько зона или ландшафт, сколько конкретное место. Здесь предки когда-то начали жизнь, вот и…
Быстро стемнело: иссиня-черная туча спрятала солнце, и сумеречная тень окатила землю. Где-то далеко-далеко, кажется, за пределами земли, искрой из кремня высеклась первая молния. Темнота над рекой стала еще плотнее. Кедров вытащил из воды лодку, опрокинул ее на подходящем для этого уступе, приготовив крышу для ночлега. Разжег костер. Сбегал к реке за водой, повесил над огнем котелок. Ножом подкопал рядом с костром землю, в лунки положил картофелины, засыпал, придвинул на это место угли: любил печеную картошку. Делал он все не торопясь, будто туча не подгоняла его. Впрочем, на тучу он ни разу не оглянулся, пока сорвавшийся откуда-то ветер не загрохотал в ветхих строениях густо темнеющей мельницы. Вихри закружили поблизости один за другим, внезапно появлялись и так же внезапно затихали, обдавая Кедрова сухим пыльным запахом земли.
Вспомнилось, как брат Архип говаривал, посмеиваясь: «А вихрь — что это такое? Черт зашиб ногу, крутится, вот и поднимает пыль столбом. Брось в эту пыль чем-нибудь острым, услышишь стон и увидишь кровь на железе». Однажды маленький Митя нахрабрился и бросил топор в середину вихря, закрутившегося прямо на дворе. В страхе прижался к плетню, ожидая стона. Но ни стона, ни крови — ничего не было…
«Вот так рушилась слепая вера, — подумал Дмитрий, собирая тлеющие на земле головешки. — Когда-то человек убедится, что истину добывают по́том. Этот путь познания проходит каждый…»
Почему-то он не ждал ливня, стал неторопливо подновлять разоренный вихрем костерок. Гроза гудела над ним, сухая и душная, а сиренево-белое от частых молний небо казалось огромным раскаленным железным листом. Он раскопал картошку — еще не испеклась, снова зарыл ее. Уж в самую последнюю минуту перед ливнем он губами ощутил влажность воздуха, и тотчас обрушился на него тяжелый поток воды. В ярком свете молний ливень казался лихим скакуном, летящим напролом. Кедрову весело стало от этого, и он, ослепленный светом, заорал:
— Давай, давай! Ну давай же!
Вода заливала рот, он захлебывался, но все орал и орал, с каждым криком ощущая необыкновенную легкость в груди. Мирная гроза на земле, и он, бывший солдат войны, в поле, впервые в поле один! Кто бы знал, что это значило для орнитолога…
Прошел детский порыв счастья, который всегда приносила ему гроза, и он уже подумал, что промок до ниточки, а переодеться не во что. К счастью, мешок под лодкой был сухой, а в нем старое дерюжное одеяло. Как он отказывался, когда Виссарионовна силком совала его ему в руки: «Ночи-то сырые у нас, волглые…»
Он спал крепко, лишь изредка слыша сквозь сон, как рядом с ним кто-то шуршал, вздыхал, смеялся, ворчал. Проснулся он на краю глубокой канавы, прорытой за ночь дождевой водой. Рядом белели вымытые из земли картофелины. Землю смыло в реку.
Над поймой стоял легкий, как дымок костра, туман. Солнце вставало из-за леса, ясное и чистое. В стороне мокрыми крышами темнела старая мельница. И хотя одежда, расстеленная на днище лодки, еще не просохла, умывшись, Кедров натянул ее. Она приятно холодила тело. Было весело и легко от холодной гимнастерки, от чистого прохладного воздуха, от того, что картофелины все же испеклись. И хотя они были холодными, Кедров съел их с удовольствием.
В створе мельницы стояли сваи ледолома — будто пьяно шли против течения. Между ними с бульканьем, свистом и всхлипыванием проносилась мутная от дождя вода. Зеленые от ползучих, скользких водорослей, избитые, исцарапанные льдинами сваи, жалкие, как остатки крепостного вала, и все же чем-то грозные, напоминали о вечном противоборстве человека с рекой. Огромной пустой пастью зиял разрушенный затвор, кренились все еще не сдающиеся сторожевые башни каркасов. На всем зелено-черный цвет заброшенности. А вода катит взлохмаченным валом по измочаленной стлани, срывается в мутную чашу омута. Бражно кружится в чаше грязная, скоро гаснущая пена.
Все это напомнило войну, у Дмитрия тоскливо сжалось сердце. Он все еще не устроен в мире ясного солнца, чистой травы, грохота грома и блеска молний, таинственной жизни лесов.
«Как же проскочить через этот бурлящий поток?» — думал он, глядя на кипящую под стланью реку. А проскочить ему надо непременно. Ниже, в устье речки Лесная Крапивка, он оставит лодку и пешим порядком дойдет до лесного хутора с тем же названием. Там и решится его судьба. Он встретится с директором школы Матвеем Павловичем Колотовым и договорится о работе.
Кедров шел берегом Лесной Крапивки. Лодку он оставил на месте ночевки выше мельницы. Рыжебородый колхозник, заметивший его на берегу и узнавший над чем он печалится, посоветовал: «А что думать, молодой человек? В низы ее цельной не угонишь, а в верхи — тут все лодки на глазах. Никуда не денется…»
Шел он тяжело, сильно опираясь на палку. Идти по кочковатой хлюпающей земле было трудно. Мутная Лесная Крапивка журчала под ивами. Местами она была вовсе скрыта в густых зарослях. Тропинка петляла берегом, вилась между потемневшими сосновыми пнями, похожими на круглые столешницы, с грубыми бороздами, оставленными зубьями электропилы. Там и тут виднелся осинник, темнели смуглой корой молодые березки, еще не успевшие выбелиться. А дальше пустырь, розовеющий непобедимым иван-чаем. Оттуда наносило сладеньким запахом цветов. Надо бы сойти с тропы, побродить по убегающему далеко-далеко этому не полю и не лесу, посмотреть, послушать, как там и что. Но всякий раз, когда он запинался за скрытые мощной травой пни и гниющие сучья, боль пронзала ногу, перед глазами мчались фиолетовые круги, тошнота подкатывала к горлу.
Душная жара стояла над пустошью. В воздухе звенели пчелы. С басовитой солидностью гудели шмели. Оводы так и липли к мокрой от пота шее, лицу, рукам.
Хутор открылся сразу: шесть изб на лысой макушке увала стояли будто раздетые. Узкие окна — высоко над землей. Глухие ограды и надворные постройки — хлевы, сараи, амбары — под одной крышей. Такие дома Дмитрий видел в Карелии. Так строят и на севере России.
Белоголовый мальчик, встретивший Кедрова настороженным взглядом круглых совиных глаз, не моргая, выслушал вопрос пришельца насчет Матвея Павловича, ничего не сказав, пошел по улице, загребая босыми грязными ногами дорожную пыль. «Немой», — предположил Кедров и направился за ним. Но когда дошли до середины хутора, мальчик показал рукой на дом, стоящий уступом, и сказал:
— Вот… А учитель уехал… Рыбачить…
Кедров бросил на землю мешок, поставил к ограде палку, сел на скамейку под окном, поудобней устроив ногу. Пока он это делал, мальчик не сводил с него выпуклых круглых глаз.
— А курить нельзя, — упредил он Кедрова, бросившего в рот помятую папиросу. — Вон там, у бочки… — Мальчик показал рукой на противоположную сторону улицы, где стояла, рыжая, помятая, отслужившая свое бочка из-под горючего. Рядом с бочкой — короткая скамеечка, Кедров докостылял до нее. Покурил, отдыхая. Сделал перевязку. «Худо с ногой, худо. Надя была права…» Опять Надя! Ведь запретил же себе думать о ней! Запретил? А сколько раз в дороге он чувствовал ее рядом с собой… То они идут бок о бок по лесу, то она варит ему обед, а ужин варит он. То он добывает большого красивого косача. Надя умело потрошит его, но варит его Кедров, уж он-то знает, как это делается. А потом они идут берегом навстречу утренней заре. Ветер тормошит ее пепельные волосы. Серые глаза ее счастливо блестят, губы открыты, и она ловит ими влажный воздух реки…
Но стоило Кедрову остановиться, чтобы проследить за полетом желны, пестрого дятла, стоило засмотреться на колыхание травы, в которой скрываются тетеревята, проводить взглядом тетерку, вспорхнувшую на дерево, чтобы отвлечь его, как вдруг образ Нади рассеивался, будто дым костра под ветром.
Кедров надолго застрял на вырубке у смоленых и засохших сосен. Они разделаны дятлами от комля до вершины. Большой пестрый дятел — он и на самом деле пестрый, красивый, — не боясь человека, продолжает свою работу. Бегает по стволу вверх и вниз. Он с упоением стучит своим мощным клювом, черно-белая полосатая голова его мелькает, как молоток, отскакивающий от наковальни. «Вот видишь, — говорит Кедров подошедшей Наде, — санитар леса так спешит поскорее справиться с этим зловредным рассадником насекомых. Не сделай он этого, они расползутся и погубят остатки леса. Запомни, только дерево создает в лесных условиях достаточные скопления мертвой органики, которая служит энергетическим источником для существования различных вредных организмов. Это враги леса: личинка майского жука, короед и другие… Вот видишь…» Дмитрий ножом отковыривает сухую обветшалую кору, в узорчатых ходах и глубоких полостях находит вредителей… Но пока он это делал, Надя опять растворилась, как дым костра в тихом вечернем воздухе… Дмитрий думал о том, что уничтожаются не просто деревья, а лес с его установившейся системой связей, где все взаимодействует: от деревьев, подлеска, трав, грибов до животных и микроорганизмов. Разрушение одного — гибель другим…
Кедров до вечера сидел в тени двора на траве, привел в порядок записи, поспал. Мальчик — его звали Леней Колотовым, на хуторе все были Колотовы — принес ему ломоть хлеба, испеченного пополам с картошкой, которая льдинками белела в непропеченном тесте, и молока в глиняной кружке. Кедров пообедал. Узнав, что у Лени больна мать — лежит вон уж сколько, — а отец потерялся где-то на войне, Кедров зашел в старый дом на краю хутора. Все в нем говорило о запущенности, о том, что нет тут хозяина, — от затравевшего двора до сеней с покачнувшимся полом. Хозяйка лежала на полатях в избе, где стоял душный, спертый воздух и бились мухи о засиженные стекла окон. Он заглянул через брус — женщина судорожно потащила на себя шубу. Кедров поздоровался, спросил о болезни. Почему не в больнице?
— От кого мне в больницу-то идти? Вон он, хозяин-то мой, — сказала хозяйка и позвала: — Лень, спустись за квасом для товарища-то…
Кедров остановил вдруг ставшего проворным Леньку, спросил, кто лечит мать, давно ли больна, все думая о том, как тяжко придется тут Наде с таким вот ужасающе диким отношением людей к самим себе и сколько нужно приложить сил, чтобы приучить людей к медицинской помощи. Катерина ответила: приходит фельдшер из Ковшей. А по первости лечилась травами. После трав, кажись, было легче, но фельдшер выбросил и пристращал, что перестанет лечить.
— Где же травы брали?
Оказалось, что их продавала Виссарионовна, известная и тут, и Павел Артемьевич тоже в них толк знает.
Как же сообщить Наде? И что же деревенские? Смотрят, как женщина умирает? Зло взяло Кедрова: не по-доброму это! Хотелось тут же собрать людей, высказать им в глаза. Но пуст был хутор, даже детей, кроме Лени, не увидишь.
Хутор ожил к вечеру. Пригнали скот. Запахло свежим коровяком. По-домашнему зовуще просочился в прохладный воздух гаревый самоварный душок. Тихо появился, как бы вырос вдруг у дома, Павел Артемьевич Колотов, отец директора, сухонький старик с седой бородкой клинышком, с острыми и быстрыми глазами «лесного человека». Выцветшие глаза его оказались серо-песочного цвета. Он был в белом холщовом одеянии — от штанов до фуражки — и весь пропах цветочным медом. Павел Артемьевич был пасечником. Узнав, кто перед ним и зачем пожаловал, он заговорил:
— Извините уж за ради бога. — Подал руку, твердую и широкую. — Обедать-то домой бегаю, а сегодня не пришлось: Бобришин, наш председатель, пожаловал. Поля обежал, на завтра страду назначил. А мне велел мед качать да на базар в завтрашний день. Деньги, говорит, нужны, нечем комбайнеров кормить. Такое дело…
Павел Артемьевич уселся с Дмитрием возле бочки, стал рассказывать про свой хутор. Жителей его называют в колхозе лесовиками — живут в лесу, молятся лесу, лесом и пробиваются. Поля маленькие, испокон веку не кормили досыта. И теперь то же. И хутор в колхозе вроде «лесного цеха». Лыко, луб да мочало дерут, уголь березовый выжигают, промышляют ягодой, орехом, грибами. А теперь вот пасека. В сельпо сдают, а то и на базар. До вырубок и зверем промышляли: заяц, куница. А больше белковали. Дары леса.
Говорил Павел Артемьевич складно, хоть записывай, строил речь правильно, видно учился, да и теперь книжки почитывает.
— А утка у нас тут была своя, — с гордостью сказал он, — пусть и прилетная, но своя. В другие места не уходила, норовила у нас поселиться. Вороний пруд. Теплодворский со старицей, да лесные озерка, да Лесная Крапивка наша. Утиные места! — И поправился: — Были. А теперь? Теперь все пооголилось, птица улетела, бяда! — Он подхватил кедровский мешок, остановил взгляд на ружье. — Не охотник, гляжу? А, чужое! Ну, значит, хозяин рядом с охотником не сиживал. — Старик толково проверил патронник, бросил бердану за спину. — Ружьишко-то похоже на то, из нашей притчи, в складчину купленное. Не слыхали? Ну, трое вятских мужиков сложились на ружьецо. Купили. Но кому опробовать? Поспорили и порешили: всем вместе. Один держит за приклад, другой — за ложу. А третий побегал-побегал вокруг них, не смог приткнуться, но все ж охота и ему стрельнуть. Утешился: «Нажимайте, я хоть в дырочку погляжу…»
Павел Артемьевич засмеялся. Посерьезнел, сказал:
— Против леса тут шли, как против врага. Бяда! Из зверья остался разве что зайчишка… Да… А речку жалко, хоть плачь. Рыбистая была. А теперь, считай, руку у Великой отняли. И куда вода делась?
Устраивая Кедрова в боковушке, Павел Артемьевич рассказывал о сыне, что не повезло с ним: с детства пугливый был. На войну не взяли. Упорства невиданного человек: институт в заочности окончил, в математике дока, вот и в директора вышел. А по весне что-то накатывает, нигде от грусти спасения нет, кроме леса. Лес его врачует тишиной и своим зеленым шумом. За лето приходит в себя и зиму работает спокойно.
— Лечиться бы ему, — с горечью сказал Кедров. — Вот и Катерина у всех на глазах чахнет… — Просилось слово «умирает», но он удержал его.
— Катерина? Ее ж везде возили. Да разве до нашего брата было? А теперь силой не вытолкнешь с хутора. Ныне корова-первотелок, молоко пьют, оживают. Пенсию за мужа назначили. Да и Бобришин не забывает. Хлеб едят. Без трудодней, а едят. Теперь встанет. А Матвей? У него другая статья. Огласки боится.
Кедров вспомнил слова Вани Неухожева насчет директорского «родимчика», хотел сказать, но не сказал.
В доме, когда пришли мужчины, уже хлопотала аккуратная старушка с маленькой головой на крепкой шее, чем-то похожая на тетерку. Хозяйка — Евдокия Евлантьевна, смуглая, как еловая кора, руки ее так и сновали над столом. Проворно бегая на кухню и обратно, она то и дело задерживалась у окошка, глядела на вечереющую улицу, ждала, не появится ли сын.
За ужином Кедров объяснял Павлу Артемьевичу, куда из Лесной Крапивки вода делась. Как случилось, что отняли руку у Великой. В природу нельзя влезать, не зная последствий этого. А тут вмешались, и грубо. Лес — штука сложная. За многие годы образует подстилочный слой, который впитывает и накапливает воду. Корни рыхлят почву, вода глубже проходит, а значит, земля меньше промерзает — весной вода не скатывается, а опять же впитывается. И снег под кронами тает постепенно.
Уничтожим лес — разрушим созданный природой режим. Весной на вырубках снег быстро тает. Лесная Крапивка набухает, как большая река. Сходят вешние воды, а земля-то сухая остается, запаса у нее никакого, летом речку нечем подпитать. Да к тому же почву с полей несет, и река заиливается. Вот и чахнет. А за ней все рушится.
Павел Артемьевич от этих слов не усидел за столом, вскочил и, жалобно глядя на Кедрова мокрыми глазами и не умея одержать волнение, лишившее его дара речи, невнятно забормотал:
— Как же это? А? Да если известно? Так почему же… Остановить, закрыть! Руки у реки отрубать? Да где видано?